Глава 20
Назавтра у Олеси поднялась температура, Даша отменила все визиты и вызвала врача. Выяснилось, что у дочери простуда, и Даша уложила ее в кровать, обставила со всех сторон морсом и велела лежать тихо и думать о хорошем, а еще лучше спать. Олеся немножко поканючила, прося книжку, но Даша была непреклонна: при температуре никакого чтения! Только отдых голове и глазам. Сама она ушла в зал, достала из коробки листочки рукописи и письмо, уже потертое на сгибах. Развернула его и пробежала глазами по строкам.
«…Жаль, что обстоятельства сложились таким образом… очень близкие люди… закончить начатую мной книгу… Решайте сами, когда Вам остановиться…»
— «С уважением и благодарностью…» — повторила она вслух. — Ну что же, вот и пора остановиться.
Ей было жаль сжигать письмо, и она отложила его в коробку. Потом еще раз просмотрела листочки с историями, словно надеясь, что они натолкнут ее на какую-то мысль. Мысль не появлялась.
— Черт бы вас не видал, Петр Васильевич! — пробормотала Даша себе под нос. — Не могли вы яснее выразить, что именно я за вас должна была дописать, а? Ну вот такая я глупая! Да, не могу сообразить, и все тут.
Уголок письма белел из коробки. Даша покосилась на него, просмотрела листы снова, хотя помнила все истории наизусть, и нехотя взяла со стола новый листочек.
«Лена. Ирина. Диана. Инна. Яна» — вывела она в одном столбце.
«Роман. Алексей. Егор. Виктор. Антон» — во втором.
И отдельно — «Света». Убитая девушка.
Пару минут Даша без всяких мыслей смотрела на листочек. Из соседней комнаты раздалось:
— Ма! Иди сюда на секундочку!
Даша поднялась и зашла к дочери.
— Во-первых, мамочка, у меня всего тридцать семь и три! — торжествующе объявила Олеся. — Во-вторых, это значит, что я могу читать!
— Фиг с тобой, поганка, — сдалась Даша. — Что тебе дать?
— Дай учебник по истории, первую часть, — попросила Олеся. — Там такая тоска — только во время болезни читать.
— Сознательная ты моя! — похвалила ее Даша и достала из школьной сумки потрепанный учебник. — Держи. Только читай недолго!
Она вернулась в зал, уселась на ковер и с отвращением посмотрела на свои корявые буквы. Проша в углу поднял голову, вопросительно взглянул на хозяйку, но понял, что прогулки пока не предвидится.
— Лежи-лежи, — посоветовала Даша. — Тебя Максим утром выводил, так что нечего на меня таращиться.
«А я и не таращусь, — явственно говорила Прошкина морда. — Кто из нас таращится — еще большой вопрос».
Даша вздохнула и опять перебрала записи Боровицкого. Надо выкинуть его истории — и буквально, и из головы, но что-то не давало ей сделать это. У нее было ощущение, словно она прошла мимо ответа, а ответ был прост и лежал на поверхности. «Как там говорил Максим… Кто-то мог быть свидетелем преступления. Допустим, Денисов. И он теперь шантажирует убийцу… Господи, бред какой! И при чем тут остальные истории?»
Мысль, почти оформившаяся, ускользнула. А ведь она уже так реально представила себе и глуповатую Лену — серьезную, сосредоточенную, плачущую на кухне из-за того, что соседка оказалась стервой. И совсем молоденькую Ирину, с замершим, бараньим взглядом собирающую подаяние в коробку от конфет. Умную, пробивную Диану, вытаскивающую себя и своего мужа в относительно цивилизованную жизнь с хорошим достатком и интересной работой. Инну — сдержанную, строгую, скрывающую бурю эмоций под маской бесстрастности. И даже маленькую взъерошенную Светочку — вертлявую, истеричную, легко плачущую и так же легко успокаивающуюся. И только один человек оставался тенью с размытыми краями, бумажной фигурой, на которой не было ничего, кроме имени. «Яна».
