Глава 2
Из трех заложников Эдгар был более всех озадачен увиденным в Руане, хотя ничем этого не выдал. Влнот, со свойственным ему легкомыслием, радовался каждому новшеству и быстро привык к жизни в городе. Хакон с любопытством поглядывал на незнакомый мир, но был еще слишком мал, чтобы размышлять о нем. Только Эдгар походил на изгнанника, одинокий среди всех этих чужаков.
Еще долгое время он вспоминал, каким ему впервые показался Руан, прекрасный город, чьи серые стены подчеркивали великолепие нормандского двора. В замке герцога, отнюдь не скромном деревянном строении, а просторном каменном дворце, были залы со сводчатыми потолками, а множество арок украшено резными барельефами. Дом Эдгара в Уэссексе, напротив, был целиком построен из дерева; внутри стены его покрывала грубая роспись, но занавеси скрывали необработанные поверхности, поэтому дом выглядел теплым и уютным, когда в него входили. Во дворце герцога тоже встречались занавеси из тканой материи, но они отличались от саксонских настенных ковров, потому что не ткались из жесткой, искусно вышитой гобеленовой ткани, которая, хотя и была богато украшена золотой нитью или блестящими красными и пурпурными шелками, но не резала глаз пестротой или резкими расцветками, какие обожали саксы. Такие ткани висели в проходах под арками, ими обивали спальные комнаты, но там, где мастера-каменщики украсили стены лепниной, никакие портьеры не скрывали их от взгляда. Эдгар привык мерить шагами отзывающиеся эхом галереи и думать, что он собственной плотью чувствует холод камня.
Что касается еды, то прошло немало времени, прежде чем он прекратил искать вареное мясо, которого жаждал. Сакс никак не мог приучить свой желудок к тому, что любили нормандцы. Ему бы хотелось видеть на своем столе жареные на вертелах окорока английских быков, а вместо этого слуги разносили журавлей, напичканных острыми пряностями; морских свиней со сладкой молочной пшеничной кашей и корицей; несъедобную, на его вкус, смесь рубленых цыплят с розовыми лепестками; желе голубиного цвета; изысканные лакомства, такие, как марципаны, украшенные фигурками ангелов, и белые пиявки, фаршированные листьями боярышника и куманикой. Даже голова дикого кабана, которую вносили под звуки труб, была приправлена так, что с трудом распознавался ее натуральный вкус.
Эдгар попробовал и королевское блюдо — павлина, сочтя его менее вкусным, нежели откормленный гусь. Он следил, как специальные разрезальщики мяса разделывают лебедей, каплунов, тушки цапель, кроликов и очень хотел, чтобы вместо всех этих изысков они бы нарезали доброй оленины или простую вареную баранину.
Еда подавалась на серебряных блюдах, погребцы для соли, достигающие фута в высоту, были позолочены снаружи и изнутри, а их крышки украшены драгоценными камнями; на столах лежали превосходные скатерти из ипрского полотна, вино наливали не в роги, а в золотые кубки или стеклянные сосуды, окрашенные янтарным, синим и красным, с тонкой, как паутинка, резьбой или выдутыми по гладкой поверхности пупырышками. Взад-вперед сновали разнаряженные пажи; сенешали, распорядители, постельничие следили за тем, чтобы жизнь при дворе была комфортной. Для сидения имелись кресла, искусно украшенные резьбой в. виде голов грифонов и орлов, а табуреточки под ногами были расшиты львами и цветами, на кроватях лежали для любящих тепло соломенные матрасы и шкуры северных оленей; занавеси на кольцах скользили по стержням. Даже в окна был вставлен хрусталь или берилл. Эдгар знал, что такие окна есть в Вестминстерском дворце короля Эдварда, да и в домах могущественных эрлов тоже, но в Марвелле от сильного ветра защищали ставни или пластинки из рога, вставленного в деревянные рамки.
