Глава 12

Эля вышла из своей комнаты и остановилась, прислушиваясь. Мать, Леня с Ларисой и Эдуард остались в столовой, и она не испытывала никакого желания заходить к ним. Ее фактически прогнали после ужасного скандала, вызванного словами Макара Андреевича, – так, словно не хотели, чтобы их глупая, ничего не понимающая Эля слушала, как они выливают друг на друга ушаты помоев. «Тебя это не должно касаться, – сказала мать. – Иди, я с ними сама разберусь».

Эля озабоченно провела ладонью по блузке, думая не о предстоящей встрече, а о том, что все идет неправильно, несмотря на ее усилия. Размышляя о том, стоит ли пытаться что-нибудь изменить или пусть уж идет как идет, она дошла до лестницы и остановилась: внизу стоял Макар Андреевич, засунув руки в карманы джинсов.

Илюшин наблюдал, как девушка замерла в нерешительности, а потом спустилась на несколько ступенек и снова встала, топчась на потертом ковре. Голубая блузка, длинная серая юбка, в руках – самодельная вязаная сумочка, ручку которой Эля теребила короткими пальчиками… Она как будто вовсе и не удивилась, увидев его в доме, но явно не была уверена в том, что ей надо делать и говорить теперь.

– Вы все-таки вернулись… Что-то забыли, Макар Андреевич?

Она спустилась вниз, прижимая к себе сумочку, будто боялась, что ее отберут.

– Скорее вспомнил, – мягко сказал Илюшин. – Я хочу еще раз поговорить с вашими родными, Эля. Возможно, вам это тоже будет интересно.

Он направился к столовой, и Эля послушно двинулась за ним. Не постучав, Макар толкнул тяжелую дверь столовой, и взгляду его предстало семейство Шестаковых, почти в полном составе сидящее вокруг стола на тех же местах, что и три часа назад.

– Что, объяснение затянулось? – почти весело спросил Илюшин. – Или лучше было бы назвать происходящее военным советом?

Близнецы переглянулись, на лице Эдуарда изумление сменилось злостью. Эльвира Леоновна, в первую секунду после появления Макара не сдержавшая недоуменного возгласа, тут же взяла себя в руки.

– Прошу, оставьте нас, – попросила она. – Наши семейные сложности не имеют к вам никакого отношения.

– А вот тут вы ошибаетесь, – возразил Макар. – Имеют.

Не спрашивая разрешения, он прошел к своему креслу, которое отодвинули к окну. На миг ему показалось, что Леонид бросится на него, но тот лишь набычился, не спуская с Илюшина ледяного взгляда. «Все-таки я застал их врасплох. – Макар испытал слабое удовлетворение от этой мысли. – Они не думали, что я вернусь».

Эля, поколебавшись, тихонько присела на краешек стула. На нее никто не обратил внимания – все взгляды были прикованы к светловолосому парню, непринужденно опустившемуся в кресло и закинувшему ногу на ногу. «Зачем он их злит? – подумала девушка. – Они же его выставят! Даже мое присутствие их не остановит».

– Может быть, вы все же… – начала Эльвира Леоновна, но Илюшин перебил ее:

– Я должен отдать вам должное, господа. Вы меня провели, и сделали это красиво. Если бы не случай, я сегодня же уехал бы из вашей гостиницы в полной уверенности, что на моих глазах случилась попытка обмана: бессовестные дети хотели заставить свою мать продать дом, чтобы на вырученные от продажи деньги каждому приобрести по маленькой квартирке. Для чего придумали пугать постояльцев поддельными призраками, рассказывать зловещие истории, а заодно доводить до нервного срыва свою маму, которая и так страдала после смерти сестры. Кстати, о сестре…

Илюшин встал, выдвинул ящик стола, в котором незадолго до этого обнаружил фотографию молодых Эльвиры и Розы Шестаковых. Но сейчас ее там не было. Он вернулся обратно.

– Одну из ошибок я совершил сам, никто меня к ней не подталкивал, – признался он. – Я был уверен, что одна из разгадок этого дела должна заключаться в сходстве близнецов. Я наивно полагал, что раз никто не сказал мне об этом сходстве, оно обязательно должно что-то значить. Мне не пришло в голову, что все молчали не потому, что скрывали какую-то тайну, а потому, что нечего было скрывать. Ни для кого сходство сестер не было ничем из ряда вон выходящим или даже просто особенным.

– Макар Андреевич, нельзя ли попросить вас остановиться? – очень сухо проговорила Шестакова. – Боюсь, я буду вынуждена предложить моим детям вывести вас, потому что я уже устала…

– А как же моя история, случившаяся восемнадцать лет назад? – очень натурально удивился Илюшин. – Эльвира Леоновна, я даже еще не начал ее рассказывать, а ведь это и ваша история тоже! Кстати, она хорошо начинается: жили-были мужчина и женщина, которые очень любили друг друга…

– Все, мне это надоело. Пошел вон отсюда! – приказал Эдуард, делая попытку встать, но Илюшин его опередил – с неуловимой быстротой оказался возле Шестакова и наклонился к нему, прижав парня к спинке кресла. Эдуард попробовал подняться, но сила, с которой его держали, не давала ему даже дернуться. Разъяренное лицо Илюшина оказалось очень близко от него, и он проговорил, тихо, но отчетливо выговаривая слова:

– Сиди, не двигаясь. Попробуешь уйти – пристрелю.

Эльвира Леоновна вскрикнула. Леонид вскочил и бросился к брату, но Илюшин уже стоял позади кресла Эдика, и рука его нырнула в задний карман джинсов.