Даша легла на диван, посмотрела на Прошу и вспомнила, как познакомилась с Петром Васильевичем, как он рассказывал про свою работу, как они беседовали… В памяти ее мелькали картины: вот они гуляют по парку, вот заходят в пансионат, вот Боровицкий похлопывает Прошу по спине, и пес весело виляет хвостом в ответ. В воздухе почудился легкий запах старомодного одеколона. Деревья наклонялись над скамейками, а по дорожкам бродили бестелесные фигуры. Ирина Федотовна Уденич прошла мимо Даши, строго качая головой и подволакивая одну ногу. Яковлев показал издалека золотую рыбку, помахивающую хвостом на его ладони. «Я ни при чем», — улыбнулся он, и Даша сразу ему поверила. Маленькая Красницкая закружилась в танце, и получалось у нее гораздо лучше, чем у балерины Окуневой. «Деточка, так ведь и я ни при чем», — помахала она тонкой морщинистой ручкой.
«Да, вы все ни при чем, — согласилась Даша, — и даже страшный и ужасный Горгадзе, который на самом деле еще более уязвим, чем большинство из вас. Но к кому приложить истории, скажите мне? К каждому из вас можно прилепить листочек с надписью: история такая-то».
Даша замахала листками и попыталась приложить их то к одному, то к другому. Но люди вокруг нее не давались, разлетались в стороны, таяли в воздухе и проявлялись уже далеко, в самом конце дорожки. В конце концов Даша поняла, что она зря старается, схватила свои листы, ставшие неожиданно твердыми, и сложила их в воздухе, как веер. Веер закрылся с громким стуком — и кто-то громко сказал над ухом:
— Мам, а где моя вторая книжка?
Даша вздрогнула и открыла глаза. Пару секунд смотрела, ничего не понимая, на Олесю, стоявшую над ней с первым томом «Истории» в руках.
— Господи, Олеська, это ты… — пробормотала Даша, протирая глаза. — Ты мне такой сон досмотреть не дала… Что тебе?
— Мам, я второй том найти не могу, — жалобно протянула Олеся. — Его, наверное, папа взял.
— Сейчас посмотрим.
Даша с трудом поднялась с дивана, всунула ноги в тапочки и побрела к столу, в котором Максим хранил книжки. «История» оказалась на самом верху.
— О, спасибочки! — обрадовалась Олеся. — Я пошла лежать. Да, мам, мне надо таблетку выпить, ты не забыла?
— Выпьешь, выпьешь, — рассеянно покивала Даша, пытаясь уловить то, что явилось ей в полудреме. Но ничего не ловилось. Странное ощущение витало вокруг, но расплывалось в воздухе все быстрей и необратимей.
— Олеся, а зачем тебе второй том? — морщась, как от боли, спросила Даша. — Ты же первый еще не прочитала…
— Да ну, зачем первый целиком читать? Я прочитала тот отрывок, который нам задавали, и мне стало интересно, что случилось во Франции потом. А про то уже во второй книге, понимаешь? Глупость, вообще-то говоря: история одна, а книг две, — добавила Олеся по-взрослому. — Ладно, ма, давай таблетки — я в кровать пошла.
Олеся вышла из комнаты, а Даша осталась стоять на месте. В голове ее громко прозвенел колокол, и чей-то голос — то ли Боровицкого, то ли кого-то похожего — сказал: «Вот видишь, я же говорил». И в долю секунды все сложилось так ясно и просто, что сразу стало очевидно, по-другому и быть не могло, и только казалось странным и нелепым, что все они не разглядели этого раньше.
«История одна, а книг две. Смешно. А мы все пытались разобраться — пять историй, пять историй… Боровицкий пытался мне подсказать и написал: „Завершите мою книгу“, а я ничего не поняла. Ведь все так просто — нет никаких пяти историй, а есть одна книга. Можно разделить ее на главы, но от этого не появится десять новых книг. И историю Боровицкого можно разделять на части, но это все равно одна история. Только одна».
