Глава 8
За металлоискателем пришлось возвращаться в Москву, потому что первый, привезенный Бабкиным, вышел из строя через двадцать минут после начала работы, и Сергей, как ни бился, не смог разобраться, что с ним не так. Дорогу туда и обратно длиной шестьсот километров он осилил за один день, ругаясь и кляня на чем свет стоит производителей металлоискателей, и по приезде сразу же уснул, едва свалившись на узкую панцирную кровать.
Когда он проснулся, комнату заливал молочный свет, как будто за стеклом светилось привидение. Заинтересовавшись таким эффектом, Сергей встал, отдернул дырявую кисейную занавеску и обнаружил за окном отвратительный мутный день: солнце с трудом просачивалось сквозь облачную вату, а просочившись, казалось, теряло золото где-то высоко над грязноватой пеленой, оставив для подоблачного мира только слабенький белый оттенок перестоявшей простокваши.
— М-да. Деревня Гадюкино.
Сергей отвернулся от безнадежного полынного пейзажа и только теперь заметил, что в комнате что-то изменилось.
Его спортивная сумка, которую он не брал с собой, стояла иначе: край торчал из-под кровати, а Бабкин, уезжая, задвинул ее до самой стены. Узкий фанерный исцарапанный шкаф, в который он повесил верхнюю одежду, был приоткрыт, и оттуда подслеповатым глазом таращилось зеркало. Вытащив сумку, Сергей быстро убедился, что кто-то рыскал в ней, прикрыл шкаф и задумался.
Самым простым объяснением было бы любопытство хозяина, но Бабкина что-то смущало в этой версии, и он наконец понял, что именно. Григорий сделал бы все аккуратнее — именно потому, что хозяин. Не так сложно было бы задвинуть сумку на место или прикрыть шкаф поплотнее… Но тот, кто обыскивал комнату, не озаботился этим: либо по лени и глупости, либо…
Либо он хотел, чтобы гость знал об обыске.
— Или просто не скрывался, — вполголоса проговорил Бабкин, укладывая вещи в привычном порядке.
Он еще раз выглянул в окно, увидел за ним безмятежную куцую собачонку и усомнился в своих выводах. «Кто здесь может настолько заинтересоваться мною, чтобы рыться в вещах и демонстративно не возвращать все в исходный вид? Ерунда! Не будем усложнять простое: все-таки виновник — хозяин. Либо спьяну искал деньги, либо сюда зашел кто-то из его дружков и подумал, что у приезжего можно чем-нибудь поживиться. Поискал, ничего интересного не обнаружил, плюнул и ушел, не позаботившись толком скрыть следы».
Для окончательной уверенности Сергей напомнил себе любимый афоризм Илюшина: «Не стоит объяснять умыслом то, что можно объяснить глупостью».
— Вот именно! — сказал он. — Глупостью!
И пошел на кухню готовить себе завтрак перед поездкой на остров.
Когда Бабкин высадился на песчаный берег, ветер разогнал облака над рекой, и день повеселел. Сергей вытащил лодку и направился к шалашу знакомой тропой.
Включая металлоискатель, он запоздало подумал о том, что напрасно взял грунтовый — стоило бы не пожалеть средств и купить профессиональный глубинный. «Если тело зарыли на глубину больше метра, то эта штуковина мне точно ничем не поможет». Он отстроил металлоискатель от грунта и начал работать, идя кругами от шалаша и время от времени оглядываясь на пройденное расстояние.
Бабкин знал, что вокруг металлического предмета, долгое время лежащего в земле, создается небольшое поле, на сленге искателей иногда называемое окисловым, которое может влиять на поле исковой катушки. Знал он и то, что имеет дело не с грунтом повышенной влажности, в котором его прибор должен был работать точнее, а с непонятной почвой — скорее всего, песчаной, и найти в ней маленький металлический предмет будет не так-то просто.
