4 июня, четверг

Начальник Бутырской тюрьмы вызвал заместителя.

– Сходил?

– Так точно, сходил. Товарищ Сталин…

– Подследственный Васильев! – оборвал его подполковник.

– Подследственный Васильев, – поправился заместитель, – требует бумагу, хочет писать в Центральный Комитет.

Начальник тюрьмы наморщил лоб. При поступлении у Василия Иосифовича отобрали все, включая личную одежду и обувь, выдали тюремное, неудобное и не первой свежести, такое поступило распоряжение. В камеру поместили холодную, точнее, плохо отапливаемую, самую крайнюю, без окошка, одиночную. Первое время заключенный истерил, грозился, через три дня простудился и заболел, тяжело заболел. Врачей к себе не подпускал, надрывно кашлял, повторяя: «Лучше умру!» Но когда температура шарахнула под сорок, испугался, запросил доктора и стал принимать лекарства.

– Человеки всегда геройствуют, а как до смерти доходит, никому умирать не хочется! – заключил искушенный тюремщик.

Больного отправили в тюремную больницу. Две недели его лечили, отпаивали горячими настоями, а потом, выходив, бросили в тоже холодное место. Но в понедельник поступила новая вводная, Васильева перевели в теплую пятиместную камеру, выдали одежду, которую не страшно было одеть, новехонькие, в самую пору башмаки и тюфячок, чтобы спалось удобней. Василий здорово исхудал, тюремную еду, если ее можно было называть едой, кушал плохо.

Из Бутырки ежедневно посылали на Лубянку подробные отчеты о содержании и здоровье арестанта Васильева. Генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин в учреждении был переименован в гражданина Васильева. Первые две недели он на Васильева не отзывался, проклиная поименно всех членов Президиума Центрального Комитета, грозил власти народным восстанием, потом нахлынуло безразличие, апатия: «Васильев он или Сталин, какая разница в этом бездушном, каменном мраке?» Потом заболел.

– Он ест?

– Начал есть. Еду берем из рабочей столовой.

– Правильно, – одобрил начальник. – Баландой его больше не корми. Подселили к нему кого?

– Сразу двух, как уславливались.

– То есть в камере сидят трое?

– С ним – трое. Один бывший преподаватель с МГУ, другой машинист. Но машинист, по-моему, более смышленый, – заметил заместитель.

– Читал их бумаги, согласен. Эмгэушник совсем недоделанный. Он кем был в университете, химиком?

– Философ он. С кафедры философии.

– Значит, болтун!

– Толку от него мало. Может убрать?

– Пусть пока сидит. Ты, вот что, – начальник тюрьмы исподлобья взглянул на подчиненного, – прогулки Васильеву увеличь. Эти двое, сокамерники, пусть с ним ходят. Потом с питанием, разнообразь. Что-нибудь с офицерского стола дай.

– Сделаю.

– Камеру смотрел, как она?

– Камера хорошая, вы же знаете.

– Максимально щадящее отношение.

– Персонал к нему с уважением относится, хотя по первому времени он был дерганый.

– Посмотрел бы на тебя! – сощурился подполковник. – То все у твоих ног валялись, пятки лизали, а теперь каждый норовит сапоги вытереть! А это ведь сам Сталин! – строго взглянул начальник тюрьмы. – Знают, кто у нас сидит?

– Ну, а как же!

– Плохо.

– Мы о сыне Сталина не распространялись, но слухи, сами понимаете, слухи ползут.

– Лишних разговоров нам не надо!

– Как скрыть, ума не приложу!

– Кумекай! И вот еще что, ходи туда через день! – Подполковник расстроено покачал головой: – Вот испытание нам!

– Что ж делать! – сокрушался зам.

– Не ровен час выпустят Васильева, – доверительно сообщил начальник. – Сегодня с утра мне с самого верха звонили. Так что, делай все, чтобы смягчить сыну Сталина пребывание, чтоб нам потом не аукнулось! Книг ему дай.

– А бумагу с ручкой дать?

– Дай, пусть пишет. Все письма сюда. Свалился же на нашу голову герой, сидели бы себе тихо и сидели, так ведь нет! – тяжело вздыхал тюремщик.