Когда судно закачалось на волнах, один из заложников стал хныкать и, подогнув колени, скорчился сильнее прежнего. Рауль стоял у фальшборта, глядя на море. В бледном лунном свете вода казалась прохладно-серебряной, мерцая под темно-синим небом; иногда на клочья пены падали световые блики, и тогда создавалось впечатление, будто в воду спустилась звезда. С топ-мачты свисали путеводные фонари, указывающие другим судам место положения корабля герцога. Маленькая кормовая каюта была завешена при входе кожаными портьерами, и временами за ними проглядывал желтый свет. Посреди судна, под навесом, поместили заложников. Лампа, прикрепленная к одной из балок, освещала лица трех человек, укрывшихся меховыми шкурами. А в вышине попутный ветер надувал паруса. Под его напором натягивалась грубая материя, канаты поскрипывали и гудели.

Снова заныл самый молодой пленник, спрятав лицо в складках мантии человека, который держал его на руках. Рауль оглянулся с сочувственной улыбкой — мальчик был так молод и несчастен. Под его взглядом человек, держащий ребенка, поднял голову, и его холодные голубые глаза встретились с глазами юноши. Нахмуренный северянин уделил Раулю лишь миг своего внимания, а затем снова склонился к прелестной головке, лежащей у него на коленях.

Некоторое время Рауль постоял в нерешительности, а потом пробрался через спящего в одежде человека и оказался под лампой, освещающей пространство под тентом. Старший пленник, не изменив выражения лица, вопрошающе посмотрел на юношу.

Рауль нес ответственность за удобства заложников, поэтому сбивчиво попытался объясниться с помощью нескольких саксонских слов. Старший пленник, которого звали Эдгар, слегка улыбнувшись, остановил его, произнеся по-нормандски:

— Я говорю на вашем языке. Моя мать была нормандкой из Ко. Что вам надо?

— Очень хорошо, — с облегчением вздохнул Рауль. — Мне хотелось поговорить с вами, но сами видите, насколько я не силен в саксонском. — Он посмотрел на младшего. — Мальчик болен, не так ли? Принести ему немного вина? Может быть, это укрепит и поддержит его?

— Было бы очень любезно с вашей стороны, — ответил Эдгар с холодной вежливостью, от которой не могло не бросить в дрожь.

Он наклонился к ребенку и заговорил по-саксонски. Мальчик — Хакон, сын Свена, внук Годвина — застонал и приподнял мертвенно-бледное, измученное личико.

— Моему господину раньше не приходилось бывать на море. — Эдгар попытался объяснить причину слез ребенка.

Третий заложник, Влнот, самый младший брат Годвина, был едва ли старше Хакона. Он только что очнулся от беспокойного сна и сел, протирая глаза рукой. Эдгар сказал ему что-то по-саксонски, ребенок с любопытством посмотрел на Рауля и улыбнулся с почти королевским изяществом.

Когда Рауль вернулся с вином, Хакон, казалось, был окончательно измотан еще одним приступом морской болезни. Между рыданиями он отхлебнул немного из поднесенного к его губам рога с вином и поднял на Рауля свои опухшие от слез глаза. Юноша улыбнулся, но мальчик только ближе прильнул к Эдгару, то ли от застенчивости, то ли, быть может, от враждебности ко всему, что его здесь окружало. После вина он явно почувствовал себя лучше и задремал. Эдгар поплотнее укутал малыша в мех и отрывисто бросил:

— Благодарю, нормандец.

— Меня зовут Рауль д'Аркур, — представился юноша, упорно стараясь подчеркнуть свое дружеское расположение. — Мальчик слишком мал, чтобы покидать свой дом. Через денек-другой, уверен, он почувствует себя более счастливым.

Эдгар ничего не ответил. Его молчание объяснялось скорее природной бестактностью, нежели нарочитой грубостью, но в дальнейшие разговоры он явно не желал вступать. Поэтому, подождав немного, Рауль собрался уходить.

— Может быть, малыш немного поспит. Позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Эдгар слегка склонил голову в знак согласия. Когда Рауль ушел, Влнот поинтересовался:

— Кто это был, Эдгар? Что он говорил?