«Как иголку в стоге сена. Если она есть, конечно».
В наушниках стояла тишина — первые пятнадцать минут. А затем они запищали, и Бабкин вынужден был остановиться. Лопата осталась возле шалаша, поэтому он отметил место залегания металла и отправился за инструментом.
Первой его находкой стала десятикопеечная монета. Бабкин повертел ее в руках и отправил в карман, раздумывая о том, сколько еще монет, оброненных рыбаками, может находиться в земле этого островка.
Следом за гривенником настала очередь рубля, затем Бабкину повезло найти целую россыпь неизвестно откуда взявшихся центов, а полтора часа спустя металлоискатель помог ему выудить какую-то старинную монетку, год на которой был неразличим.
«Так и разбогатеть недолго!» Сергей снял наушники, давая отдых ушам, и оглянулся. За ним шла полоса местами перекопанной земли, и она казалась очень узкой и маленькой по сравнению с тем пространством, которое ему еще предстояло пройти. В воздухе повисла духота, и с Бабкина градом катился пот, а руки устали от металлоискателя больше, чем от лопаты, которой он ожесточенно копал землю в поисках «сокровищ». «Надеюсь, те, кто здесь был, не сорили деньгами специально. Иначе я еще год могу так шарахаться…»
Он вздохнул, мимоходом пожалев о том, что не курит — сигарета сейчас пришлась бы весьма кстати, — и поднялся. Пора было продолжать работу.
В следующий час он нашел проржавевшее лезвие ножа и два больших гвоздя. Попискивание детектора в наушниках стало привычным, и Бабкин больше не вздрагивал, заслышав его. Еще час поисков ничего не дал, а затем на пригорке под сосной, выглядевшем очень многообещающе, Сергей выкопал целый шампур для шашлыков.
После этой находки он решил, что пора сделать перерыв. Спрятав в шалаш лопату, металлоискатель и все свои находки, Бабкин отправился к лодке, где оставил припасы. По пути непрошеный внутренний голос втолковывал, что вся его затея нелепа и построена на песке. «С чего ты взял, что на жертве будет какой-то металлический предмет? А если убийца раздел Семена, а одежду сжег? Что тогда?»
«Тогда по металлическим коронкам буду искать», — огрызнулся Бабкин, уже излагавший эти аргументы Илюшину несколькими днями ранее. Идея с металлоискателем принадлежала Макару, и хотя Сергей относился к ней крайне скептически, он не мог не согласиться с тем, что других вариантов у них нет.
Он выбрался из-под ивового укрытия и встал как вкопанный. Лодки на песке не было.
На всякий случай Бабкин прошел по берегу, высматривая серый вытянутый силуэт, но он прекрасно помнил, где оставил «Мурену», и понимал, что ошибка исключена. Лодку украли.
— Ай-яй-яй… — укоризненно протянул он. — И зачем же вы, голубчики, это сделали? Вас же в этом Голицыне два с половиной инвалида! Разыскать — проще простого…
Последнюю фразу он договаривал, доставая телефон. И тут обнаружилось, что сигнала на острове нет.
Сергей выругался. Положение становилось нелепым. Больше всего Бабкина раздражало чувство голода и некстати лезущее в голову воспоминание о том, как утром он упаковал два больших бутерброда с сырокопченой колбасой, сунув в каждый по веточке укропа. «Хоть бы пакет с бутербродами выбросили!»
— Уши бы вам оборвать, — пригрозил он вслух, подумав, что лодку вполне могли увести деревенские мальчишки, если только такие имелись. Потом вспомнил, что в лодке остались резиновые сапоги, и разозлился уже всерьез.
«Переплыть… И что, ехать в соседний город за новой лодкой? Полдня на это потрачу. Хозяин свою может и не дать… Эх, делать нечего, придется возвращаться вплавь».