– Леня, у него пистолет! – завизжала Лариса, и парень остановился.

– Своевременное замечание. – Макар по-прежнему не вынимал руку из кармана. – Леонид Сергеевич, вернитесь на место.

Шестаков попятился.

– Я милицию вызову, – побелевшими губами прошептала Эльвира Леоновна. – Уходите!

– Милиция здесь будет, само собой, – согласился Илюшин. – Но сначала я все-таки расскажу вам эту историю. Не люблю, знаете ли, чувствовать себя дураком. Так вот… – Он пересек комнату, но не сел, а остался стоять за креслом, опершись ладонями на зеленую спинку. – Жили-были красивый хирург и красивая женщина. Правда, красивой ее считали не все, но я склонен полагать, что она была очень привлекательной. Правда, Эльвира Леоновна?

Шестакова не ответила.

– Привлекательной… – повторил Илюшин. – И очень несчастной, кстати. Но я забежал вперед. Итак, жили-были два человека, которые полюбили друг друга, и звали их Антоша Соколов и Татьяна Любашина.

Эля вздрогнула и подалась вперед всем телом.

– Как? Танюша! Я ее помню! Она была замечательная! И красивая, правда…

Эльвира Леоновна даже не взглянула в сторону старшей дочери. Лицо ее было бесстрастным, как у статуи.

– Как-то раз она затащила к себе в постель доктора Соколова, – продолжал Илюшин, пристально наблюдая за Шестаковой, – а тот возьми да и влюбись в беспутную двадцатидевятилетнюю Таньку. Нелепо, правда, Эльвира Леоновна? Он должен был выбрать вас – вы ведь тоже любили его. Обхаживали целый год, боялись вспугнуть, наверное… Может быть, ссорились из-за него с сестрой. Хотя крайне глупым с моей стороны было предполагать, будто вы убили Розу – нет, она действительно уехала, потому что не выдержала…

– Чего не выдержала? – громко спросила Эля.

– Она не выдержала того, что они сделали вместе с вашей мамой, – помолчав, объяснил Макар. – Они убили Татьяну Любашину.

Эльвира Леоновна даже не вздрогнула. В обращенных на Илюшина голубых глазах ничего не отразилось – как будто сами имена Антона Соколова и Татьяны Любашиной она слышала первый раз в жизни.

Боже, боже, как она его любила… Как хотелось обхватить темноволосую голову, прижать к своим коленям – или прижаться к нему самой, вдыхая его запах, слушая заразительный смех, проваливаясь в счастливый невозможный сон, где он не сводил бы с нее восхищенных глаз, баюкал на руках, как ребенка, пересчитывал родинки на ее плече, прикасаясь губами к каждой.

Боже, какой осторожной она была. Как опасалась вспугнуть, как приучала понемногу к их дому, как постепенно убеждала его в мысли, что не может стать очередной его интрижкой, одной из десятков дамочек, прыгавших как блохи к нему в постель и так же быстро исчезающих оттуда, что она может быть только единственной. Антоша, Антоша… Слабый, доверчивый, ласковый, добрый… Любимый.

Чего только она не пережила, видя его рядом с Розой. Роза поверхностна, легкомысленна – ей нет большой разницы, с кем флиртовать, делить постель и по чьим волосам будет скользить ее тонкая длинная рука. Роза, конечно, была влюблена в Антошу, но чего стоила ее девчоночья влюбленность рядом с чувством самой Эльвиры! Как она торжествовала, видя, что он не увлечен сестрой, и как страдала, вспоминая, что судьбой выданы им с Розой одинаковые лица, и раз он не влюбился в одно – значит, не полюбит и другое.

Приманивала его маленькими сюрпризами, приглашая людей, которые были бы ему интересны, играла в недоступность – и тут же становилась покладистой, с наслаждением ловя интерес в его глазах, сдерживалась, чтобы не смеяться от счастья, когда он стал приходить не раз в две недели, а каждую субботу… Лепила из себя идеальную женщину – не холодный идеал, отталкивающий мужчин, а земную, достижимую. Неожиданно слабое место ее – дети – оказалось сильным: Антоша симпатизировал детям, и ему нравилось смотреть, как она играет с ними, целует перед сном. Что ж, тем охотнее она исполняла все это, всегда – каждую секунду! – оставаясь искренней перед ним.

И все это оказалось зря.

В тот вечер, когда она спустилась с куском остывшего пирога на тарелке и остановилась перед дверью Таньки, исполненная восхищения своим добрым поступком, восхищения, приправленного капелькой любопытства – как там живется этой потаскушке? что она скажет, увидев прекрасную Эльвиру? – и услышала голоса за дверью, ее охватило оцепенение. В голосе Антона, доносившемся из-за двери, звучала нежность, какой она никогда не слышала в нем раньше и даже не могла представить, что ее – почти ее – мужчина может быть так ласков с женщиной.

– Глупенькая моя… маленькая… ну что ты придумала?

Тонкие фанерные двери, щели, в которые может пробраться мышь… Она слышала голоса так хорошо, будто стояла не в коридоре, а пряталась в шкафу рядом с ними – разморенными любовью, раскинувшимися на скрипучем диване друг напротив друга.

– Я устала, понял? Надоело, что ты приходишь ко мне, только чтобы… – Танька употребила крепкое слово, приправила его матерком, от которого Эльвиру бросило в краску. – Иди трахаться к своим шлюхам.

– Дура ты, дура, – ласково протянул Соколов. – Иди сюда, дурочка.

– Пошел к черту! Прячешься от всех, бабам своим врешь…

– Я им не вру… К тому же тебе-то что до них?