— Человек, который, как мы с тобой заметили, всегда находится рядом с герцогом Вильгельмом, — ответил старший. — Он сказал, что его зовут Рауль д'Аркур.

— Мне он понравился, — решил Влнот. — Он так ласково говорил с Хаконом, который из-за болезни плачет, словно маленький дурачок.

— Он плачет, потому что не хочет ехать в Нормандию, — нахмурился Эдгар.

— Да он просто глупец, — хихикнул Влнот. — Что касается меня, я очень рад, что уехал. Герцог Вильгельм обещал мне породистого жеребца и веселые развлечения. Будут и состязания, и охота на оленя в Квевильском лесу, а потом он посвятит меня в рыцари. — Увидев, что Эдгар молчит, мальчик недовольно продолжил: — Думаю, что тебе это тоже не нравится, как и Хакону. Может, ты предпочел бы, чтобы и тебя изгнали из страны, как моего брата?

Эдгар продолжал молчать, глядя на посеребренные волны, будто пронзая взглядом тьму, скрывшую от него отдаленные берега Англии. Пожав плечами, Влнот отвернулся и стал устраиваться ко сну.

Саксонец не спал, баюкая на коленях Хакона. Последние слова Влнота угодили в цель. Ему хотелось быть в Ирландии вместе с эрлом Гарольдом, а не перевозить заложников нормандскому герцогу. Когда король Эдвард с милостивой улыбкой сообщил Эдгару, что надо ехать в Нормандию, тот сразу возненавидел глупого повелителя. Если бы не запрет отца, он давно был бы рядом с Гарольдом. Теперь Эдгар с горечью думал, что для него короткое изгнание вместе с эрлом предпочтительнее этого, гораздо более долгого изгнания, которое продлится Бог знает сколько.

Герцог прибыл в Англию несколько недель назад, сразу после беспорядков, причиной которых был другой иностранец, но не сам нормандец. Граф Юстас Булонский учинил беспорядки в Дувре. Этот человек тоже сначала нанес визит королю, но после того как он покинул двор, кто-то из его людей поссорился с жителями Дувра. Все это в конце концов и привело к стычкам и кровопролитию, а граф Юстас тайно вернулся назад в Лондон, чтобы объясниться с королем.

Вспоминая все произошедшее, Эдгар недовольно хмурил брови. Вассалы Эдварда, особенно те, которые были родом из южных земель эрла Годвина, надеялись, что противного графа приструнят и отошлют прочь. Но надо знать своего правителя — он никогда не выступал против своих обожаемых иностранцев. Эдгар с досады сжимал кулаки при одной мысли о том, что король Эдвард пообещал Юстасу все исправить.

От такого сжимались кулаки у многих, но особенно у силача Годвина и его сыновей: Гарольда, эрла Уэссекса и третьего сына Тостига.

Король Эдвард больше всех ненавидел этого эрла Годвина: именно он обманул, а затем убил его брата Альфреда, когда Гарольд Заячья Нога, незаконнорожденный сын великого Кнута, воссел на престол. Когда же Эдвард наконец вернул себе трон, то обнаружил, что Годвин всемогущ, и решил, что следует проигнорировать его злодеяния. А уж когда Годвин сам представил ему все объяснения, то Эдвард почувствовал себя обязанным жениться на его дочери Эдгите, хотя это не входило в его первоначальные планы. Свадьба состоялась, но принесла не много радости девушке. Заранее было оговорено, что она никогда не разделит с непорочным королем ложе, но ни образованность, ни благочестие не могли заменить ей желание родить ребенка.