Она все же подняла с пола листочек со своими записями, но, еще не поднеся его к глазам, поняла, что ее догадка — не просто догадка, а истина. Можно было и не оставлять последней подсказки, такой простой и чуточку детской — как раз как любил Петр Васильевич. Даша опустилась на ворсистый ковер и, когда к ней подошел Проша, погладила его по голове.
— Да, мой хороший, — без выражения сказала она. — Вот, значит, как оно бывает… Пойдем-ка мы с тобой прогуляемся.
Она дала Олесе таблетку и сообщила, что уходит на час-полтора, не больше. Быстро оделась, сунула в карман сложенные листки рукописи и вышла из дома.
Крики и причитания она услышала, еще не дойдя до ворот — на тропинке, которая вела вдоль ограды. Не раздумывая, Даша завернула на тропинку, и пес побежал за ней, насторожившись. Сначала она быстро шла, потом не выдержала и побежала. Крики затихли. Но когда она выскочила на поляну, на которой стояли люди, кто-то опять запричитал:
— Ой, беда у нас, беда! Не усмотрели, недоглядели!
Потом они заметили Дашу с Прошей и замолчали. Даша сразу увидела все — и толстую нянечку в синем халате, которую она хорошо помнила по пансионату, и присевшую на корточки медсестру, убирающую шприц в белый пластиковый чемоданчик, и трех шушукающихся женщин, стоящих полукругом над телом. Даша подошла ближе и присела на корточки.
Ангел Иванович лежал, съежившись. Глаза его были закрыты, а на лице застыла странная гримаса — то ли боли, то ли усмешки. Прозрачный пух на его голове шевелился от ветерка, сквозь волосы просвечивало осеннее солнце, и казалось, что над головой светится маленький нимб. Проша ткнул тело носом и тихо заворчал.
— Господи, как Лидии Михайловне сказать?! — опять запричитала нянечка. — Убежал, опять убежал!
— А все охранники виноваты, — вставила бледная медсестра, — они ограду не проверили. Он сетку внизу отогнул и вылез.
— Да ведь она разбираться не будет, кто виноват! Ай-яй-яй! Как же вы так, Ангел Иванович!
— Как же вы так, Ангел Иванович? — как эхо, повторила за ней Даша.
Медсестра отозвалась:
— Сердце старое, вот и не выдержало. Он быстро умер, не мучился. Охранник пошел его искать, нашел дыру в сетке, вылез — а он уже здесь мертвый лежит.
Она перекрестилась, и три женщины тоже торопливо перекрестились вслед за ней.
Сзади раздался шорох, и на поляну выбежал перепуганный охранник. За ним показалась Раева. Охранник хотел было что-то сказать, заметив Дашу, но закрыл рот и отошел в сторону. Лидия Михайловна подошла к телу, секунду стояла неподвижно, а потом без сил опустилась на землю рядом с ним.
— Лидия Михайловна! — одновременно кинулись к ней охранник и медсестра.
Раева остановила их взмахом руки.
— Уйдите все, — тихо приказала она.
Люди вокруг нее замерли в неуверенности.
— Я сказала, все свободны, — повторила Раева без выражения.
Сначала попятился охранник, потом женщины. Последней ушла нянечка, поминутно оглядываясь. У тела остались Раева, Даша и черный пес, отошедший подальше от тела.
Сейчас, под солнечным светом, Даша смогла разглядеть лицо Раевой — и ей стало страшно. Каждая черта жила на этом лице отдельно. Отдельно была белая пергаментная кожа, отдельно — обвисшие щеки, отдельно — подергивающийся, почти неразличимый тонкий рот. Правое веко подергивалось в своем ритме.
Управляющая подняла на нее безжизненные глаза, которые были сейчас не голубыми, а темно-серыми, и проговорила:
— Охранников накажу. Он бы остался жив, если бы не убежал из «Прибрежного».