Он стянул джинсы и футболку, снял кроссовки, спрятал ключи от машины в узел на футболке, предварительно обернув их непромокаемым пакетом, и уже собирался войти в воду, как вдруг шестое чувство остановило его. Идея вернуться вплавь на другой берег, приехать в деревню, попросить у кого-нибудь лодку и снова отправиться на остров вдруг перестала казаться единственно возможной и потеряла всякую привлекательность.
Бабкин отошел от прохладной текучей воды, посмотрел зачем-то на облака, потоптался на берегу и выудил из-под куста свои кроссовки.
«Раз уж я здесь, пожалуй, поработаю еще пару часов. А к вечеру вернусь».
Не доходя до шалаша, он ускорил шаг, подгоняемый смутным неприятным ощущением, оглянулся, но увидел только сосны и серо-зеленый ивовый заслон вдоль берега. Возле шалаша собралась тень, внутри тоже было темно и влажно, и Сергей с облегчением нырнул внутрь, подумывая, не устроить ли перерыв на сон, раз уж с обедом ничего не получилось. Он присел на корточки, вдыхая идущий от земли и подгнивших веток запах, сорвал с ближайшей сухой лист и размял его в пальцах.
И тут сообразил, что изменилось за то время, что он ходил до берега и обратно.
Птицы перестали петь. Все это утро, снимая наушники, чтобы передохнуть, Бабкин слышал птичий щебет и в конце концов перестал его замечать, но теперь его пронзило ощущение тишины, повисшей в лесу. Он выругал себя за то, что потерял бдительность, и подался к выходу из шалаша, но выбраться наружу не успел.
Раздался шелест, свист разрезаемого воздуха, а затем шалаш содрогнулся от удара, и ближайшая к Сергею опора сломалась ровно посередине. Отпрыгнув от накренившейся палки, которой не давали упасть переплетения сухих ветвей, связывающие ее с остальными опорами, он откатился в сторону, насколько позволяло пространство, и тут же ощутил новый удар — казалось, тот отозвался в земле, вздрогнувшей под ним.
— Э-э! — заорал Бабкин. — А ну хватит!
Ответ последовал тут же — в виде треска очередной опоры. Кто-то снаружи яростно крушил шалаш, не обращая внимания на находящегося внутри человека.
Сергей оказался в ловушке. Попытавшись выбраться, он едва не попал под удар палки, и счел за лучшее отскочить от выхода. Сверху на него безостановочно сыпались ветки, сухие листья, мусор, накопившийся в крыше шалаша за много лет, и в конце концов вся конструкция, пошатнувшись, завалилась и рухнула, накрыв Бабкина словно сетью. «Если он захочет меня прикончить, сейчас самый удачный момент», — решил Сергей, барахтаясь под упавшими кольями и ветвями. Ноги у него запутались в брезентовом полотне, как в коконе, а в щеку вонзился сучок, расцарапав кожу до крови.
Но тот, кто безжалостно расправился с шалашом, затих. После паузы последовали непонятные щелчки, затем металлический скрежет. Потом Сергей расслышал прерывистое дыхание, шаги, и кто-то прошумел в кустах, удаляясь от поляны. Не теряя времени, Бабкин с трудом выбрался из своего плена, протер глаза и огляделся, не зная, ожидать ли нового нападения. У него мелькнула мысль догнать нападавшего, но он вовремя остановился: не зная даже направления, в котором тот ушел, он мог найти лишь более серьезные неприятности.
Вокруг снова стояла тишина, только теперь она была другой: не выжидательной, а удовлетворенной. Расценив это как знак того, что все, что могло случиться, уже случилось, Сергей обернулся — и увидел искореженный металлоискатель.
Он выругался, потому что сразу понял, что за звуки предшествовали исчезновению нападавшего. Перерезанные провода, вырванный дисплей, сломанные наушники… Ему недвусмысленно дали понять, что его поиски крайне нежелательны.
