Турецкая сабля нависла над моей головой. В любой миг она могла опуститься и оборвать мою жизнь. Однако я ничего не мог с собой поделать — я смеялся.

Над целью, из-за которой умирал. Над полной несуразностью и нелепостью положения, в котором оказался. Над драгоценной и наконец-то нашедшей меня свободой.

Я смотрел в черные глаза турка, сознавая, что живу последние мгновения, и… смеялся.

Мой противник медлил. Взлетевшая над головой сабля замерла. Наверное, турок думал, что вот-вот отправит к Всевышнему совершенного придурка. Он недоуменно моргнул.

Я решил, что было бы неплохо сказать что-нибудь на его родном языке, которому в пути меня обучал Никодим. Что-нибудь. Как назло то, что приходило в голову, никак не соответствовало важности момента.

— Предупреждаю последний раз. Ты готов сдаться?

Выпалив это, я снова расхохотался.

Великан навис надо мной. Его глаза сверкали, как раскаленные угли. Я сжался в ожидании последнего удара. И тут выражение его лица изменилось, черты смягчились, а по губам скользнула тень улыбки.

Проглотив смех, я добавил, запинаясь:

— Д-дело в том, что я н-неверующий…

Турок заколебался, словно решая, что делать: поддержать разговор или взмахнуть рукой. И вдруг он усмехнулся, немного даже застенчиво.

— Я тоже.

Сабля все еще угрожающе подрагивала над моей головой. Любой миг мог стать последним. Я приподнялся на локтях, посмотрел ему в глаза и сказал:

— Тогда, раз уж жизнь свела двух неверующих, убей меня во имя того, что мы не принимаем.

Глаза его еще горели, но в них уже не было ненависти, и взгляд перестал быть враждебным. К моему полнейшему изумлению, турок опустил саблю.

— Нас и без того слишком мало. Нет смысла делать на одного меньше.

Я не верил своим ушам. Возможно ли такое? Возможно ли, что посреди всей этой кровавой бойни судьба свела родственные души? Я снова посмотрел ему в глаза, глаза зверя, еще мгновение назад готового перерубить меня пополам. Я всмотрелся в них, в эти черные, наполовину скрытые тяжелыми бровями глаза, и увидел в них то, чего не видел за весь кровавый день: благородство и добродетель, юмор и человеческую душу. Невероятно. Невероятно настолько, что я обратился вдруг к тому, в кого не верил: «Господи, не допусти, чтобы это было всего лишь жестокой шуткой».

— Неужели? Ты действительно отпускаешь меня?

Пальцы мои медленно разжались, выпуская посох.

Турок еще раз смерил меня задумчивым взглядом и кивнул.

— Ты, должно быть, подумал, что избавляешь мир от сумасшедшего, — заметил я.

Он усмехнулся.

— Такая мысль приходила мне в голову.

И тут же в мою собственную голову пришла совсем другая мысль.

— Тебе лучше уйти отсюда поскорее. Кругом крестоносцы. Находиться здесь слишком опасно.

— Уйти? — Турок вздохнул. — Уйти куда?

Что-то новое промелькнуло в его глазах. Уже не ненависть и даже не любопытство, а скорее покорность.

За дверью послышались быстрые шаги, зазвучали приближающиеся голоса. Дверь распахнулась, и в церковь ворвались солдаты. Но не в белых туниках с красными крестами, а в грязных рубахах. Тафуры!

— Уходи отсюда, — обратился я к турку. — Эти люди не знают пощады.

Он бросил взгляд на своих врагов и вдруг подмигнул мне. А потом рассмеялся и бросился на тафуров, встретивших его мечами и ужасными дубинками.

— Нет! — крикнул я. — Пощадите его! Пощадите!

Турок успел убить одного, но они уже окружили его, нанося удар за ударом, круша кости и рубя плоть, пока он, так и не издав ни звука, не рухнул на пол, похожий на огромный окровавленный кусок мяса, а не на человека с благородной душой.

Главный тафур нанес еще один удар по уже неподвижному телу и принялся обшаривать одежды убитого. Не найдя ничего, он выпрямился и кивнул своим товарищам.

— Пошли, надо найти чертову крипту.

Мне потребовалась вся сила воли, чтобы самому не наброситься на них, но эти дикари, несомненно, убили бы меня на месте.

Когда они проходили мимо, я дрожал от ужаса.

Главный злодей провел клинком по моей груди, словно прикидывая, не отправить ли меня вслед за турком. Потом ухмыльнулся, удивленно качнул головой и сказал:

— Не унывай, рыжий. Ты свободен!