Даша покачала головой.
— Нет, не остался бы, — тихо, но твердо сказала она. — Он все равно бы убежал от вас. Ведь он от вас убегал, а вовсе не из пансионата, правда? Так далеко убежал, что больше вы его не догоните.
Раева подалась к ней всем телом, но Проша вскочил, оскалив клыки, и одним прыжком оказался около хозяйки. Управляющая замерла, глядя на собаку, и опять села на землю.
— Как вы узнали? — спросила она, помолчав.
— Петр Васильевич оставил мне пять историй, — проговорила Даша медленно, — и попросил закончить его книгу. Это были совершенно обычные истории — да вы наверняка знаете… История любви, история страданий, история карьеры… А последняя — история убийства.
Раева кивала в такт Дашиным словам, а Даша продолжала:
— Я догадалась, что он не зря приводил меня в пансионат и что разгадку нужно искать здесь. Но я никак не могла понять — к кому же из пациентов подходят его истории. Я и к вам пыталась их прикладывать, но у меня ничего не получалось. И не получилось бы, если бы не моя дочь. Она бросила простую фразу — книги две, а история одна.
Даша замолчала на минуту, а Раева все так и кивала головой.
— Боровицкий любил ребусы, — продолжила Даша спокойно. — Он написал пять историй, назвав их героинь разными именами. Но книгу он писал одну. И героиня у него была одна — вы. Правда, Лидия Михайловна? Петр Васильевич оставил мне вовсе не пять историй, как мы думали. Он оставил одну историю. Всего одну. Все, что я читала, — об одном человеке.
Даша расстегнула куртку и вынула из внутреннего кармана сложенную вдвое рукопись. Протянула листки Раевой, но та с силой ударила ее по руке, и листы бумаги, исписанные красивым почерком Боровицкого, рассыпались вокруг Ангела Ивановича. Одна страница упала ему на лицо, и Даша не стала трогать ее.
— У вас была очень сложная и яркая жизнь, — тихо сказала Даша, глядя на эту страницу. — Вы были хорошей домашней девочкой и собирались жить долго и счастливо, но в автомобильной катастрофе погибли ваши родители. И бабушка с дедушкой тоже умерли. Вы были совершенно не приспособлены к жизни и оказались на кладбище — просили там милостыню и сходили с ума. Вы помните это, Лидия Михайловна?
Раева молчала.
— Вы бы, конечно, умерли, — продолжала Даша, — но вам повезло. Вас подобрал бывший сокурсник, который случайно оказался на том кладбище. Он был в вас влюблен, и вы вышли за него замуж и в самом деле зажили счастливо. Он был очень хороший и умный, правда? Такой умный, что и вы постепенно начали умнеть и стали превращаться в другую женщину. Он учил вас всему — как общаться с людьми, как работать, да вообще — как жить. И вы, Лидия Михайловна, очень хорошо учились. Вы изменились и внешне, и внутренне. Вы поставили на ноги свой бизнес и стали состоятельной женщиной. Вот только интересно, откуда Петр Васильевич узнал тот эпизод со старушкой из вашего подъезда?
— Я ему сама рассказала, — безразлично произнесла Раева. — Он так расспрашивал, почему я выбрала работу со стариками, хотя могла бы успешно заниматься бизнесом… Вот я и объяснила.
— Понятно, — кивнула Даша. — Знаете, а мы с мужем подозревали, что героиня этой истории все-таки убила бедную больную старуху… Зря. Боровицкий описывал все очень точно. Никаких метафор, аллегорий и прочей ерунды. Ему не нужно было ничего придумывать. Он просто хотел показать, каким бывает один человек на протяжении всей своей жизни. А он бывает очень разным. И глупым, и умным, и сильным, и слабым. Всяким. И если показать пять кусочков из его жизни, то вполне можно представить, что речь идет о пяти разных людях… Хотя это не так.