После выходки графа Юстаса в Дувре Годвин поднял войска, чтобы поддержать оскорбленных горожан, и какое-то время дела шли хуже некуда. Эдвард спешно собрал своих дворян в Глостере, но когда Годвин с сыновьями появился во всей красе в нескольких милях от города и отказался предстать перед Конвентом, если с ним не будет войск поддержки, король понял, что дела его плохи, и собрал новый Конвент в Лондоне. Столица Англии придерживалась удобного правила — держаться лояльности. Съехались вельможи со всей страны, возглавляемые Сивардом, великим графом Нортумбрии, и Леофриком Мерсийским, приехавшим со своим тихим сыном Эльфгаром. Все они ревнивым взором следили за тем, как набирает мощь род Годвина. Поддерживаемый ими, король Эдвард приговорил к изгнанию и самого Годвина, и двух его сыновей, Гарольда и Тостига. Старший сын, Свен, был изгнан ранее за распущенное поведение, кульминацией которого явилось похищение священной особы, аббатисы, причем никакого смущения Свен при этом не испытал.

Эдвард, ликуя, отправлял в изгнание Годвина и его сыновей, но в какой-то момент он вдруг осознал, что наконец представилась удобная возможность одновременно избавиться и от королевы. Он заточил ее в Вервельском монастыре, отобрал приданое и почувствовал себя монахом в большей степени, чем когда бы то ни было за все предшествующие годы. Леди не жаловалась: очевидно, она достаточно хорошо узнала свою родню и была уверена, что, сбежав сейчас, все они вскоре вернутся. Граф Годвин уплыл с Тостигом во Фландрию, а Гарольд, весьма независимый, с горсткой единомышленников — в Ирландию.

Преуспев в деле избавления от двух наиболее беспокойных персон государства, король почувствовал себя наконец в безопасности. В приподнятом настроении и чрезвычайно довольный собой, он простым наложением рук излечил язвы у одной бедной женщины, отчего глубже, нежели ранее, уверовал в свою чудотворную силу.

Именно в такой эйфории и застал его Вильгельм. Когда герцога Нормандии с большой помпой представили пред очи короля Англии, Эдвард сошел с трона и заключил его в объятия. Со слезами на глазах король пытался найти в этом сильном красивом мужчине черты, напомнившие ему того порывистого мальчика, с которым они расстались десять лет назад. Ударившись в воспоминания, как какой-нибудь древний старик, он рассказывал о трогательных эпизодах из детства милорда, начиная с самого его рождения. Герцог улыбался, слушая, однако, все это вполуха, а вторым в то же время старательно улавливая, что творится вокруг.

Как только представился случай, Эдвард перешел на последние новости, не забыв сообщить и об исцелении язвы. Он невинно радовался тому, как справился с трудной задачей, и, преисполненный настоящей гордости, посматривал на гостя, который в свои двадцать три года уже имел репутацию человека, умеющего твердой рукой разрешать возникающие серьезные проблемы…

Разумеется, король ожидал от Вильгельма одобрения своим действиям, которое и было получено, причем сопровождаемое галантной улыбкой нормандца. Однако в глазах его Эдвард уловил нечто похожее на неодобрение. Герцог задумчиво произнес:

— Значит, я не встречу здесь Гарольда Годвинсона.

Будучи в доверительных отношениях с Вильгельмом, Рауль понимал значение этого недовольства. Герцог хотел увидеть Гарольда, воина настолько же известного в Англии, насколько он сам был известен в Европе. Все знали, что Эдвард обещал сделать наследником престола Вильгельма, если он сам умрет бездетным, поэтому Рауль подозревал, что герцог намерен приглядеться к человеку, который в будущем может сыграть не последнюю роль в его жизни. Подозрения юноши вскоре оправдались, когда последовал приказ о возвращении в Нормандию вместе с двумя ближайшими родственниками Гарольда и влиятельным таном, владеющим обширными землями. Очевидно было, что Гарольд также лелеет мысль о наследовании английского престола, поэтому Влнот, Хакон и Эдгар будут гарантией того, что эрл не совершит никакого безрассудства.

Раулю стало как-то не по себе. Он глядел в будущее и видел только сгущающиеся над головой своего господина тучи. И это были громовые тучи, пронизываемые ударами молний, как, впрочем, и все в жизни герцога. Вдруг юноше захотелось, чтобы Эдвард зачал наследника своим собственным семенем, потому что Вильгельм должен принадлежать только Нормандии. Ей одной. Англия чужая и враждебная страна, земля златовласых упрямых людей с развевающимися волосами и бородами, как у варваров; иностранцев они не любили. Эти люди напивались, чтобы спать ночью, были необразованны, ютились в жалких домишках, строили убогие города. К тому же Рауль слышал, что они очень распущенные. Один нормандец при дворе короля Эдварда как-то поведал ему пару скандальных историй. Говорили, что если английский дворянин награждает свою крепостную ребенком, то нередко потом продает ее в рабство восточным купцам. Рауль верил этому только наполовину, но все равно саксонцы ему не нравились, и он почувствовал себя истинно счастливым, разглядев маячащие вдали белые скалы Дувра.