Но вместе со злостью Сергей почувствовал удовлетворение: значит, он двигался в правильном направлении. Или те, кто пытался остановить его, так считают.
— Хотите сбагрить меня отсюда, ребятки? — вслух спросил Бабкин. — Боюсь, ничего у вас не получится!
Он еще раз огляделся, но лес был тих. Спокойный до флегматичности Сергей был не склонен преувеличивать значение нападения на него: если бы его хотели убить или изувечить, то сделали бы это раньше, когда была такая возможность. Кем бы ни был нападавший, пока он ограничился кражей лодки и уничтожением шалаша. Бабкин обдумал версию о том, что два этих происшествия следует расценивать как предупреждение, и на третий раз он так легко не отделается, но решил, что в данном случае ему стоит проявить некоторую тупость и сделать вид, что намеки он понимает с большим трудом.
— Хотите мне что-то сказать, пишите письма, — подытожил он, доставая из кармана нож и усаживаясь над изувеченным прибором.
Пытаясь разобраться в его устройстве, Бабкин с усмешкой поймал себя на мысли о том, что воспринимает металлоискатель как пострадавшего приятеля, помогавшего ему выполнять нудную работу. В успех реанимации устройства ему верилось слабо, но Сергей в любой ситуации считал нужным сделать все, зависящее от него.
Однако некоторое время спустя состояние пациента уже не казалось ему таким безнадежным, как при первом взгляде. Правда, с дисплеем пришлось проститься, но провода Сергей аккуратно соединил снова и обмотал изолентой, которую достал из тайника, мысленно от всего сердца поблагодарив неизвестного ему рыбака за предусмотрительность.
Ему повезло, что человек, ломавший прибор, торопился. Если бы он потратил чуть больше времени и чуть тщательнее подошел к своей задаче, Сергей никогда не смог бы исправить последствия его вандализма. Но у нападавшего не было времени, и поэтому полтора часа спустя после гибели шалаша Бабкин получил худо-бедно работающий металлоискатель.
Он выпрямился, потянулся, прижал к уху один уцелевший наушник и, водя катушкой, пошел к тому месту, где прекратил поиск.
Через три часа безрезультатного прочесывания леса Сергей вышел на край ямы, в которую свалился двумя днями раньше. Он вспомнил, как, выбравшись, подумал о том, что тело могло быть спрятано именно здесь. Съехав по отвесному заросшему склону, Бабкин включил металлоискатель — и тот почти сразу отозвался новым звуком. Писк в наушнике был таким отчетливым и резким, что Сергей вздрогнул.
— Ну-ка, ну-ка… — пробормотал он, не веря в удачу.
Еще раз поводив катушкой над землей и услышав тот же звук, Бабкин отложил прибор и поднялся за лопатой. Ему пришлось выкорчевать кусты малины, прежде чем показалось дно ямы, и Сергей дважды брался за металлоискатель, чтобы проверить: не в вырванных ли им кустах завалялось то, на что наушники реагировали тревожным и требовательным сигналом.
Но умный прибор уверял, что интересующее Бабкина находится в земле, прямо под ним.
— Черт с тобой, попробуем, — проворчал Сергей вслух, ударяя лопатой в мягкую податливую почву.
Десять минут спустя он отбросил лопату и отступил на несколько шагов назад. Больше ему здесь делать было нечего — наступила очередь криминалистов.
Из светло-желтой рыхлой земли, беспорядочно простроченной торчащими в разные стороны корешками, виднелась истлевшая рука, прикрывавшая то, на что и среагировал металлоискатель, — широкую пряжку пояса. Круглую, рельефную, больше подходящую для женского ремня, чем для мужского.
Когда Сергей вышел на берег, собираясь переправляться вплавь, на песке лежала его перевернутая лодка.