Раева повела плечами, и Даша замолчала, но Лидия Михайловна только скрестила руки на груди. Она по-прежнему сидела на земле, и к ее черным брюкам приклеились рыжие листья.
— А потом ваш муж полюбил другую, — грустно сказала Даша. — Ваш собственный муж, который подобрал вас на кладбище, который учил вас жизни, который ставил с вами свой бизнес, вас разлюбил. Вы были с ним счастливы всю жизнь, и он с вами тоже. Но это ведь ничего не гарантирует — правда, Лидия Михайловна?
— Не гарантирует, — хрипло ответила Раева. — Я этого не знала.
— А когда узнали, то восстановили справедливость, — закончила Даша. — Девушку вы убили, а любимого мужа отправили в тюрьму.
— Любимого мужа… — как эхо, повторила Раева. — Знаете, а вы правы. Я все время думала, что просто мщу, что муж стал мне чужим человеком… — Она провела рукой по голове Ангела Ивановича. — А оказалось, что он и в тюрьме оставался родным. И после тюрьмы. Никуда я не смогла от него деться.
— Скорее он от вас не смог, — жестко сказала Даша. — Я не знаю одного: ваш муж действительно случайно оказался у ворот пансионата или вы сами организовали его появление?
Лидия Михайловна улыбнулась, вспоминая что-то, и от ее улыбки Дашу передернуло.
— Случайно… — эхом повторила Раева. — Нет, Дарья Андреевна, никаких случайностей у меня не было. Я ведь его ждала. Понимаете? — со странной надеждой в голосе спросила она, глядя на Дашу. Та молчала. — У тюрьмы ждала… Не сама, конечно, а этот… А Антоша совсем плохой вышел. Такой плохой, что и делать ничего не пришлось. И в машину сам сел, и ко мне приехал… Я же не могла позволить, чтобы он вот так просто взял и ушел.
— Ну да, — кивнула Даша. — Вы ему, должно быть, скормили кучу всяких препаратов, от которых он и вовсе стал овощем. А потом оставили перед воротами пансионата, разыграли перед всеми мать Терезу.
Раева отвела от нее взгляд и уставилась на рукав Ангела Ивановича.
— Да нет, кучи не понадобилось, — словно про себя произнесла она. — Он и так уже был… не помнил многого… почти все забыл.
— А знаете, Лидия Михайловна, когда я перестала вас подозревать? — спросила Даша. — После нашего разговора об Ангеле Ивановиче. Вы так смотрели на него тогда… И сказали: если в силах одного человека хоть как-то компенсировать страдания, то это должно быть сделано. И еще, что вы не верите в божье воздаяние. Я ошиблась — подумала, что вы говорите о старике и его страданиях. А вы говорили о себе и о муже. Это свои страдания вы компенсировали. Вы своими руками воздавали своему мужу за то, что он полюбил кого-то, кроме вас.
— Он меня предал, — негромко сказала Раева. — Предательство — самый страшный грех по всем людским законам.
— Вот-вот, — кивнула Даша. — И вы его наказали. Потому вы и улыбались тогда — от радости. В тюрьме муж был далеко от вас, не так ли? Вы больше не могли его… наказывать. А здесь, в пансионате, он оказался в полной вашей власти. И главное — никто никогда не догадался бы, что Ангел Иванович — ваш муж. Он выглядел таким старым! Неудивительно после стольких-то лет тюрьмы. Странно, как он вообще остался жив. Ваша улыбка была улыбкой хозяина, вот чего я не поняла. Вы так хорошо улыбались… так счастливо… Конечно, теперь-то он никуда не мог деться от вас! Господи, Лидия Михайловна, неужели вы за все эти годы не простили его?
Женщина на земле покачала головой.
— Вы страшный человек, — тихо сказала Даша. — Вы не только убили человека и отправили невиновного в тюрьму, лишив его счастья. Вы каждый день наслаждались видом его страданий, болезни, мучений…
Внезапно Дашу начал разбирать истерический смех.