Юноша почувствовал тяжесть чьей-то руки на своем плече. Обернувшись, он увидел герцога, тихо покинувшего свою каюту.

— Вам тоже не спится, милорд?

Герцог кивнул, поплотнее закутавшись в мантию, служившую надежной защитой от холодного пронизывающего бриза.

— Совсем не спится, — ответил он и оперся на фальшборт; в лунном свете золотом заблестели широкие браслеты на его руках. — Я думаю о Фландрии, — вдруг сказал он.

Рауль улыбнулся. Два года назад, когда после падения Донфрона они поехали во Фландрию, ко двору графа Болдуина Мудрого в Брюсселе, герцогу приглянулась его дочь. Произошло невероятное — герцог влюбился. Леди Матильда как-то тихо вошла и уселась около своего отца: остренькое личико, обрамленное светлыми косами, скромно скрещенные на платье белые лепестки рук, светло-зеленые озера глаз; потом она подняла взор на герцога и некоторое время отстраненно и задумчиво рассматривала его. Вильгельм же не мог оторвать от нее взгляда. Стоящий позади Рауль почувствовал, что его господин весь напрягся и медленно сжал кулаки. Один долгий обмен взглядами — и герцог принял решение. Позже, уже в своей комнате, он сказал:

— Эта дама будет герцогиней Нормандии.

— Милорд, но она уже была замужем за фламандцем Гебордом, — не сдержался Фицосборн.

Герцог посмотрел на него с неудовольствием, будто счел это замечанием в свой адрес.

— Эта женщина предназначена для меня, — отрезал он.

Фицосборн, которому пришлось не по душе созерцание льва, крадущего чужую добычу, попытался обратить внимание Вильгельма на сестру Матильды, Юдит, которую все считали более привлекательной. Он громко повосхищался глубокой синевой ее глаз и более пышными, чем у сестры, выпуклостями тела, пока не заметил, что герцог совсем его не слушает. Но именно Матильда, бледная, изящная, отстраненная и таинственная, пленила сердце, которое не могла ранее тронуть ни одна женщина. Ее лицо с загадочными глазами и застывшей улыбкой день и ночь присутствовало в горячечных видениях Вильгельма.

После осторожных расспросов выяснилось, что леди Матильда вдова, но не помышляет о вторичном замужестве. И началась некая тайная деятельность, были брошены намеки и получены уклончивые ответы. Герцог отправился в Нормандию, где и объявил церковному Собору о своем намерении жениться. Все выразили одобрение и радость по этому поводу, кроме архиепископа Можера, у которого были свои причины желать, чтобы племянник умер холостым. Вильгельм обнародовал имя предполагаемой невесты. Она была достойна выбора: дочь знатного и могущественного правителя, к тому же заключение союза с Фландрией считалось политически полезным для Нормандии.

Дело сдвинулось с места, но как-то слишком вяло, что было весьма необычным для напористого герцога. Между Руаном и Брюсселем циркулировали тайные представители, которые мало чего добились. Граф Болдуин прислал ответ, не вызвавший у соседей ничего, кроме раздражения. Дело было не только в том, что леди Матильда слишком долго вдовствовала, чтобы думать о новом браке, но возникали вопросы по поводу степени родства, которые вряд ли были бы одобрены церковью.

Архиепископ Можер с рвением вцепился в этот вопрос и прислал предупреждение, основанное на возражениях Папы. По его мнению, такой брак не мог быть разрешен.

Зная своего племянника, Можер посчитал вопрос улаженным, ведь герцог был глубоко верующим человеком, а природное упрямство скорее заставило бы его оставаться холостяком, чем жениться на ком-то, кроме предмета своей любви. Хитрым человеком был Можер, но и он недооценил упрямство Вильгельма.