– Мне на них плевать. Мне самой надоело с тобой партизанить.

– Ну так не партизань. Партизанка моя…

– Отпусти!

Шепоток, хихиканье…

– Партизанить и незачем, Сонька-то на тебя похожа… Подрастет – все заметят. Тише! Кажется, проснулась…

– Лежи, тебе показалось.

Скрип дивана, шаги…

– Да, показалось. Ладно, проваливай. Мне работать надо.

– Не прогоняй, Танюша! Куда я пойду? Я тебя люблю.

– Любишь, как же! Хорош зубы заговаривать, иди.

– Не любил бы, не ходил бы к тебе весь год… Оп! Поймал!

Из-за двери раздались негромкий смех, возня.

– Замуж за меня выйдешь? – каким-то придушенным голосом проговорил Антон, когда возня стихла. – Слышишь, Танька, выходи за меня замуж.

Не в силах больше слушать, Эльвира сжала руку в кулак и постучала в дверь. В наступившей тишине упал стул, и прошлепали по полу босые ноги, а затем Танька выглянула в коридор.

Спокойствие Эльвиры было следствием не выдержки, а какого-то омертвения чувств. Пока она говорила с Любашиной, пока стояла перед дверью, прислушиваясь, но слыша лишь негромкое мяуканье младенца, Эльвира не испытывала почти ничего. Только холод, состаривший ее на много лет.

Но когда она поднималась по лестнице, чувства в ее душе начали оттаивать. И первым оттаяло бешенство, вторым – отчаяние, а третьим – надежда. Надежда на то, что все еще можно исправить.

Убедить Розу оказалось легко – куда легче, чем ожидала Эльвира. Выслушав рассказ сестры, Роза сощурила глаза, зашипела, как сиамская кошка:

– Говорила я тебе! Говорила! Ну и кто твой Соколов после этого?

И выругалась страшно – хуже Любашиной.

– Тихо ты! – прикрикнула Эльвира. – Мужики на тело падкие, а Танька сама под него легла. Убрать ее с глаз долой, и всем лучше станет.

– Как ты ее уберешь?

Эльвира молчала, барабанила пальцами по столу. Мысль созрела еще тогда, когда она стояла в полутемном коридоре, но произнести ее вслух она не решалась.

– Выкладывай, – вдруг спокойно предложила Роза. И прикрыла дверь плотнее, проверив, не стоит ли кто из детей снаружи.

Любашина ходила за водой к роднику каждую неделю, холод – не холод, метель – не метель… Набирала канистру и тащила обратно, синея от мороза, покрываясь цыпками. Эльвире и Розе нужно было лишь подловить ее возле Суряжины. С погодой им повезло: после Нового года мело не переставая, и людей словно сдуло с улиц.

Они дождались, когда Танька выйдет из дома, дошли за ней до обрыва и спустились следом, не скрываясь. Любашина так ничего и не заподозрила, и даже когда Эльвира опрокинула ее на снег, в глазах «драной кошки» мелькнул не страх, а удивление. Эльвира запомнила, как выгибалось и билось тело Таньки, пока она удерживала ее голову под жгучей ледяной водой, и колыхались короткие светлые волосы, а сестра, прижавшая ноги Любашиной, упрашивала: «Скорей, ну скорей же!» – словно от Эльвиры зависело, как быстро Танька задохнется.

Они отпустили обмякшее тело, столкнули его с обледенелого берега, и Танька легко скользнула в воду, а пальто на ее спине вздулось пузырем, будто изуродованный плавник. Эльвира зашвырнула далеко в кусты канистру, с которой пришла Любашина, и потянула за руку Розу, не сводившую глаз с черной бешеной воды.

– Уходим! Скорее!

Обе бросились к обрыву и остановились, будто споткнувшись, и Роза то ли вскрикнула, то ли коротко застонала. Наверху, прижав руку к груди, стоял их сосед, Яков Афанасьев.

– Афанасьев вас видел, – сказал Илюшин. – Он появился слишком поздно, чтобы успеть помочь вашей жертве, но как раз вовремя для того, чтобы узнать, кто ее убийцы: по его словам, он вышел на край обрыва тогда, когда вы держали уже не дергающееся тело в воде. Ему стало плохо с сердцем, и он вернулся домой – его жена и дети уехали к родственникам в другой город, Яков Матвеевич был один. Он выпил лекарство и через час пришел к вам. Могу представить, в каком состоянии вы провели этот час.

Он усмехнулся, покачал головой.

– Но Афанасьев оказался милосердным человеком и не пошел в милицию. Он знал вас обеих, хорошо относился и к вам, Эльвира Леоновна, и к вашей сестре. А самое главное – он помнил о ваших детях. И поэтому он дал вам шанс: вы явитесь в милицию с повинной и сами напишете признание в убийстве. Он пошел на это не ради вас – для него вы с сестрой раз и навсегда стали чудовищами, – а ради ваших детей, самой старшей из которых было всего девять лет.

Он бросил взгляд на Элю – девушка беззвучно плакала.

– Афанасьев дал вам полтора часа, а сам подогнал свою машину к вашему дому и принялся ждать. А вы с Розой остались гадать, какой же дальше будет ваша судьба.

Тогда-то Роза и сломалась. Она рыдала, выла, валялась у Эльвиры в ногах, умоляя ее то бежать, то взять всю вину на себя. Затем принялась кричать, обвиняя сестру в убийстве, и Эльвире пришлось ударить Розу, чтобы привести ее в чувство.