В Нормандии мужчины носили длинные туники из роскошных тканей; у каждого был свой оруженосец и пажи для сопровождения, поэтому дворец был буквально набит народом, слуги ссорились, дрались и натыкались друг на друга. Всюду роскошь, великолепие, но сердце Эдгара тянулось к более простой жизни дома, в Англии. Эти нормандцы сорили деньгами, украшая свои дома, самих себя и свои монастыри; англичанина же не интересовало, насколько внушительный у него дом или сколь дорога посуда, пока на подносах полно еды, а горны до краев налиты. От презрения к экстравагантности нормандцев он перешел к удивлению над их любопытным аскетизмом. Эти люди были одновременно более неистовы и более сдержанны, чем саксонцы… У последних не считалось постыдным объесться или напиться до беспамятства, а у первых пьяниц и обжор презирали. В Англии человека было трудно рассердить, а в Нормандии в ответ на неосторожное слово мечи выскакивали из ножен мгновенно, маленького подстрекательства было достаточно для возникновения большой вражды. Если речь шла о ненависти или честолюбии, то нормандцы проявляли такое жестокое варварство, до которого бы не опустился ни один саксонец. Зато если в Англии было все менее и менее принято любить знания и уважать церковь, то в Нормандии люди строго соблюдали все религиозные правила, а простое умение читать и писать не считалось достаточным для уважающего себя человека.
Все это вместе было и странно и чуждо Эдгару. Если Влнот за одну неделю коротко подстригся и удлинил свою тунику, чтобы походить на хозяев, то Эдгар нарочито сохранял свои развевающиеся кудри и золотую бороду, а его туника едва достигала колен. Он был готов невзлюбить каждого нормандца, да и найти людей, достойных его презрения, было вовсе нетрудно. Существовали ведь и такие, как архиепископ Можер, распутный сладкоречивый человек, погрязший в роскоши; существовали жестокие и несдержанные, подобные молодому лорду Мулен ла Марш, которому доставляло удовольствие мучить своих пажей. Но встречались и люди типа де Гурне, сильные и преданные, вызывающие уважение; горячие и импульсивные, как Фицосборн; мудрые политики, такие, как Ланфранк; дружелюбные, как Рауль д'Аркур и Жильбер д'Офей, обаянию которых было трудно противиться. Как пчелы в улье мелькали они перед изумленными глазами Эдгара, эхо громких имен звучало в величественном дворце: Тессон Сангели, Сен-Совер, Жиффар Лонгевиль, Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога, Одо, его второй брат, епископ Байе, Роберт, граф Ю, чья жизнерадостность резко отличалась от угрюмости его брата Бюзака, Вильгельм Мейлет, полунормандец, полусаксонец, изящный д'Альбини, подносящий кубок герцогу, Гранмениль, Ферье, Монтгомери, Монтворт, Эстутевиль. Все эти знатные сеньоры — одни с коварными намерениями, другие с мечами, которым было скучно в ножнах, одни надменные, другие задиристые, блестящие, беспокойные — плели интриги, боролись, проталкивались в этом мире так, что он казался недостаточно большим, чтобы вместить их всех. Ярким пятном среди всего этого великолепия выделялся герцог, человек с сотней лиц, мудрый, как Ланфранк, импульсивный, как Фицосборн, но всегда уверенный в себе и ясно видящий свой путь. Его можно было ненавидеть, но не презирать. Эдгар, преданный эрлу Гарольду, не поддавался обаянию Вильгельма, но, вопреки своему желанию, начал уважать его. Он отдавал герцогу должное, но знал, что того не интересует ничье одобрение или порицание. Вильгельм холоден как сталь, думал молодой саксонец, и мысли его летели к обожаемому лорду Гарольду, у которого в груди билось горячее сердце, притягивающее к нему людей, хотели они того или нет. Может быть, сейчас рядом и находился более великий человек, лишенный обычных человеческих слабостей, но любовь Эдгара к Гарольду не позволяла ему сдаться. К тому же по мере того, как юноша узнавал герцога, к его чувствам примешалось неприятное опасение. Вильгельм мог быть весел или неожиданно добр, но ничему не позволялось стать на его пути. Эдгар подозревал, что для достижения цели герцог пойдет на все, отбросив угрызения совести и милосердие, и при этом с неумолимым всепобеждающим упорством покорит или подчинит людей своей собственной несгибаемой воле.