Татьяна услышала смех Матвея — громкий, заливистый. Мальчик пытался что-то кричать, хохоча, но невозможно было разобрать ни слова. Изумленная, она выскочила из дома и замерла на крыльце: Леша сидел возле сарая и вертел в руках какую-то деревянную фигурку (птичку — рассмотрела она), а Матвея — ее большого, тяжелого Матвея — подкидывал и ловил Данила Прохоров. Лицо у него покраснело, по лбу струился пот, но он не прекращал забаву.
— Данил, выше! — пискнул мальчик, и Таня не выдержала:
— Хватит!
Они вздрогнули от ее крика, все трое, и обернулись к ней. Леша что-то загудел, показывая птичку, и засмеялся. Затем сунул ее в рот, дунул — и раздался протяжный свист, вызвавший у него бурную радость.
— Дани-и-ила! — выговорил брат, тыча пальцем в неподвижно стоявшего Прохорова. — Дани-и-ила!
И довольно забил ладонью по земле.
— Зайди в дом, — приказала Прохорову Татьяна и ушла, не глядя на разочарованное лицо сына.
— Дядь Данил, ты еще придешь? — спросил Матвей, цепляя гостя за рукав.
— Само собой. С мамой вот только поговорю — и приду.
Когда Прохоров вошел в комнату, Татьяна стояла, глядя в окно. Он сделал шаг, она обернулась, и Данила отшатнулся — такой яростью горели ее глаза.
— Зачем?! — негромко спросила Таня, едва сдерживаясь. — Зачем ты это делаешь?
— Делаю — что?
— Зачем ты приручаешь их? Зачем это все? Подарки, игры? Что тебе нужно от нас?!
Она говорила по-прежнему тихо, но голос ее звенел от напряжения, и вся она, вцепившаяся побелевшими пальцами в край стола, казалась натянутой до предела, как струна.
Лицо Данилы осталось бесстрастным. Он пожал плечами, насмешливо глядя на нее сверху вниз:
— От тебя мне ничего не нужно.
— Тогда не ходи к нам больше!
— А я не к тебе хожу. Я к ним пришел.
— Не смей! Я тебе запрещаю!
Прохоров рассмеялся, запрокинув голову, и белоснежные зубы его блеснули в сумраке комнаты:
— Запрещаешь? Нет, Танюша, ты мне ничего запретить не можешь. Можешь только попросить, девочка. А я, возможно, исполню твою просьбу.
Голос его звучал издевательски, но Татьяна чуть остыла, нахмурилась, не сводя с него темных запавших глаз.
— Попроси, — снова предложил он. — Попробуй! Со мной ведь можно и по-человечески разговаривать. А ты, как меня заметишь, все кричишь: «Ненавижу! Пошел вон!» Может, хватит уже, а? Сама себя заводишь, потом остановиться не можешь.
Девушка качнула головой, будто сомневаясь, и выдавила с явным трудом:
— Не приручай к себе Матвея и Алешу. Пожалуйста.
— А почему нет, Танюша? — тихо и ласково спросил Данила. — Ответь мне — почему нет?
— Потому что они привыкнут к тебе, а потом ты исчезнешь! — ожесточенно бросила она. — Мелькнешь в их жизни как фейерверк, поиграешь с ними пару раз, приласкаешь, как котят, и они к тебе потянутся. Ты исчезнешь, а я останусь и буду отвечать на вопросы о тебе.
— А если не исчезну? — Голос Прохорова был по-прежнему тих, и только слова он выговаривал чуть медленнее, чем обычно. — Может, я согласен их навещать?
— Ты?! Согласен их навещать? — она презрительно расхохоталась. — А ты нас спросил, согласны ли мы, чтобы ты нас навещал?
— Согласны?
— Нет!
— А если я женюсь на тебе?
— Что-о?! — недоверчиво протянула Таня. — Что ты сказал?
— Что слышала. Я хочу жениться на тебе.
С минуту она молчала, глядя на него, а потом решила, что эти слова следует расценивать как шутку и пропустить их мимо ушей. Иначе и быть не могло. Но собственное решение вдруг укололо ее такой болью, что она откинула голову в гневе.