Лев показал зубы. Представители церкви, не понимая, что над их головами сгущаются тучи, встретились, чтобы обсудить проблему относительно брака герцога; мнения разделились: с одной стороны — архиепископ Можер, с другой — сводный брат Вильгельма — Одо, который к тому времени стал епископом Байе. За церковными распрями священнослужители как-то не заметили признаков усиливающегося гнева герцога. Когда же наимудрейший человек в Европе приор Эрлуинского аббатства в Беке Ланфранк объявил, что брак не может состояться из соображений кровного родства жениха и невесты, из собравшихся туч ударил гром.

Если кто-то и думал до тех пор, что первая влюбленность герцога смягчила его нрав, то отправленное им в Бек послание развеяло эти иллюзии. Гонец на покрытом пеной коне от имени герцога объявил Ланфранку, что тот должен в течение трех дней убраться из Нормандии.

За такой грубостью могли последовать тяжелые, непредсказуемые последствия, если бы дело не шло о Ланфранке, который хорошо знал своего герцога. Он спокойно выслушал приказ и, казалось, погрузился в размышления. Его глубоко посаженные глаза посматривали то на одного, то на другого человека из свиты гонца, и, наконец, с явным облегчением остановились на том, кого он надеялся здесь увидеть. Приор повернулся и пошел в аббатство, а человек, которого он узнал, улизнув от своих товарищей, через заднюю дверь проник к нему в келью. Вошедший преклонил колено, поцеловав руку приора, затем поднялся и посмотрел ему прямо в глаза:

— Вы же знаете нашего повелителя, отец, — сказал он.

— Да уж, знаю, — ответствовал приор. — Он скор в гневе, но сейчас встает на опасный путь.

— Его гнев так же быстро проходит.

Ланфранк тонкой рукой погладил рясу, улыбнулся:

— Хотите что-то посоветовать, д'Аркур?

— Да кто я такой, чтобы давать советы самому Ланфранку? Хочу лишь заметить, что завтра еще до темноты мы возвращаемся по восточной дороге.

Они многозначительно посмотрели друг на друга.

— Иди с Богом, сын мой, — ласково напутствовал Ланфранк.

На следующий день после обеда приор, выполняя волю милорда, отправился в изгнание, почти без сопровождения, верхом на жалкой кляче, причем выбранная им дорога показалась странной сопутствующим ему монахам; но когда они напомнили о более прямом пути, приор лишь отрицательно покачал головой и продолжил свое путешествие.

Примерно через час такой неспешной езды они увидели приближавшуюся в облаках пыли кавалькаду всадников. Чрезвычайно обеспокоенный капеллан зашептал на ухо приору, что по несчастному стечению обстоятельств именно герцог оказался у них на пути. Капеллан хотел было свернуть в сторону, под сень деревьев, но Ланфранк только коротко ответил:

— Будем следовать своим путем, на все воля Божья.

Кавалькада приблизилась, впереди нее скакал человек, которого было трудно не узнать. Приор ехал посреди дороги и натянул поводья своей жалкой клячи, только когда оказался прямо перед герцогом. Могучий жеребец мотнул головой и захрапел. Монахи и рыцари скромно держались позади своих предводителей. Вильгельм бросил сердитый взгляд на встречных.

— Как, лик святой! Вы еще не прибыли в указанное место, гордый приор?

— Милорд, — ответил Ланфранк, — я удалюсь значительно быстрее, если вы дадите мне лошадь получше.

Злость не исчезла вовсе, но в глубине глаз герцога загорелись веселые огоньки.

— Ланфранк, — обратился он к приору, — Богом клянусь, вы заходите слишком далеко!

— Поменяемся лошадьми, милорд, и к ночи я буду уже далеко от этих мест.

— Богом клянусь, вы не можете меня задержать! — Вильгельм наклонился в седле и схватил поводья клячи приора. — Поворачивайте, Ланфранк, вы поскачете вместе со мной.

— Наши пути не совпадают, милорд, — ответил приор, твердо глядя в лицо герцога.