– Я никуда не пойду! – шептала Роза, трясущимися руками держа стакан с водой. – Никуда не пойду, слышишь?! Надо найти его! Остановить! Сделай хоть что-нибудь! Дай ему денег! А-а-а, я не хочу в тюрьму, не хочу!

– Не пойдем, никуда не пойдем, – шептала Эльвира, обняв раскачивающуюся сестру. – Тихо, тихо… Ему никто не поверит, потому что мы ни в чем не признаемся. А доказать невозможно… Скажем, что были на берегу, видели тело, испугались и убежали.

– Это нам никто не поверит! – рыдала сестра. – Антон расскажет, как ты приходила в тот вечер к Любашиной, и они обо всем догадаются.

– Кто – они?!

– Все! Все догадаются! Нас посадят…

Еле успокоив Розу, Эльвира предупредила детей, что у тети очень болит голова и ее нельзя беспокоить. Затем приготовила для них ужин, накормила и стала ждать, когда приедут арестовывать их с Розой.

Она продумывала, что будет говорить на допросе, но мысли путались. Каждые двадцать минут Эльвира поднималась в комнату сестры – та лежала неподвижно, смотрела в потолок, покрасневшие руки вяло свешивались с дивана. У самой Эльвиры руки были страшные, красные, обмороженные за то время, что пришлось держать в воде Любашину.

Когда в дверь наконец позвонили – настойчиво, несколько раз, – Эльвира едва не потеряла сознание. Но падать в обморок было нельзя, и она пошла открывать, ощущая, как ноги у нее подгибаются, а руки дрожат.

На пороге стоял Антоша. Сначала Эльвира подумала, что он узнал о смерти Таньки, но Соколов стоял пошатываясь, и она поняла, что он пьян.

– Эля… – не своим голосом проговорил Соколов, хватая ее за руку и глядя безумными глазами. – Эля, я Борю убил.

– Вы, наверное, даже не сразу поняли, какой сказочный подарок преподнесла вам судьба, – подумал вслух Илюшин. – Или сразу? Пожалуй, все-таки второе. Вы оказались очень хорошей актрисой – что неудивительно, ведь от этого зависело ваше будущее, – и Соколов до самой смерти был благодарен вам и Розе – ведь вы так поддержали его. Интересно, что вы почувствовали, когда он сказал вам, что узнал в водителе, под машину которого вытолкнул друга, – Якова Афанасьева?

Эльвира прикрыла глаза, но Макар успел уловить мелькнувшее в них торжество.

– Так это Яков Матвеевич сбил Чудинова? – ахнула Эля. – Не может быть!

– Может. Через три часа, напрасно прождав, он понял, что Эльвира с Розой не собираются идти в милицию, и поехал сам в отделение на своей старенькой машине. Ему было плохо, у него кружилась голова, он никак не мог поверить до конца в то, чему стал свидетелем, и укорял себя за то, что не спас Любашину, и за то, что собирался сделать. Но Афанасьев воспитан в убеждении, что никакое преступление не должно остаться безнаказанным, а убийство Татьяны ужаснуло его. Яков Матвеевич свернул на короткую дорогу, чтобы быстрее добраться до отделения: мела метель, он чувствовал себя все хуже и хуже… И когда на дороге перед его машиной оказался человек, Афанасьев даже затормозить не успел.

Макар сделал паузу и коротко глянул на Ларису, привставшую с кресла. Но девушка села обратно, вцепившись пальцами в подлокотник.

– Соколов наблюдал эту сцену из подворотни и потом рассказал вам с Розой. Он видел, как Яков Матвеевич – ваш сосед, которого Антон Павлович сам научил паре простых способов преодоления стресса и усталости, – подбежал к телу Бори Чудинова, удостоверился, что тот мертв, а затем сел в машину и уехал с места преступления, искренне считая, что это он виноват в гибели терапевта. Вы убедили Антона Павловича, что нельзя ни в чем признаваться, и, нужно сказать, он не особенно сопротивлялся. Соколов ничего не соображал, а на вас, Эльвира Леоновна, всегда можно было положиться! Вы разложили все по полочкам, заверили его в том, что поговорите с Афанасьевым, чтобы тот не мучился от осознания своей вины. И действительно, сразу отправились к Якову Матвеевичу.

– Он их так и не выдал… – прошептала Эля.

– Конечно, нет. Представьте себе: Афанасьев был дома, находясь в полной уверенности, что он только что задавил человека, но об этом никто не знает. И тут появляется ваша мама и объявляет: ей известно, какое страшное преступление совершил Яков Матвеевич! Но если он будет молчать о смерти Татьяны Любашиной, то она сделает ему одолжение и никому не расскажет о том, что он – тоже убийца, пусть и невольный.

– Как он мог на такое согласиться? Как он мог?

– Он живой человек, – пожал плечами Макар. – В оправдание Якова Матвеевича скажу, что совесть мучила его всю жизнь, а воспоминание о преступлении – собственном и вашем, Эльвира Леоновна, о котором он так никому и не рассказал, – отравляло его существование. Добавьте к этому убеждение в собственной виновности – и вы поймете, что он почувствовал, когда два часа назад я немного изменил его представление о прошлом. Не смотрите на меня волчицей, Эльвира Леоновна, я лишь рассказал ему, что случилось на самом деле тем февральским вечером, а то старик так и умер бы, мучимый стыдом и презирающий самого себя.

– Надо было убить его, – будто размышляя вслух, сказал Леонид. – Жаль, что сейчас уже поздно.

– Леня! – Эля с ужасом посмотрела на брата.