Герцога окружали искренне преданные ему люди, и притом такие, как, скажем, Рауль д'Аркур, который терпеливо добивался дружбы Эдгара. Как-то в приступе острой тоски по дому Эдгар заметил:
— Ты думаешь, ему нужна твоя верность? Уверен, что для него ни дружба, ни ненависть не значат ничего.
Рауль засмеялся:
— Ого, так ты его хорошо знаешь? А я-то считал тебя слишком гордым, чтобы заметить какого-то там нормандца.
— Тебе нравится дразнить меня, но ты ведь сам знаешь, что это не так, — покраснел Эдгар.
— Когда ты вздергиваешь свой подбородок, скрытый такой очаровательной бородкой, то, конечно, дразню, — парировал Рауль. — Никогда не думал, что в Англии есть люди с такой негнущейся шеей.
Эдгар покраснел сильнее.
— Если я в чем-то был невежлив, то умоляю, прости.
— О, саксонский варвар, ты становишься все более заносчив!
Эдгар сжал кулаки:
— Не называй меня так, ты, гололицый нормандец!
— Да что ты? Но тебе я позволяю обзывать меня гололицым.
Эдгар сел на табурет, стоящий возле скамьи, на которой растянулся Рауль, и покачал головой.
— Ты отыскал меня, чтобы посмеяться, — сделал он вывод. — А может, хочешь вывести из себя и заставить быть варваром, каковым меня и считаешь.
— Ну, нет! Я просто побился об заклад с Жильбером д'Офей, что заставлю тебя перестать ненавидеть нормандцев, — уверил его Рауль.
— Да я не ненавижу, ведь и мать моя нормандка. Просто не могу понять. Но учти, я, будучи всего лишь изгнанником в чужой стране, не настолько глуп, чтобы ненавидеть человека только за то, что он не саксонец.
— Очень благородно! — Рауль лениво зааплодировал. — Уверяю, скоро мы тебе понравимся.
Эдгар с хитроватой улыбкой посмотрел на него.
— Когда ты серьезен, то уже нравишься мне, и сам прекрасно знаешь это. И ты, и Жильбер, и многие другие. Я очень благодарен вам за доброту.
Рауль увидел пересекающего зал д'Офей и помахал ему:
— Жильбер, здесь Эдгар благодарит нас за нашу доброту. Что-то он весьма самодоволен сегодня.
— Да он всегда очень самодоволен, — согласился Жильбер, подходя к ним. — Вчера, например, сказал, что я ленивый пес, из-за того, что пригласил его с собой на соколиную охоту. У них, в Англии, этим не занимаются.
— Да не говорил я такого! — запротестовал Эдгар. — Мы любим охоту не меньше вашего, а может быть, и больше. Просто у меня не было настроения.
Жильбер сел на скамью.
— Знаешь, ты скоро от нас избавишься. До меня дошло, что мы на некоторое время уезжаем? Это так, Рауль?
Тот кивнул.
— Да, причем избавишься от обоих сразу, Эдгар. Герцог едет во Фландрию и берет нас с собой.
— Жаль, — сказал Эдгар, — мне будет недоставать вас. А надолго едете?
— Кто знает. — Рауль пожал плечами.
На лице Эдгара появилось подобие улыбки, и он хитровато сказал:
— Мне кажется, герцог-то знает, а если и кто другой, то только вы.
— Ты видишь больше, чем мы думали, — хихикнул Жильбер. — Уж конечно, он знает, да только сказать его не заставишь.
— Я лично ничего не ведаю, — сказал Рауль. — Ты что, думаешь, Вильгельм, наш герцог, будет с кем-то болтать о своих секретах? — Он взглянул на Эдгара. — Может быть, мы увидим Тостига, говорят, он при дворе графа Болдуина.
Эдгар фыркнул.
— А мне-то что? Я не его подданный.
— Правда? — Рауль поднял брови. — Но ты — подданный Гарольда, так или нет?
— Гарольд — не Тостиг, — коротко отрезал Эдгар.