— И все же, мне кажется, мы отправимся вместе. Вы разве против, приор?

— Ни в коем случае, — спокойно произнес Ланфранк. — Но вы слишком торопитесь, сын мой.

— Так научите меня, как поступить, святой отец. Укажите мне достойный путь исполнения моих желаний, и я посчитаю себя негодяем, если буду усугублять наши с вами отношения.

— Это легко устроить. — И Ланфранк вместе с герцогом поскакал назад, в Бек.

Результатом вышеописанной встречи был отъезд Ланфранка в Рим по делам герцога. Он распрощался с Вильгельмом самым дружественным образом, а тот преклонил колени, чтобы принять благословение приора и пообещал понести епитимью за свой взрывной характер. Вообще-то считалось, что Ланфранк поехал в Рим, чтобы принять участие в большом диспуте с неким Беранже по вопросу о пресуществлении. К несчастью для Беранже, его оппонентом в споре был величайший ученый времени, но тем не менее он выступал с воодушевлением и речь его лилась нескончаемым потоком. Да и вопрос был нетривиальным, ответ на него отыскать было нелегко. Окончательно же Беранже был повержен лишь через пять лет, на церковном Соборе в Туре. Но автор забегает вперед. В начале развертывающихся событий у Ланфранка были неотложные дела поважнее этой дискуссии. А Беранже со своей несостоятельной доктриной служил лишь прикрытием для тайных переговоров, которые святой отец должен был вести в Риме.

Так все и тянулось, и ни из Фландрии, ни из Рима не поступало решительного ответа. После посещения духовника герцог отправился в Англию, а поскольку, прибыв туда, он не произнес ни слова, его люди решили, что он окончательно отказался от женитьбы. И вдруг на этом пробивающем себе дорогу в морских просторах корабле, когда Англия осталась во тьме далеко позади, он сказал Раулю:

— Я думаю о Фландрии.

— А мы уж решили, что вы сдались, ваша милость, — улыбнулся тот.

— Неужто и ты так подумал, Рауль?

— Нет, только не я. Но ведь, кроме женитьбы, у вас есть и иные планы, которые становятся все более величественными, — со значением напомнил юноша.

Вильгельм посмотрел на заложников. — Ты слышал обещание, подтвержденное королем Эдвардом. Я буду владеть Англией.

— Слышать-то я слышал, — медленно вымолвил Рауль. — Но кто еще, кроме него, может за это поручиться?

— Да я, я ручаюсь! — с жаром воскликнул Вильгельм.

— Ваша милость, но ведь есть еще принц Эдвард, есть его сын, которые также претендуют на трон. Есть еще и Гарольд Годвинсон, его любят саксонцы…

— Но Англия достанется сильнейшему, — ответил Вильгельм. — Верь мне — я вижу будущее.

— И я вижу, — с грустью сказал Рауль. — Предстоит много кровавой работы. А что будет с нашей Нормандией?

Некоторое время Вильгельм молчал. Он угрюмо глядел на море, его глаза по-ястребиному уставились на какую-то далекую цель. Наконец, все еще глядя туда, он произнес:

— Пока я жив, то смогу держать в узде охочих до моих земель Францию и Анжу. Когда же меня не станет, то раньше или позже, но Франция поглотит все, а мой народ исчезнет, растворившись среди французов. Говорю тебе, я добуду для Нормандии новые земли, будет королевство вместо герцогства моего предка Роллана, у нас будет земля, охраняемая морем, вместо ненадежных пограничных крепостей, земля, где мое племя и мое имя выживут.

— Но тогда Нормандию поглотит Англия, а не Франция.

— Может, и так, но, клянусь смертью Господа, нормандцы будут жить!

Оба долго молчали. Наконец Рауль сказал:

— Еще есть Гарольд, сын Годвина, великий вождь народа, как о нем говорят, он и сам многого хочет добиться. — Юноша кивнул в сторону спящих заложников. — Вы что, рассчитываете удержать его на этом тонком поводке, ваша милость?

— Лик святой, конечно нет! — рассмеялся Вильгельм. — Это кузен Эдвард заставил меня взять их. Они не причинят беспокойства.