– Надо было, – согласился Илюшин. – Но вы этого не сделали, а теперь время безнадежно упущено. Восемнадцать лет он ненавидел вашу семью – точнее, Эльвиру и Розу, восемнадцать лет не мог даже слышать спокойно их имен. Он пошел на сделку с Эльвирой, но проклинал за это и себя, и ее. Афанасьев знал, что вы боитесь его, и поэтому не продал свой дом и не уехал в другое место, чтобы оставаться для вас живым напоминанием о том, что произошло. Несгибаемый старик.

– Но ведь есть сроки… – робко сказала Эля. – Сроки исковой давности, да? Преступление было совершено так давно, что его никто бы не судил.

– Для Якова Матвеевича суд – меньшее из зол, – пожал плечами Илюшин. – Вы плохо его знаете, если думаете, что он боялся суда и тюрьмы. Поймите: самым страшным наказанием для него было не заключение, а людское осуждение. Яков Матвеевич всегда старался жить так, чтобы никто не мог сказать о нем худого слова. Сбить человека, а затем скрыться с места преступления и вдобавок покрывать убийцу в обмен на то, чтобы никто не узнал о его собственном злодеянии, – нет, он не мог допустить, чтобы это стало известно. В этом смысле для него ничего не изменилось с того времени, с февраля девяностого года. Для своих детей Афанасьев является примером и образцом для подражания, и позволить им узнать правду – точнее, то, что он считал правдой, – Яков Матвеевич был не в состоянии. Между прочим, раз уж мы заговорили о сроке давности… Вы знаете, Эльвира Леоновна, что по вашему убийству он еще не вышел? Вижу по глазам, что знаете.

– У вас все? – безразлично осведомилась Шестакова, сохраняя самообладание. – Тогда избавьте нас от своего общества, наконец.

– Ну что вы! – удивился Илюшин. – Я только начал. Мне казалось, что рассказывать нужно по порядку, а у нашей истории, которая началась восемнадцать лет назад, есть продолжение.

– Продолжение? – жалко повторила Лариса.

– Ну конечно. Разве вы не хотите, Лариса Сергеевна, узнать, что произошло дальше с хирургом Соколовым? Я вам скажу. Он уехал. Женщина, на которой он собирался жениться, умерла, друг его был мертв, и Антон Павлович больше не смог оставаться в городе. Собственный ребенок значил для него что-то лишь до тех пор, пока была жива Татьяна, а с ее смертью Соколов потерял к девочке всякий интерес. Думаю, он только обрадовался, когда узнал о том, что ее берут к себе родственники Любашиной. Так вот, Соколов сбежал, несмотря на все ваши ухищрения, Эльвира Леоновна, и все, что вам осталось, – это читать письма, которые он добросовестно писал вам каждый месяц, как своему старому другу. А затем от вас сбежала и родная сестра. По соседству жил старик, ненавидевших вас обеих и скрывавший вашу страшную тайну, и она не знала, долго ли он будет ее хранить, а существовать с такой угрозой под боком ей вовсе не хотелось. К тому же ваши надежды не оправдались, журфиксы стали ненужными и закончились, и Роза решила покинуть сестру и племянников. Наверное, она испытала облегчение, бросив ваши общие скелеты в шкафу.

– Она предала нас! – подал голос мрачный Эдуард.

– Нет, Эдя. – Эльвира Леоновна с усилием разжала губы и заставила себя возразить сыну. – Она лишь не хотела быть несчастной. Ее нельзя осуждать.

Эля заметила, что глаза Макара Андреевича недобро сощурились, когда он посмотрел на Эдуарда.

– Я не закончил свою историю, – жестко сказал он. – Мы, кажется, остановились на письмах, которые писал вам Антон Павлович… Так вот, в одном из этих писем Соколов рассказал, что нашел себе – смешно сказать – родственную душу. Ею оказалась врач-кардиолог, работавшая в его больнице. Думаю, Эльвира Леоновна, эти письма вы уничтожили и я вряд ли узнаю точно, что он там написал. Но одно известно достоверно: из писем вы поняли, что Соколов рассказал девице о той истории, что случилась здесь много лет назад.

Илюшин усмехнулся.

– Думаю, вы встревожились еще тогда. И навели справки о том, что за кардиолог работает вместе с вашим ненаглядным Соколовым. Но время бить тревогу настало позже, когда девица вдруг решила вернуться в Тихогорск и привезла с собой знание, которое было для вас крайне опасным, не так ли?

– Чем же оно было для нас опасным? – не смог промолчать Леонид.

– Вы прекрасно знаете, чем именно. Девица могла встретиться с Афанасьевым и рассказать ему историю в том виде, в каком ее изложил Соколов. Впрочем, хирург вряд ли назвал девушке имя водителя… Думаю, на это вы и рассчитывали: вероятность их встречи была ничтожно мала, а если бы они случайно и встретились, у Ксении Пестовой не было бы причин выкладывать эту историю незнакомому человеку. Да-да, Эльвира Леоновна, не смотрите на меня так, как будто имя Пестовой вам ни о чем не говорит. С тех пор как вы узнали, что она вернулась в Тихогорск, вы следили за ее жизнью. Но не предпринимали ничего до последнего времени, пока кто-то из вас не увидел Ксению Пестову выходящей из дома старика – она приезжала, чтобы сделать ему массаж. Вот тогда вы перепугались! Одно дело знать, что в Тихогорске живут два человека, один из которых замешан в преступлении, а второй знает о нем с чужих слов, и совсем другое – видеть, что эти люди встретились. Они могли выяснить, что оба знакомы с Соколовым, и, чем черт не шутит, могли бы выйти и на то февральское убийство… В конце концов, Соколов мог дать девушке подсказку о том, кто сбил Чудинова, и, сопоставив пару фактов, она бы поняла, кто перед ней. Рисковать было нельзя. Узнай Яков Матвеевич, что в действительности произошло в девяностом году, он бы понял, что у него больше нет ни одной причины держать вашу тайну в секрете, а если учесть, какие чувства он испытывал к вашей матушке, можно было не сомневаться, что он поднимет со дна события тех лет. Именно поэтому вы, Эдуард, приняли решение убить Ксению Пестову.