— Думаю, ты мечтаешь об этом твоем Гарольде, — заметил Жильбер с лукавой улыбкой. — Он тебе настолько же дорог, насколько любимая женщина для другого мужчины.
Эдгар ничего не ответил, но румянец выдавал его. Тогда Жильбер задал невинный вопрос:
— А как он выглядит? Похож на Влнота?
— Влнот! — пренебрежительно воскликнул саксонец. — Гарольд ни на кого не похож. Если вы его когда-нибудь увидите, то поймете, что глупо сравнивать эрла с его братьями. — И как будто тотчас пожалев о своей вспышке, он сжал губы, чтобы ничего больше не сказать, и только гневно посматривал из-под нахмуренных бровей в ответ на приставания Жильбера.
Через пару минут Рауль встал со скамьи и пошел вверх по лестнице, бросив через плечо:
— Пошли, саксонец, а то ты сейчас вцепишься в глотку бедняге Жильберу.
— Сам знаю. — Эдгар наклонился, проходя под одной из арок. На фоне серой стены его голова выглядела золотой, а глаза ярко-синими. — Я выхожу из себя, — продолжал он, — когда вижу, что Влнот перенимает у нормандцев все их привычки, подражает их манерам, и это заставляет меня сердиться. Да и здесь тошно. — Он слегка коснулся груди.
— Почему? — удивился Рауль, рассеянно оглядывая лежащий внизу зал. — Он молод и не считает нас своими врагами, как считаешь ты. — Он оглянулся и увидел, что Эдгар пристально смотрит на него.
— Ты хочешь сказать, что вы — не наши враги? — тихо спросил саксонец.
— Значит, так ты о нас думаешь?
— Не о тебе, нет! Это твой герцог — мой враг, потому что я принадлежу Гарольду и Англии. Понимаю, почему мы все здесь — и я, и Влнот, и Хакон. Но это не та узда, которая может удержать Гарольда.
Рауль молчал. Он с удивлением глядел на Эдгара, размышляя, насколько много тот знает и о чем догадывается. Саксонец скрестил руки на сильной груди, волосы на ней были такого же бледно-золотого цвета, как и его локоны и кудрявая борода.
— Король Эдвард может захотеть отдать свою корону, — проговорил он. — Но герцог Вильгельм получит ее только через наши трупы.
Его низкий, чуть хрипловатый голос эхом разнесся по каменной галерее. За этими словами последовала странная тишина, а Рауль, как от внезапного холода, вздрогнул от посетившего его вдруг видения: казалось, Эдгар лежит у его ног, золотые кудри в крови, сильное тело обмякло… Он поднес руку и прикрыл ею глаза, будто пытаясь закрыть от себя эту ужасную картину.
— Что с тобой? — тотчас забеспокоился Эдгар.
— Ничего. — Рауль опустил руку. — Верь, я не враг ни тебе, ни Англии. Мои стремления далеки от этого.
— Да, но ты пойдешь за своим господином так же, как и я за моим. Может быть, ты и не будешь хотеть того, что хочет он, но большой разницы в этом нет. Мы сделали свой выбор, ты и я, и следуем по пути, по которому возврата нет. — Он вздрогнул, произнося эти слова. — Что они вообще значат, наши маленькие привязанности и неприязни? Ты называешь себя моим другом? Когда придет час, ты пренебрежешь мною, чтобы служить Вильгельму.
— Но дружба может сохраниться, — неуверенно возразил Рауль.
Они медленно бок о бок шли вдоль галереи.
— Я бы хотел этого… — промолвил Эдгар. — Я бы хотел… — он вздохнул и покачал головой. — Мы не знаем, что придется испытать, прежде чем наступит конец. Возвращайся скорее из Фландрии — я буду скучать без тебя.