— Вы… вы хоть раз давали ему картошку? — спросила она, стараясь подавить его. — Скажите, Лидия Михайловна?
— Конечно, нет, — отозвалась та. — Он ее очень любил раньше…
— Денисов, наверное, догадался, — сказала Даша скорее себе самой. — Может быть, не знал наверняка, но догадывался. А вот Петр Васильевич не догадывался — знал точно. У вашего мужа случались просветления в его сумасшествии. Вы знали, Лидия Михайловна? Иногда он начинал вести себя как здоровый человек. Я видела такой момент только один раз, когда застала его с Денисовым. Но Петр Васильевич… Петр Васильевич бывал здесь каждый день и беседовал со всеми подолгу. И с Ангелом Ивановичем тоже. Всю историю он мог узнать только от него. В минуту просветления ваш муж рассказал ему ее. Может, не за один раз, а за несколько, неважно. Важно то, что Боровицкий все понял, а поняв, написал пять своих маленьких историй про двух людей. И еще… — Даша сделала паузу. — Он ведь все вам рассказал, да?
— Не рассказал, — покачала головой Раева, — дал понять. Намекнул, что собирается установить над Антошей опеку… взять его к себе… Вы же понимаете, что я не могла такого допустить.
— Петр Васильевич хулиганил. Он вовсе не собирался забирать у вас Ангела Ивановича, — с истерическим смешком, который не смогла сдержать, возразила Даша. — Просто хотел, чтобы вы его убили.
— Что?! — Раева так стремительно вскочила на ноги, что Даша вздрогнула и тоже встала. — Что вы сказали?!
— Боровицкий был смертельно болен. Он умирал! — побледнев, бросила ей в лицо Даша. — Ведь Петр Васильевич не сопротивлялся вам, правда? Он хотел, чтобы вы его убили. Боровицкий очень хорошо разбирался в людях и знал, что вы предпримете. Он специально доводил вас до такого решения, зная, что вы не остановитесь ни перед чем. Но перед смертью оставил мне свои рукописи. Знаете, в какой-то степени он был совершенно бессердечным человеком, потому что судьба вашего мужа его не беспокоила. Но он хотел посмеяться над вами напоследок — вот и все! Над вами, над своими детьми, над всем вашим пансионатом, в котором он поднял столько шума. Делал вид, что пишет книгу об обитателях! Приносил с собой ноутбук! Наверное, и в самом деле собирался ее писать, но, когда узнал вашу историю, понял, что она гораздо интереснее. Из нее могла бы получиться настоящая книга.
— Но он ее никогда не напишет! — выкрикнула ей в лицо управляющая.
— Он ее уже написал! Написал для себя, для меня и для вас, а потом ушел! Сделал все так, как сам захотел, понимаете?! А вы, вы были для него просто персонажем, который действовал по его указанию.
— И вы тоже! — яростно бросила Раева.
— И я тоже, — согласилась Даша. — Но я сейчас уйду из его книги. А вы останетесь в ней навсегда. Как зверь в клетке. Потому что вы и есть зверь, а пансионат — ваша клетка, из которой вы больше никуда не денетесь. Будете ходить, вспоминать, как мучили своего несчастного мужа, и жить этими воспоминаниями, как другие живут воспоминаниями о счастье!
С глухим звериным рычанием Раева бросилась на Дашу, повалила ее на землю и вцепилась в горло, но в следующую секунду закричала и разжала пальцы. Клыки собаки впились в кожу на ее шее.
— Проша, нельзя! — крикнула Даша. — Отпусти ее!
Она поднялась с земли и отряхнулась.
— Фу, Проша, — повторила она спокойно псу, который по-прежнему стоял над женщиной, поставив передние лапы ей на грудь. — Оставь ее.
Проша разжал зубы и отошел. Раева села, провела рукой по горлу, а потом, как слепая, — по лицу Ангела Ивановича.