– Вы врете! – выкрикнула Лариса.

– Неужели вас не посвятили в этот план? – с нескрываемым сарказмом осведомился Макар. – Признайтесь сами, Эдуард, – кому вы рассказали о том, что собираетесь сделать? Или об этом никто не знал, кроме вашей мамы?

– Сволочь… – бледнея на глазах, выдавил Эдуард.

– Эдик, не говори ему ничего!

– Действительно, лучше молчите, – поддержал Илюшин Шестакову. – Иначе у меня может не хватить силы воли на то, чтобы не пристрелить вас. Потому что вы, – он перегнулся через спинку кресла, не отводя взгляда от Эдуарда, – вы покушались на Пестову три раза. В первый раз толкнули ее под машину, но затея не удалась – не буду объяснять, по какой причине. Можете считать, что у нее появился временный ангел-хранитель. Во второй раз вы пошли дальше и забрались в дом Пестовых…

– Не может быть! – Эля обернулась к брату, потрясенно рассматривая его. Лариса закрыла лицо руками, и только Эльвира Леоновна сидела с каменным выражением лица, на котором вдруг стали отчетливо видны глубокие морщины, пролегшие от носа к уголкам накрашенных розовых губ.

Эдуард оскалил сжатые зубы, словно хотел броситься на Илюшина, но не сдвинулся с места – рука Макара снова легла на задний карман джинсов.

– В дом Пестовых, – упорно продолжал Макар, повысив голос. – Но вас выдал кот, живущий у них, – его поведение привлекло внимание хозяйки, и ваша затея незаметно подкрасться к ней провалилась. Пестова схватила нож, а сражаться с женщиной, вооруженной ножом, вы не собирались. Между прочим, у вас ведь аллергия на кошек, правда? И каково, Эдуард, вам было сидеть в чулане, пропахшем кошками? Но к третьему разу вы подготовились куда лучше. Деньги на то, чтобы оплатить работу наемного убийцы, вам дала мать или вы сами накопили?

Шестаков грязно выругался.

– Значит, сами, – констатировал Илюшин. – Эдинька, вы сделали очередную ошибку. Даже две. Знаете, какие? Во-первых, вы наняли не того человека, чтобы убить Ксению Ильиничну, – ваш водитель оказался редким дураком.

– Водитель? – переспросил Леонид. – Эдька, о чем он?

– Ваш младший брат не стал далеко ходить за наемными убийцами и нанял водителя, который возит его и многоуважаемого депутата Рыжова, – повернулся к нему Макар. – Тот хотел забить госпожу Пестову подручным средством, но немного не рассчитал и в результате дает сейчас показания в милиции. Я сомневаюсь, Эдуард Сергеевич, что он будет вас покрывать, и вдвойне сомневаюсь в том, что у вашего Дмитрия Перелескова хватит мозгов на то, чтобы доказать свою невиновность. Так что мои слова о том, что милиция здесь и в самом деле появится, – не пустая угроза.

– Не отвечай ему, – дрожащим голосом приказала Шестакова.

– А вторая ваша ошибка… – Макар не обратил на хозяйку внимания, выговаривая слова медленно от ярости, переполнявшей его, – заключалась в том, что вы вообще выбрали Ксению Ильиничну своей жертвой. Если бы вы, Эдуард, сидели тихо, надеясь на то, что Пестова никогда никому ничего не скажет, положение ваше было бы далеко не таким паршивым, как сейчас. Не вздумайте шевелиться, – предупредил он, видя, что парень собирается встать. – В кого, в кого, а уж в вас я выстрелю без малейших колебаний.

Кадык у Эдуарда дергался, будто тот пытался и никак не мог сглотнуть слюну. В комнате наступило молчание, в котором особенно громким казалось пение малиновки за окном.

– Ваша история – полная чушь! – наконец объявила Лариса. – Показания полусумасшедшего старика, который что-то там видел восемнадцать лет назад… Неужели вы думаете, что им бы кто-нибудь поверил? И мы испугались бы настолько, что решили убить человека, из-за которого старый идиот мог заговорить! Ни одного доказательства, никаких улик, только его слова! Или вы считаете нас идиотами? – Голос ее обрел уверенность, которой в нем не было раньше.

– Наоборот, – негромко возразил Илюшин. – Я считаю вас очень умными, а главное, предусмотрительными людьми. Девять месяцев назад, когда Пестова вернулась в Тихогорск, вы лишь насторожились. Но чуть позже случилось еще кое-что: дочь Татьяны Любашиной, которой исполнилось восемнадцать лет, разыскала документы, подтверждавшие права ее матери на две комнаты в этом доме, и еще одни, доказывавшие, что до революции этот дом принадлежал предкам Любашиной. Да, Эльвира Леоновна, ее семье, а вовсе не вашей, как вы меня уверяли. Девушка написала письмо в местную жилищную комиссию, приложив к нему копии этих документов. Здесь начинается область фантазии, но детали не имеют большого значения. Может быть, вам рассказал об обращении девушки кто-то из комитета, может, Соня Любашина имела неосторожность отправить копию письма Эльвире Леоновне… Неважно. Важно то, что вы каким-то образом узнали об этом и поняли, что девушка собирается претендовать на часть вашего имущества.