В конце недели герцог уехал из Руана во Фландрию через Понтье. Его сопровождали граф Мортен, Роберт Ю и Роже Монтгомери. Они быстро прибыли в Лилль, где в это время пребывал весь фламандский двор, и были с почестями встречены графом и его женой. Мудрый граф только кивнул, услышав о предлоге, объясняющем столь неожиданный визит. Он приказал своим людям сопроводить герцога в апартаменты, предназначенные для знатных гостей, не забыв ни об одной привилегии, полагающейся такой высокопоставленной персоне, как герцог Нормандии. Он просидел с Вильгельмом целый час, ведя неспешную беседу о множестве вещей, которые могли интересовать гостя. Но ни единого слова про обручение не сорвалось с его губ. Вильгельм нетерпеливо постукивал ногой, но сдерживал свой язык. Они церемонно расстались, и, как только дверь за графом закрылась, герцог хлопнул в ладоши, призывая слуг. Обычно он не придавал серьезного значения одежде, поэтому его слуги многозначительно посматривали друг на друга, когда одна за другой им были отвергнуты три туники, а цирюльник получил пощечину за то, что слегка оцарапал хозяину шею. К обеду Вильгельм спустился вниз, в холл, в полном великолепии, сопровождаемый собственным эскортом и многочисленными церемонными фламандцами. На нем была длинная туника из кармазинной, вышитой золотом ткани. Простой золотой обруч был надет на темные кудри, мантия, приличествующая положению, свисала с плеч до самого пола и была закреплена на груди большой фибулой с драгоценными камнями. Чулки перевиты позолоченными подвязками, а чуть ниже коротких рукавов туники на крепких руках красовались массивные золотые браслеты. Вильгельму очень шел этот пышный стиль. Графиня Адела, француженка, одобрительно взглянув на него, прошептала на ухо своей дочери Юдит, что Матильда будет дурой, если отвергнет такого роскошного властелина.
Придворные лениво бродили по холлу, ожидая появления знатных гостей. Когда герцог вышел из-за поворота лестницы, граф Болдуин направился ему навстречу вместе с женой и сыновьями, Робертом и Болдуином. Протягивая руку герцогу, графиня внутренне смеялась, заметив, как тот быстро огляделся вокруг. Вильгельм, поцеловал ее пальцы и попросил разрешения представить ей графов Мортена и Ю. Оживленная графиня почти не обратила внимания на немногословного Мортена, зато с радостью позволила графу Ю сопровождать ее к столу для почетных гостей.
Повинуясь указанию отца, вперед вышла леди Юдит и сделала реверанс перед герцогом. Она многообещающе посмотрела на него своими огромными глазами, но в ответ получила лишь поклон, и даже без улыбки. У дамы была привычка хихикать, если что-то ее забавляло, и сейчас она так и поступила.
— Ваша светлость, я счастлива видеть вас снова, — скромно сказала она.
Герцог вежливо поблагодарил и, едва коснувшись губами руки, отвернулся к графу Болдуину, что-то в этот момент говорящего ему.
Болдуин кивнул крепкому юноше, развалившемуся на одном из кресел, и познакомил с ним герцога. Это был Тостиг Годвинсон, ровесник герцога. Он развязно приблизился и уставился на Вильгельма наглым самоуверенным взглядом. Тостиг был красив, несмотря на некоторую неправильность черт лица, легко вспыхивающего нездоровым румянцем. Он походил на драгуна, да и в самом деле был им, причем был о себе очень высокого мнения. Граф сообщил Вильгельму, что недавно Тостиг обручился с леди Юдит.
Глаза Вильгельма подобрели.
— Ха! — Он пожал руку Тостига. — Желаю вам счастья в браке и надеюсь, что и мое не за горами.
Услышав это, граф Болдуин погладил бороду, но ничего не сказал. Он провел герцога к креслу по правую руку и посмотрел вниз, куда в это время через украшенную занавесями арку входила его вторая дочь. Вильгельм проследил за его взглядом и мгновенно замер, как собака на поводке, а затем подался вперед, как бы желая с него немедленно сорваться.
Леди Матильда медленно шла по холлу, держа в руках заздравный кубок с вином. На ней было зеленое платье с длинными свисающими рукавами и волочащимся по полу шлейфом. Зеленая вуаль покрывала бледно-золотые волосы, заплетенные в две косы, доходящие почти до колен, надо лбом сверкала усыпанная драгоценностями пряжка. На бледном сосредоточенном лице ярко выделялись губы, глаза были устремлены на кубок.
