Свободен, сказал тафур. Я свободен!

Я снова рассмеялся. Какая ирония. Эти дикари только что изрубили на куски единственного родственного мне по духу человека. И они же даровали мне свободу!

Если бы турок не промедлил, я бы уже был мертв и лежал сейчас в луже крови на каменном полу. Однако он пощадил меня. В безумии кровавого ада мне посчастливилось отыскать миг ясности и правды в лице врага, имени которого я так и не узнал. Наши души соприкоснулись. И вот уже тафур, безжалостный злодей и подонок, говорит, что я свободен.

С трудом поднявшись на ноги, я подошел к телу человека, подарившего мне жизнь, и остановился в ужасе. Потом опустился на колени и дотронулся до еще теплой руки.

Почему?

Я мог выйти из церкви и не пройти даже нескольких шагов. Меня могли зарезать прямо здесь, на ступеньках этой церкви. Но я также мог прожить еще много лет.

Для чего?

Почему ты пощадил меня? Я заглянул в неподвижные, помутившиеся глаза турка. Что ты увидел?

Меня спас смех. Да, именно так. Каким-то образом смех тронул моего врага. Я был на волосок от смерти, но в мою душу вошли не паника и ужас, а смех. Посреди окружающего нас безумия боя я просто вызвал у него улыбку. И вот его уже нет, а я жив. На меня снизошло вдруг неизъяснимое спокойствие.

Ты прав, тафур. Я свободен… наконец.

Нужно было уходить. Я знал, что не могу больше драться. Я стал другим человеком. Как будто переродился. Крест на тунике утратил всякий смысл. Я сорвал его с груди. Пора возвращаться. Я должен снова увидеть Софи. Все остальное потеряло какое-либо значение. Я был глупцом, когда покинул ее. Ради чего? Ради свободы? Внезапно истина открылась мне. Такая простая и ясная, что ее понял бы и ребенок.

Только рядом с Софи я мог чувствовать себя по-настоящему свободным.

Мне захотелось взять с собой что-нибудь из церкви. Нечто такое, что до конца жизни напоминало бы об этом мгновении и этом просветлении. Я снова склонился над турком, но у несчастного воина не нашлось ничего, даже пустяковой безделушки вроде дешевого кольца.

Снаружи послышались голоса, в любую минуту сюда мог войти кто угодно. Неверные, грабители, другие алчущие добычи тафуры. Я огляделся. Ну же, хоть что-то…

Я вернулся к убитому священнику и поднял деревянный посох. Тот же, что и сам я держал в руках, когда турок стоял надо мной с поднятой саблей. Посох не представлял собой ничего особенного — грубая кривая палка, довольно тонкая, футов около четырех в длину. Но, похоже, крепкая, прочная. Пусть будет моим спутником в дороге, ведь придется преодолевать горы. Я дал себе обещание никогда, до конца жизни не расставаться с ним. Потом повернулся к турку.

— Прощай, мой друг, — прошептал я. — Ты прав, нас слишком мало.

И подмигнул.

Над алтарем висело небольшое распятие, покрытое вроде бы золотом и похожими на рубины камнями. Я снял его и сунул в дорожный мешок. А почему бы и нет? Уж это-то я заработал. Позолоченный крест.

За дверью в уши ударили крики умирающих. Бойня продолжалась. Торжествующая, объятая жаждой наживы и мести толпа победителей катилась по улицам Антиохии, очищая их от всего мусульманского. Повсюду валялись окровавленные тела. Мимо меня пробежали несколько человек в чистых доспехах. Наверное, они подошли только что и теперь спешили ухватить свою долю трофеев.

Издалека с холма донеслись ужасные крики, но я не собирался идти туда. Взяв в руку посох, я повернул в противоположную сторону.

Прочь. Подальше от бессмысленных убийств. Подальше от своего отряда. Мой путь лежал к городским воротам.

Я знал, что никогда не увижу Иерусалим.

Я возвращался домой. К Софи.