— Ушел, ушел… — пробормотала она негромко, раскачиваясь вперед-назад. — Он от меня ушел… Как же я жить дальше буду, а? — неожиданно спросила она Дашу, подняв на нее пустые глаза. — Что же мне дальше делать?
Даша молча смотрела на Раеву. Затем развернулась и пошла прочь, оставив за спиной скорченное тело старика и женщину, раскачивающуюся около него. Листки рукописи так и остались брошенными на земле.
Не успела она пройти и сорока шагов, как навстречу ей метнулась фигура в белой рубашке. Даша чуть не вскрикнула, но в следующую секунду узнала Денисова. Главврач так торопился, что даже не накинул ничего поверх легкой летней рубашки с короткими рукавами.
— Где она? — хрипло спросил Денисов. По лицу его текли капли пота, он запыхался. — Держите вашу собаку, пожалуйста!
— Там, — махнула рукой Даша, придерживая смирно стоящего Прошу за загривок. — И Ангел Иванович тоже там, — прибавила она, с отвращением глядя на главврача.
— Упокоился — и ладно, — выдохнул Денисов и совершенно неожиданно для Даши медленно, неумело перекрестился.
Она завороженно смотрела, как он тянет щепоть ко лбу, как опускает волосатую руку вниз, как старательно подносит ее то к одному плечу, то к другому… Перекрестившись, Денисов сделал шаг по тропе, и тут Даша поняла, что она увидела.
— Так это были вы… — с удивлением сказала она.
Денисов остановился и затравленно обернулся на нее. Проша насторожился.
— Что? Что, что вам нужно? — быстро забормотал Борис Игоревич.
Но Даша не смотрела на него. Она смотрела на его правую руку, над локтем которой белел толстый рубец, заканчивавшийся где-то под рукавом рубашки.
— Это про вас говорил мне тогда Боровицкий… — ошеломленно произнесла она, по-прежнему не сводя глаз со шрама. — Он еще сказал, что вы панически боитесь собак, потому что вас какой-то пес покусал в детстве. И не просто покусал, а чуть руку не оттяпал, — он так и сказал. Значит, вы — тот самый мальчик, который приносил Свете цветы. Который потом все понял, но боялся рассказать…
Денисов молча смотрел на Дашу. Потом открыл рот, облизал пересохшие губы и покосился на собаку.
— Но как же… как же вы оказались потом у Раевой? — скорее у себя, чем у него, спросила Даша.
— Работу пришел просить, когда жизнь приперла. Знал, что не откажет, — внезапно ответил Денисов, дернув уголком рта. — И не отказала! Найти-то ее было несложно, следил я за ее милостью, знал о ее жизни…
— Не понимаю! — Даша чувствовала, что в голове у нее все перемешалось. — Как же вы смогли рассказать обо всем Боровицкому? Зачем?
— А я и не рассказывал, — истерично рассмеялся Денисов. — То есть рассказывал, конечно, только давно. Двадцать лет назад. Когда был юным мушкетером, случайно встретившим хитроумного кардинала и сдуру выболтавшим ему все, что только можно. И про Атоса, и про Портоса, а самое главное — про миледи. Располагал он к себе, покойный-то. Вы и сами, поди, все свое грязное белье ему показывали, по себе знаете, — скривился он. — А когда встретил его здесь, пожалел тыщу раз о том, что дураком болтливым был. Думал — не узнает он меня, но узнал, узнал… Притворялся только, что не узнал, старая падаль! Гнида…
— Знаешь что, Проша, — задумчиво сказала Даша, — хочешь, я тебе «фас» скомандую?
Денисов споткнулся на ругательстве. Проша поднял на хозяйку удивленный взгляд и ощерил клыки.
— Да, покусай его как следует, — кивнула Даша, глядя в умные собачьи глаза. — Можешь даже загрызть, я разрешаю.
Она сняла руку с загривка, и пес сделал шаг к Денисову. Тот замычал что-то невнятное, не отводя глаз от собаки, на глазах сначала бледнея, а затем становясь какого-то мертвенно-серого цвета.