Она подошла к столу на подиуме с той стороны, где сидел герцог, подняв кубок, произнесла голосом, похожим на журчание ручейка:
— Будьте здоровы, ваша светлость!
Она подняла глаза, и на герцога полыхнуло зеленое пламя. Когда Матильда сделала реверанс и поднесла к губам кубок, он быстро встал. Женщина вздрогнула и отступила, но, мгновенно придя в себя, подала кубок гостю. Лишь слабый румянец на щеках выдал ее внезапный испуг. Блеск золота и великолепие пурпура ослепляли ее, а смуглое лицо против воли притягивало взгляд.
Вильгельм взял кубок из рук дамы.
— Леди, я пью за вас, — сказал он низким голосом и нарочито подчеркнутым движением, которое было замечено многими, повернул кубок так, чтобы прикоснуться губами к тому краю, откуда отпила она.
Воцарилась глубокая тишина, все взгляды были устремлены на герцога, кроме взгляда графа, который рассеянно изучал солонки на столе.
Герцог отставил кубок и протянул даме руку, чтобы провести на место рядом с собой. Опущенные веки Матильды лишь слегка вздрогнули, когда сильные мужские пальцы сжали ее ладонь. Тишина нарушилась. Будто вспомнив о хороших манерах, те, кто с упоением наблюдали за маленькой мизансценой, продолжили свои разговоры и бросали взгляды в сторону герцога не чаще, чем это было прилично. Что до герцога, то казалось, они с Матильдой находятся в пустыне, так мало обращал он внимания на присутствующих. Положив правую руку на резное дерево кресла, Вильгельм полуотвернулся от графа Болдуина и пытался вовлечь даму в разговор.
Но она была удивительно немногословной. В ответ на его вопросы слышалось только «да» или «нет», а взгляд и вообще нельзя было уловить.
Граф Болдуин был занят едой и сидящим напротив Робером де Мортеном. Тостиг развалился в кресле и в переменах блюд гладил белые ручки Юдит. Он сильно напился и по прошествии времени становился все более шумным и багровел. Его грубый смех все чаще и чаще перекрывал шум болтовни, вино проливалось на тунику. Тостиг начал выкрикивать здравицы.
— Ваше здоровье! — крикнул он, вставая и пошатываясь. — Пью за вас, Вильгельм Нормандский!
Герцог обернулся. Когда он увидел, насколько Тостиг пьян, на его лице промелькнуло презрительное выражение, но все же кубок был вежливо поднят в ответ и выпит. Вновь повернувшись к Матильде, Вильгельм спросил:
— Тостиг надел обручальное кольцо на палец вашей сестры? А вы не догадываетесь, зачем я снова приехал во Фландрию?
— Милорд, я мало понимаю в государственных делах, — холодно ответила Матильда. Если она думала поставить герцога таким ответом на место, то плохо его знала.
— У меня скорее сердечное дело, леди, — улыбаясь, ответил он.
Дама не могла не поддаться искушению съязвить:
— Вот уж не предполагала, милорд, что Сражающийся Герцог интересуется такими вещами.
— Видит Бог, — ответил Вильгельм, — мне кажется, я уже больше ничем, кроме этого, не интересуюсь.
Матильда прикусила губу. Под скатертью рука герцога внезапно легла на ее руки, и сильно сжала их. Сердитый румянец появился на щеках Матильды, под пальцами Вильгельма лихорадочно бился пульс. Юноша удовлетворенно улыбнулся.
— Так под вашим спокойствием скрывается пламя, моя прелесть? — быстрым шепотом спросил он. — Скажите, вы вся изо льда или в ваших жилах все же течет кровь?
Матильда отдернула руки.
— Если я и горю, то не из-за мужчины, — парировала она с пренебрежительным видом. Но страстность его взгляда заставила ее отвести глаза и отвернуться.
— Клянусь головой, леди, вы скоро пожалеете о своих словах!
— Ваша светлость, — с достоинством сказала Матильда, — вы разговариваете с женщиной, которая уже побывала в супружеской постели.