– Хоть сто девушек, – фыркнула Лариса. – Прошло слишком много времени…

– Конечно… – кротко согласился Илюшин, и что-то в его голосе заставило ее замолчать. – Много. Правда, это не помешало бы подать Соне в суд. А если бы еще и всплыла история с давним убийством, то о ней обязательно начали бы говорить! Вокруг вашего дома, как акула, кружил господин Парамонов, и он бы ни за что не упустил такой шанс. С него сталось бы найти и других потенциальных наследников и убедить их затеять тяжбу – каждого за свой кусочек дома. Вы знаете, как ваша мать заполучила его в собственность? Знаете, конечно! И суд, при поддержке Парамонова, вполне мог бы решить, что ничего не должно препятствовать восстановлению справедливости. Все мы знаем, какие удивительные решения выносят порой российские суды… Эльвира Леоновна лишилась бы источника средств к существованию, а каждый из вас – надежд на собственное жилье в будущем, и в конце концов вам ничего больше не осталось бы, как продать дом – точнее, то, что осталось бы в вашей собственности к тому моменту. Так что для вас все сошлось крайне неудачно…

Илюшин сделал паузу, но ему никто не возражал. Он потер нос, а затем почти обыденно добавил:

– Но и это не все. Я рассказал вам только середину истории, а есть еще окончание – я имею в виду историю Татьяны Любашиной. И это самая странная часть истории. Она почти закончилась сегодня, когда утром вы все, кроме Эли, разыграли передо мной отличную сценку: «Мать разоблачает своих детей с помощью заезжего отдыхающего». Разыграно было на славу, потому что я вам даже поверил.

Илюшин хлопнул в ладоши, будто аплодируя, и Эльвира Леоновна вздрогнула.

– Да, черт возьми! Поверил! Такая отличная правдоподобная версия нашла свое подтверждение, что мне даже не пришло в голову подумать над тем, с каким тщанием вы сперва подсовывали мне доказательства существования вашего призрака, а затем с такой же скрупулезностью делали все, чтобы я вас разоблачил.

– Зачем… – начал Леонид, но Макар перебил его:

– Затем, что вы сажали мертвый лес. И я, как и прочие, должен был увидеть много мертвых деревьев, но не должен был увидеть тот единственный мертвый лист, который вы пытались скрыть.

– Нет никакого мертвого листа!

– Есть. Он есть, и вы все об этом знаете.

Эля отняла руки от лица и посмотрела на Илюшина.

– Соня Любашина возникла в вашей жизни около восьми месяцев назад, – со странной интонацией сказал Макар, и глаза его заблестели. – А привидение, о котором Эльвире Леоновне регулярно сообщали постояльцы, появилось на пару месяцев позже. Я прав?

Никто не ответил. Эльвира Леоновна смотрела в пространство перед собой, и веко правого глаза у нее подергивалось.

– Итак, постояльцы селятся в гостинице, и кто-то из них видит нечто невероятное… Предположим, отражение давно умершей женщины в зеркале. Этот «кто-то» непременно рассказал бы о странном и пугающем происшествии в санатории, по городу пошли бы разговоры, следом всплыла бы история умершей Татьяны Любашиной – а тут и старик Афанасьев со своим разоблачением… Что же можно сделать, чтобы не было никаких разговоров на такую тему, как смерть молодой женщины? Молчите? Я вам скажу. Можно дождаться человека, не в меру любопытного, который, приехав, решил бы разобраться в этом деле, а затем убедить его, что все происходящее – лишь выдумка детей хозяйки гостиницы, намеревающихся вынудить свою матушку продать дом. Для этого можно сначала заинтриговать его, а затем провести, как щенка за колбасой, подвешенной на ниточку, нужным путем. Я и есть тот щенок.

Макар усмехнулся.

– Когда я влез в это дело достаточно глубоко, вы аккуратно выложили ответы. Магнитофон, белое платье – я должен был найти их сам, а если бы мне не пришло в голову стащить ключи, чтобы обыскать комнату Леонида, вы бы оставили приоткрытой дверь, дабы облегчить мне путь. Чтобы окончательно расставить точки над «i», Эдуард привел меня посмотреть на его встречу с Парамоновым, а заодно подготовил себе отличное алиби на время убийства Ксении Пестовой. Посмотрев на них, я убедился, что Эдик договаривается с предпринимателем, хотя в действительности они могли беседовать о чем угодно – разговора-то я не слышал! Скрип ступенек, гаснущий свет, брошенное платье, плач, привидение – и все это только затем, чтобы замаскировать то единственное, что не поддавалось объяснению. Остальные постояльцы, конечно, понимали, что «привидение» – розыгрыш. Разве что старенькая Лепицкая всерьез поверила в вашу обманку с фигурой в белом и ее эффектным исчезновением с чердака. Но ведь вам требовалось разоблачение, о котором говорил бы весь город, чтобы после этого в шумихе утонула правда.

– Какая… правда? – спросила Эля.

– Правда о том, что привидение и в самом деле появлялось в вашем доме, – просто ответил Макар.

– Вы бредите! – рявкнул Леонид.

– Я его видел, – вполголоса сказал Илюшин. – Думаю, как и кто-то из вас.

– Что?!

– В этом заключалась моя самая большая ошибка – я не поверил самому себе. Но я видел то, что существует в комнате на первом этаже, и догадываюсь, почему оно возникло. Можете смеяться надо мной сколько угодно, но я уверен, что призрак Татьяны Любашиной появился здесь после того, как вы решили избавиться от Сони, ее дочери.