— Н-н-н-не… не… — начал заикаться Денисов, закрывая горло трясущимися руками. — М-м-ма-ма-а-а-а-а-а-а…
Даша пару секунд смотрела на него, потом сказала:
— Пойдем, Проша. Не надо тебе это грызть. Еще заразу подцепишь…
После того как женщина с собакой ушли, Денисов постоял на месте, приходя в себя. Но когда он вышел на поляну, руки его еще дрожали. Раева сидела на земле, рассеянно проводя пальцами по руке Ангела Ивановича. Рука была жалкая, сморщенная — как цыплячья лапка, и Денисова передернуло от отвращения. Хотя и при жизни этот убогий был ненамного лучше.
— Чуть не загрызла меня, — хрипло сказал он, сжимая пальцы в кулаки, чтобы они перестали трястись. — Собака. Почти прыгнула. Слышите вы, чуть не загрызла!
Раева не отозвалась.
— Знает она все, — продолжал Борис, оглядываясь по сторонам. — Ей Боровицкий рассказал, девке этой. Она донесет. Уже пошла доносить. Да что вы сидите-то?! — не выдержав, закричал он в неподвижную спину. — Оставьте вы свой злосчастный трупик в покое! Все, все, уже все закончилось для него! А вот нам с вами…
Раева обернулась, и Денисов подавился словом.
— Нам с вами? — повторила она медленно, будто вслушиваясь. — Нам с вами? Почему же нам с вами, Борис? Только вам.
По лицу ее скользнула странная полуулыбка, от которой Денисову захотелось отпрыгнуть, как от змеи.
— Что значит — мне? — пробормотал он, пытаясь отвести взгляд от ее губ. — Вы о чем, а?
— О том, Боренька, что вы издевались над несчастным Антошей, и девка, как вы выразились, тому свидетель. — Она по-прежнему говорила медленно, только прислушивалась теперь не к тому, что было вокруг, а к голосу, нашептывавшему что-то в ее голове. — Вы его мучили.
— Я-а?! — Денисов на секунду потерял дар речи. — Да вы что?! Вы сами сгноили его в вашем пансионате, про то все знают! И убили его бабу тоже вы!
Раева помолчала, затем улыбнулась еще шире.
— Боюсь, Боренька, что это совершенно недоказуемо. — Она наконец убрала руку с тела мужа и теперь перебирала листья на земле. — Он ведь сам признался на суде, бедняга. А то, что я потом привезла его в пансионат, вовсе не преступление. Мне хотелось заботиться о нем. Любая сиделка или охранник подтвердят. А вы — вы довели его до смерти.
— Вы разговаривали с Прониной, — прошептал Денисов. — Она про вас все знает.
— А, разговоры… — Раева сделала слабый жест рукой, из пальцев посыпались листья. — Всего лишь разговоры, Боренька, вы это понимаете… — Она наклонила голову, потому что голоса раздавались все громче, подсказывали правильные фразы. — Поэтому лучший совет, который я могу вам дать, — напишите добровольное признание в том, что вы доводили Антошу до самоубийства. Много вам не дадут, я напишу самое…
Договорить ей не удалось. С хриплым взвизгом Денисов бросился на нее, повалил на лежащее рядом тело и изо всей силы сжал пальцы на тонкой змеиной шее. Гадина почти не дергалась, но он все равно делал одно судорожное усилие за другим, боясь, что она вырвется, и тогда ему уже никуда не деться. Под пальцами что-то хрустнуло, обмякло, но он знал, что это притворство. Потому что она всю жизнь притворялась как никто другой. Нет, его не проведешь! И он сжимал, сжимал пальцы, зная, что разжимать ни в коем случае нельзя.
И даже когда выскочивший на поляну охранник ударил его по голове и Денисов бесчувственным кулем повалился на бок, его цепкие пальцы все равно продолжали сжимать горло женщины, умершей уже несколько минут — а на самом деле много лет назад.