— Мне бы хотелось, чтобы мы увиделись с эрлом Гарольдом, — задумчиво проговорил Рауль. — По отзывам всех он — настоящий мужчина.

— Вероломный выводок, — ответил Вильгельм, — одного я уже поймал. — Он кивнул в сторону прелестной головки Влнота, лежащего на оленьей шкуре. — И будь уверен, не упущу никого, но остаются еще пятеро; Свен, Гарольд, Тостиг, Гирт и Леофин, двое из них еще дети, но в их жилах тоже течет горячая кровь Годвина. Свен — тот просто невоздержанный пес с головой волка, насильник святой аббатисы, о нем можно не думать — он в конце концов сам запутается в собственном саване. Другой, Тостиг, носится попусту, как дикий кабан с пеной на клыках. Можешь мне не верить, но он сам отыщет собственный конец, и притом кровавый. Последний — это Гарольд, которого мы так и не увидели. Когда придет час, Бог нас рассудит. Но Эдвард боится его. — Вильгельм скривил губы. — Король Англии! — презрительно произнес герцог. — Король Англии, святые праведники!

Из тени неожиданно прозвучал голос:

— Там только один святой, братец. «Король, король, против вас идет целая армия», — говорят советники. «Спокойнее, друзья, — бормочет святой, — у нас есть дела поважнее». И занимается наложением рук на грязные язвы своего раба, погружается в молитвы. Вот он, твой король, братец. — С этими словами на свет вышел Гале, подмигивая и кривляясь.

— Не шути над святостью, — строго оборвал его Вильгельм. — Ведает Бог, Эдвард и впрямь творит немыслимые чудеса.

— Да уж… Не большим ли чудом стало бы, если б он наградил свою жену ребенком, чтобы было кому править после него, — ухмыльнулся шут. — Что, вернувшись домой, тоже займешься излечением прокаженных, братец?

— У меня нет чудотворной силы, дурак.

— Сожалею, что тебе недостает святости, — сокрушался Гале. — Великая вещь — быть святым. Кузен Эдвард проводит дни в молитвах, а ночью его посещают святые видения. А как жаль бедную королеву! «Не хочешь ли зачать прекрасного сына, дорогой, чтобы он был королем после тебя?» «Фи, фи! — кричит кузен Эдвард в ответ, — я слишком непорочен, чтобы заниматься этими приятными делами». И он перебирает свои четки и молится Богу и Богоматери, чтобы благословили его воздержание, при этом бросая свою Англию, как кость, двум собакам. Веселые же будут собачьи бои, прежде чем все устроится.

Герцог улыбнулся, в лунном свете заблестели его белые зубы.

— Слишком много знаешь, дружочек Гале. Смотри, отрежу тебе как-нибудь уши.

— Ладно, ладно! — ответил шут. — Тогда я опять поеду в Англию и попрошу, чтобы наш святой наложил на меня руки. Обещаю, из-под них появится парочка прекрасных ослиных ушей.

— Хватит об этом! — прервал его герцог. Он перекинул полу мантии через плечо и пошел через палубу. — Я хочу спать, — зевнул он. — Пошли со мной, Рауль.

Шут рассмеялся вслед:

— Давай спи рядом с ним на тюфяке, Рауль, ведь вскоре настанет день, когда для тебя уже не найдется места в комнате Вильгельма. «Я хочу в постель, жена, — будет говорить Вильгельм и добавит: — В конуру, Рауль, марш в конуру!»

Оба молодых человека расхохотались, но веселое настроение герцога быстро сменила угрюмость. В каюте он бросился на кровать и, скрестив руки под головой, уставился на покачивающиеся фонари.

— Эта последняя стрела была неплохо направлена, — сказал он.

Рауль задернул кожаные занавеси в дверном проеме.

— Я пойду в конуру с легким сердцем, — пообещал он.

— Но когда наконец это случится? — Вильгельм мельком взглянул на него и снова уставился на фонари. — Я больше не могу ждать. Боже мой, я слишком долго ждал! Мне нужно определенное «да» или «нет». Все, решено, мы едем во Фландрию.

