Наконец-то я занялся настоящим полицейским делом, и меня это здорово взбодрило. Я просто горел энтузиазмом. Профессор Калифорнийского университета Дебора Пападакис, пригласившая меня в свой загроможденный книгами кабинет — офис номер 22, корпус Рольфа, — нашла себе благодарного слушателя. Она убрала толстую пачку рукописей с единственного стула в комнате и переложила их на пол.

— Я вижу, вы заняты, профессор. Боюсь, это еще мягко сказано! Спасибо, что согласились встретиться.

— Рада вам помочь. — Она кивнула на свободный стул. — Никогда не видела Лос-Анджелес таким взбудораженным со времен… ну, не знаю — Родни Кинга. Ужасная история. — Она торопливо вскинула руку и добавила: — Впрочем, теперь совсем другое дело. В любом случае для меня ваша просьба не совсем обычна. Я больше специализируюсь по коротким рассказам и эссе. Детективами почти не интересуюсь. Правда, я читаю Уолтера Мозли, но он скорее социолог, чем писатель.

— Мне пригодится любая помощь. — Я протянул ей копии писем Мэри Смит. — Не хочу повторяться, но будет лучше, если разговор останется между нами.

Визит в университет, как и все это расследование, был целиком моей инициативой. Никакого официального разрешения на демонстрацию писем — ни ей, ни кому бы то ни было иному — я не получал.

Профессор налила мне чашечку кофе из старого кофейника, и я подождал, пока она прочитает письма.

Кабинет Деборы Пападакис был, вероятно, одним из самых старых помещений университета. Он выходил во внутренний дворик и сад скульптур, где студенты отдыхали и делали свои задания, наслаждаясь чудесным калифорнийским солнцем. В других комнатах окна смотрели в основном на улицу. Массивный сосновый стол, диплом премии О'Генри, висевший в рамке на стене, — все это производило впечатление основательности и большого опыта.

Во время чтения профессор пару раз издала негромкое «хм». Наконец она подняла голову и взглянула на меня. Ее лицо побледнело.

— Ну что ж, — произнесла она, глубоко вздохнув. — Первые впечатления очень важны, так что начнем с них.

Я встал, а Пападакис взяла красный карандаш и стала подчеркивать фразы в распечатке.

— Видите здесь? И вот тут? Очень энергичные вступления. Вроде «Это я тебя убила» или «Я видела, как вы ужинали вчера вечером». Они сразу привлекают внимание, по крайней мере таково намерение автора.

— Что это может означать?

У меня имелись собственные гипотезы, но я пришел за мнением профессора. Пападакис покачала головой:

— Звучит эмоционально и немного нарочито. Писавший это человек тщательно выбирал слова. Здесь явно не поток сознания.

— Что еще можно заключить по письмам? Ваше мнение для меня очень ценно, профессор Пападакис.

— Я бы сказала, что автор отстраняется от собственных поступков.

Профессор взглянула на меня, будто ожидая одобрения. Я сомневался, что подобная неуверенность вообще была в ее характере. Во всем остальном она выглядела вполне твердой и даже приземленной женщиной.

— Не считая, может, тех случаев, когда он упоминает о детях.

— Продолжайте, — произнес я. — Меня интересуют дети. Что вы об этом думаете?

— Когда Мэри Смит описывает свои действия, это выглядит декларативно. Много коротких фраз, иногда просто скороговорка. Вероятно, она специально выбрала такой стиль, но скорее всего дело в бессознательной уклончивости. Я часто сталкиваюсь с проблемой, когда писатель боится собственного материала. Будь на ее месте моя студентка, я посоветовала бы ей позволить тексту быть более шероховатым. — Профессор пожала плечами. — Впрочем, я не психолог.

— А по-моему, у вас неплохо получается, — возразил я. — Звучит впечатляюще. Кое-что становится понятно.

Пападакис отмахнулась от моего комплимента.

— Я могу еще чем-либо помочь? Вы меня заинтересовали. Я просто заворожена. Нездоровое любопытство — так это называется?

Я заметил, что она заколебалась, будто хотела что-то добавить, но передумала.

— Прошу вас, не останавливайтесь, — произнес я. — Устроим «мозговую атаку». Мне сгодится любая мысль. Все, что придет вам в голову.

Профессор бросила карандаш на стол.

— Вопрос в том, кого мы ищем — человека или персонаж? Иными словами, является ли та отстраненность, о которой я говорила, характерной чертой автора, или он тщательно продумывает ее, так же как фразы в своих письмах? Трудно сказать наверняка. По-моему, это самая большая загадка.

То же самое я говорил себе все последние дни. Если профессор не ответила на мои вопросы, то хотя бы подтвердила, что я двигаюсь в правильном направлении.

Пападакис вдруг нервно рассмеялась:

— Надеюсь, вы не станете строить свое расследование на моих догадках? Будет ужасно, если я только зря собью вас с толку. Слишком большая ответственность.

— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Мы учитываем множество разных факторов. Но вы правы — это очень трудная загадка. И для психолога, и для аналитика, и для литератора.

— Наверное, тяжело ездить по городу, собирая крохи информации? На вашем месте я бы чувствовала себя кошмарно.

— Разговоры вроде нашего — самая легкая часть моей работы, — заверил я ее.

То, что предстояло мне дальше, было гораздо хуже.