Он только рассмеялся в ответ. Матильда же подумала, что этот смех выдает в нем незаконнорожденного, и презрительно скривила губы. Но своим вопросом герцог удивил:
— Нашли ли вы мужчину, достаточно сильного, чтобы сокрушить ваши укрепления, о, Стереженое Сердце?
Быстрым взглядом леди изучающе посмотрела ему в лицо. Вздрогнув, она непроизвольно, как бы защищаясь, скрестила на груди руки.
— Мои укрепления достаточно надежны и, благодарю Господа, останутся такими до конца дней моих, — ответила она.
— Вы, леди, бросаете мне вызов? Решили поднять восстание? Что вы слышали обо мне, вы, которая назвала меня Сражающимся Герцогом?
— Я вам не подчиняюсь, милорд. А если меня и можно сравнить с обнесенной стенами цитаделью, то я нахожусь вне ваших границ.
— И Донфрон был в таком же положении, а сейчас называет хозяином именно меня. — Герцог умолк, и женщина вопросительно посмотрела на него. — И вы, Матильда, назовете, — многозначительно сказал герцог. — Я принимаю ваш вызов.
Щеки леди вспыхнули гневным румянцем, но она решила, что лучше будет сохранять спокойствие, и, давая герцогу понять, что он зашел слишком далеко, демонстративно отвернулась и обратила все свое внимание на сидящего неподалеку Робера де Мортена. Но ничто не могло смутить Вильгельма. Дама все время чувствовала, что он смотрит на нее, как на свою собственность, и была просто счастлива, когда пир наконец подошел к концу. Вместе с матерью и сестрой Матильда поднялась наверх, причем все обратили внимание, что выглядела она задумчиво и постоянно теребила свою толстую косу, как всегда делала, когда мысли ее блуждали далеко. Графиня хотела что-то ей сказать, но передумала и молча ушла в свою спальню. Фрейлины сели за шитье, но когда одна из них решила подать Матильде ее вышивку, то была отослана прочь нетерпеливым жестом, а погруженная в свои невеселые мысли дама уединилась у окна, где и стояла в задумчивости, вырисовывая пальцем узоры на роговой пластинке.
Вскоре к ней присоединилась Юдит. Она обняла сестру за талию и сказала с успокоительным смешком:
— Слушай, ты просто горишь! Какими это тайными делишками мой кролик занимался за обедом?
— У него манеры бастарда, — медленно констатировала Матильда.
— Ах-ах, какие мы стали чувствительные! Это очень знатный бастард и при этом наверняка сделает из тебя прекрасную возлюбленную. — Юдит погладила тонкую шею сестры. — Он так смотрит, будто проглотить тебя хочет. Пес, который получит в награду беленькую зайчиху, клянусь Гробом Господним!
Матильда молча вытерпела прикосновения ласкающей руки.
— Я не для него.
— Думаю, ты будешь счастлива с ним много-много дней, — серьезно произнесла Юдит.
— У меня было достаточное количество любовников.
Юдит хихикнула и покрепче обняла сестру.
— Да всего-то один и был, детка, и, поверь мне, он не сумел пробудить в тебе страсть. — Она помолчала. — Что до меня, то я считаю, что в герцоге Вильгельме столько перца, сколько никогда не было в Геборде. Нет, нет, не возражай, дорогая, — в нем не было ничего возбуждающего, а ты, Иисусе, кусочек для более крепкого желудка!
Матильда не отвечала, но с удивительным вниманием слушала сестру.
— Если Папа даст разрешение, — заметила Юдит с намеком, — то наш отец, думаю, будет в восторге от этого брака. Вильгельм принадлежит к высшей знати.
— Благодарствую! — Матильда вздернула подбородок и гордо произнесла: — Но я — дочь графа Фландрии, рожденная в законном браке.
— О чем это ты? — Юдит дотронулась до ее щеки. — Нормандией не стоит пренебрегать.
Глаза Матильды сузились под белыми веками.
— Душой клянусь, бастард слишком высоко метит! Моя мать — дочь короля, а не отродье кожевника!
— Да, но он — герцог Нормандии, — напомнила Юдит. — Так в чем же дело?