— Как прикажете, сеньор, но ведь вы еще не научились считать «нет» ответом на вопрос, — усмехнулся Рауль.

— Не умею я с женщинами обращаться, — посетовал Вильгельм. — Как их понять? Что на уме у этой очаровательной холеной дамы? О чем думает эта женщина, когда она загадочно улыбается и при этом холодно говорит? Ничего не скажешь, тонкая работа! Тайная, непонятная! Она как укрепленная цитадель, которую я напрасно осаждаю. Следует ли мне далее ждать, пока эта цитадель не получит подкрепление? Но я ведь слишком хороший военачальник. — Он вскочил с постели и лихорадочно начал мерить шагами каюту. — Она как спокойное пламя, отдаленное, охраняемое, но желанное! О Господи!

— Спокойное пламя, — повторил Рауль, — а вы? Вы — тоже пламя, но, думаю, не такое спокойное.

— Нет, я сгораю. Бледная колдунья! Ивушка плакучая, такая тонкая, что я мог бы переломить ее руками! И до этого еще дойдет, поверь!

— Иисусе! — Рауль был одновременно изумлен и смущен. — И на это вы собираетесь употребить свою любовь?

— Любовь! — Вильгельм с минуту поразмышлял над этим словом и презрительно отверг его.

— Она — моя любовь и моя ненависть, — хмуро изрек он. — Говорю тебе, я даже не знаю, люблю ли ее. Только уверен, что она — моя. Клянусь крестом, моя, чтобы держать ее в объятиях, если пожелаю, прижав губы к ее губам, или чтобы сломать — да, да! Причинить боль, раздавить, если на то будет моя воля. Она искушает и тут же отвергает меня, а я что, не мужчина? О Господи наш на кресте, все эти долгие ночи моя постель так холодна!

Рауль смотрел на эти неустанные метания взад-вперед.

— А что слышно от Ланфранка, сеньор?

— Да ничего! Он призывает меня к спокойствию, пишет о нем снова и снова. Клянусь сердцем человеческим, она будет моей, несмотря ни на что!

— Ваша милость, думаю, что архиепископ не уступит. Вы послали его в Рим, но еще неизвестно, кого отправил Можер, чтобы нашептывать в другое ухо Папы.

— Пусть Можер получше приглядит за самим собой! — рассердился герцог. — Я мгновенно могу избавиться от этого распутного лиса! Он что, хочет захватить предназначенный мне трон или для своего братца Аркуэ, или для собственного незаконного сынка Микаэля?

— Кто знает? В любом случае остерегайтесь его, ваша милость! До меня уже дошли слухи об отлучении от церкви. И что вы тогда будете делать?

— Иисусе, да то же, что и сейчас! — еще сильнее разгневался герцог. — Если Можер рассчитывает на мою доброту потому, что мы — кровная родня, то плохо меня знает. Ведает Бог, я буду снисходителен, пока смогу, но если он захочет, чтобы я был его врагом, то он этого врага получит! — Расстегнув мантию, герцог отшвырнул ее в сторону. — Относительно формальностей вся моя надежда на Ланфранка. — Он внезапно улыбнулся, как мальчишка, который все еще жил в нем, и ярость растаяла. — А что до всего остального, Рауль, я верю в себя и поэтому мы отправляемся во Фландрию.

— Хорошо сказано, — согласился Рауль, — побьюсь-ка я с Фицосборном об заклад насчет результата.

Герцог снова улегся в постель, подперев голову рукой.

— Ты наверняка выиграешь, — засмеялся он.

— А вы, ваша милость, уверены, на кого я поставлю? — пробормотал юноша.

Герцог одним махом поднялся.

— Клянусь головой моего отца, если ты вздумал сомневаться во мне!.. — начал было он, но тут же замолчал, увидев, что Рауль хохочет, и шлепнулся обратно на шкуры. — Делай как хочешь, но помни: кто ставит против меня, тот проигрывает.

Вильгельм закрыл глаза. Его голос прозвучал слишком вызывающе, чтобы хорошо знающий его человек понял, что в успехе он совсем не уверен.