Повисшее изумленное молчание нарушил резкий смех Ларисы.

– Вы что, верите в то, что этот призрак действительно существует? Да вы просто дурак!

– Я дурак, но не поэтому. А потому, что не поверил собственной интуиции, подсказывавшей, что ни один из вас никогда в жизни не будет строить козни против любимой матери. Я дурак, потому что послушно пошел за Эдуардом, который привел меня в кафе и дал полюбоваться на бизнесмена Парамонова, чтобы я получил все доказательства вашей подлости – мол, вы и в самом деле связались с ним, чтобы обвести маменьку вокруг пальца. Я был полным идиотом, когда видел в вашей матушке жертву материальных запросов собственных детей. А гимн моей глупости был пропет нынешним утром, когда я преподнес вам на блюдечке то самое объяснение, которым вы меня кормили, и без единого возражения проглотил вашу чудную семейную сценку, рассчитанную на меня и на Элю.

– Как? Вы что… притворялись? – недоверчиво спросила девушка, оглядывая родных.

– Притворялись, – заверил ее Макар. – Человек, рассказывающий в санатории о призраке покойной женщины, для ваших родных был бы куда опаснее, чем возмущающийся бессовестными детьми, решившими воспользоваться мнительностью своей матери. Дети часто поступают с родителями не самым порядочным образом, этим никого не удивишь. А вот привидение могло заинтересовать людей куда больше – тем паче что все неплохо помнят тот случай с двумя февральскими смертями.

– Да вы сошли с ума! – не выдержала Шестакова, но голос ее прозвучал неубедительно.

Макар обвел взглядом ее детей. Лариса обхватила себя руками и уставилась в одну точку на ковре, Эля не отрывала глаз от бледного Эдуарда, вжавшегося в спинку кресла. Леонид смотрел на Илюшина, выпятив вперед челюсть, и Макар понимал, что от нападения Шестакова его спасает только выдумка с пистолетом.

– Это вы увидели ее, Эльвира Леоновна, не так ли? Зашли в комнату, которую сами же заставили старой мебелью, и увидели отражение… Знаете, в чем-то я вам даже сочувствую. Сперва вы узнали о Соне и заволновались – возникла угроза, что суд при поддержке Парамонова решит дело о наследстве не в вашу пользу. В этом случае вы бы потеряли дом, а ваши дети могли бы распрощаться с мечтой о собственных квартирах. Посоветовавшись, вы решили избавиться от Сони, пока не стало поздно. Думаю, Эдик, именно вы взяли на себя решение этого вопроса – не столько потому, что рассчитывали в будущем на квартиру, сколько от любви к матери. Однако вскоре после обсуждения ваша мама увидела в комнате Татьяны Любашиной то же самое, что увидел я, – и, должно быть, панически перепугалась. Тогда ей пришлось признаться вам в преступлении, совершенном меньше двадцати лет назад, – после разговора об избавлении от Сони это далось легко, я полагаю. Очевидно, кто-то из вас тоже видел нечто, похожее на призрак.

– Это была я, – неожиданно проговорила Эля.

– Вы?!

– Да. В коридоре, ночью. Я рассказала маме… Мам, ты приказала мне выкинуть это из головы – помнишь?

Шестакова даже не взглянула на дочь.

– Ясно… – протянул Илюшин. – Значит, вы получили подтверждение того, что призрак Любашиной является не только Эльвире Леоновне. Никто из вас, – Макар обвел взглядом Леонида, Ларису и Эдуарда, – не осуждал мать за убийство. Напротив, вы придумали хитроумную идею, позволявшую не отказываться от постояльцев, в то же время отвлекая их внимание на мистификацию. На нее-то я и попался, потому что все было отлично продумано: сначала зародить во мне подозрение, затем достоверно разыграть роли – каждому свою – и в конце концов дать мне вас разоблачить. И все бы получилось, если б не появилась Ксения Пестова и вам в срочном порядке не пришлось бы менять план. Приняв решение об убийстве, легко принять его и во второй раз, и вы, Эдик, занялись Пестовой, потому что она представляла первоочередную угрозу. Но у вас ничего не вышло, и после двух провалившихся попыток убийства вы запаниковали и сглупили: наняли человека, который окончательно все провалил.

– Вам никто не поверит!

– Мне не нужно, чтобы в это кто-то верил, – раздельно произнес Илюшин. – Мне достаточно того, что я сам в конце концов поверил в реальность того, что увидел в комнате Любашиной. Потому что это привело меня к размышлению о том, что вы задумали что-то очень нехорошее по отношению к одному из тех, кого Татьяна любила при жизни. Она любила хирурга Антона Соколова, но он уже скончался. Она любила девочку Элю, но выросшей девочке ничто не угрожает. А еще она любила своего ребенка. А вы так долго подбирали под себя этот дом, так долго вили в нем свое родовое гнездо, что не отдадите и квадратного метра его. Вам проще убить, чем проиграть.

– Вашим измышлениям – грош цена!

Макар вздохнул, прислушался к шуму машины, подъехавшей к дому.

– Да, – согласился он. – Хотя каждый из вас знает, что я прав. Но это уже не имеет значения. Вы не смогли убить Ксеню Пестову, а теперь не сможете причинить вреда и Соне Любашиной.

В дверь позвонили, затем громко постучали.

– Думаю, к вам больше не будут являться призраки. – Макар отошел к окну, закрыв единственный путь из комнаты, кроме выхода в коридор. – Эдуард, я бы открыл на вашем месте.