— Чтобы кровь незаконнорожденного смешалась с моей? — возмутилась Матильда, рука ее вцепилась в шелк платья. — Я говорю — нет, нет и нет!
Юдит посмотрела на нее с удивлением.
— Дай тебе Бог силы, сестричка, но за этим что-то кроется.
— Святые угодники! У меня хватит сил, чтобы сопротивляться Нормандскому Волку!
— А сопротивляться своим собственным желаниям, детка? — Юдит обняла сестру. — Бедняжка моя, захваченная бурей! Голодное сердечко! Не будет тебе покоя, пока Вильгельм не соединит ваши жизни.
Раскрыла Юдит тайну или нет, Матильда и сама не понимала, но на эту и на многие последующие ночи она отказалась от компаньонки. Ее преследовал Вильгельм, она просыпалась, дрожа, от беспокойных снов, и ей казалось, что его желание поглощает ее целиком. Конечно, он хотел обладать ею, выказывал это множеством разных способов, играя с ней как кошка с мышкой, смущая даму, обладающую возвышенными чувствами. Будет она принадлежать ему или нет — один Бог знает, чем все это закончится. Освещенная лунным светом, Матильда села на кровати, обхватив колени руками и склонив на них голову, окутанная пеленой золотой пряжи волос, похожая на бледную колдунью, как и называл ее герцог. Неподвижные глаза казались пустыми, но они скрывали напряженную работу мысли, изобретающей различные уловки. «Стереженое Сердце! Далекая Цитадель!» Улыбаясь, она пробовала эти слова на вкус. Они ей и нравились, и нет. Приятно было бы поработить Сражающегося Герцога, но он был сделан из слишком опасного материала, да и демон неистовства держался лишь на тонком поводке. Матильда достаточно часто замечала его проявление то в одном, то в другом, чтобы понять, что она затеяла рискованную игру с тем, кто не привык к тонкостям в любовных делах. Незаконная кровь! И вообще, ведет себя как бюргер! Она подняла руку и посмотрела на царапину, похожую на темную тень на ее бледной коже, затем прикоснулась к ней пальцами. Иисусе, этот человек не осознает своей силы! Женщина покачала головой, попыталась рассердиться, но не смогла. Ведь сама же раздразнила его, так нечего теперь перекладывать на него вину. Она вспомнила, как крепкие пальцы впились в ее нежную плоть так сильно, что она едва смогла подавить крик боли. Матильда слышала о его милосердии и не была уверена, что он мягко обойдется с целомудрием. Однако она могла не бояться его грубой силы, все ее страхи пропадали перед тем неодолимым воздействием, которое он на нее оказывал. Его желание проникало в твердыню спальни и заставляло ее неудержимо дрожать. Конечно, Матильда уже была и женой, и вдовой, но сердце ее оставалось нетронутым до того самого момента, когда Нормандец ворвался в отцовский дворец и уставился на нее своим тяжелым взглядом. Она тогда заметила, как темные глаза внезапно зажглись внутренним блеском, и почувствовала себя перед ним обнаженной, гнев в ней боролся с возбуждением. Стереженое Сердце! Далекая Цитадель! О, муки Христа, если бы это было так!
Матильда покачала головой. Ох уж эта женская слабость! Стиснув зубы, она укрепляла свою защиту, ломая голову над тем, как привести осаждающего к поражению. Здесь было о чем подумать, подбородок вновь склонялся на колени, в лунном свете неподвижно сидела женщина-эльф, поглощенная плетением своих чар.
В ней бушевала ненависть. Нормандский Волк — отчаянный, хищный, высматривающий добычу. Мария, мать Господа нашего, помоги повергнуть его к ногам, покорного, с виляющим хвостом!
Перед ее мысленным взглядом промелькнуло его волевое лицо, кровь сразу быстрее побежала по жилам, а на руке предостерегающе заныла царапина. Женщина крепко обхватила себя обеими руками, как будто пытаясь умерить биение сердца. Пожалуйста, ужасный Сражающийся Герцог, оставь меня, не нападай!
Так она мысленно умоляла его, но, заснув, вновь видела себя невестой.