— Слушай… Ты ведь подонок, Данила. Мерзавец. Для тебя, наверное, эти слова — пустой звук, ты их и в книжках-то никогда не видел, потому что книжки ты редко читаешь. А для меня — нет. И для Матвея — нет. Так что я не собираюсь своему сыну объяснять, почему к нему в гости ходит такой подлец, как ты.
— Ты бы определилась, кто я. А то и подонок, и мерзавец, и подлец… Не многовато будет?
— В самый раз для тебя!
Они замолчали, глядя друг на друга так, словно собирались испепелить взглядами, но даже в эту секунду Прохоров, старательно скрывавший свое бешенство, любовался ею — против воли, но все равно любовался.
Гордячка… И всегда такой была. Данила Прохоров, в пятнадцать лет совращенный старшей двоюродной сестрой, к двадцати двум годам перепробовал многих женщин и знал цену своей привлекательности. За восемнадцатилетней Татьяной он наблюдал словно кот, выжидающий, когда мышь потеряет осторожность и окажется у него в когтях. Он не позволял себе фантазий, только смотрел: как она идет угловатой походкой, как откидывает волосы, обнажая впадинку на шее, как длинный сарафан при ходьбе путается в ногах и она поправляет подол, открывая тонкие незагорелые лодыжки… Прохоров сам над собой смеялся, но признавал, что она возбуждает его так, как не возбуждала ни одна из подружек в бесстыдно коротких шортах, с вываленной напоказ пышной грудью. Скромностью, что ли, этим своим монашеским одеянием, которое хотелось содрать с нее, крикнув: «Дура, зачем такую красоту прячешь!»
Он дожидался удобного случая, уверенный, что она не откажет. Ему никто не отказывал! Двадцать два года — и он в самом расцвете: сильный, высокий, мускулистый парень, привыкший, что на него заглядываются и девчонки, и женщины, и принимавший их интерес как само собой разумеющееся. К тому же при собственном бизнесе, пусть он лишь младший партнер (их автосервис тогда только становился на ноги, но уже приносил неплохой доход — в основном благодаря умениям и знаниям его напарника).
Данила начинал в нем мальчиком на побегушках. В семнадцать лет его взял под свою опеку старший механик и доходчиво объяснил смышленому чернявому парнишке, что тому лучше молча смотреть на то, что происходит в гараже, и всегда держать язык за зубами. «Помогает это по жизни», — флегматично сказал механик, и очень быстро Данила осознал, насколько тот был прав.
Он сам понял, чем занимаются окружающие его люди, когда во второй или третий раз увидел, с какой скоростью разбирают пригнанную дорогую иномарку с московскими номерами. Такие случаи выпадали нечасто: обычно «раздевали» горьковские машины, благо до Горького было рукой подать. Тот же механик, который преподал Прохорову первый и самый важный урок, затем, присмотревшись к нему, принялся потихоньку учить Данилу многому из того, что знал и умел сам. К двадцати годам Данила мог открыть почти любую машину, отключив сигнализацию с ловкостью профессионального угонщика. Этим умением он воспользовался несколько раз, но на него очень быстро вышли серьезные люди с серьезным предложением, и Прохоров, подумав, решил не связываться с ними, хотя предложение было заманчивым. Осторожность взяла верх.
Женщины любили его — чувствовали лихость, азарт, бесшабашность. Но на Татьяну, как оказалось, это не действовало.
Он пошутил с ней на улице один раз, проводил от магазина до дома другой, и считал, что предварительный этап ухаживания на этом можно заканчивать. Правда, Танька смотрела на него враждебно и делала вид, что ей не доставляет удовольствия его компания, но он-то знал, что это всего лишь игра! И потому, когда тем вечером возле своего дома она ударила его всерьез, Данила уставился на нее, словно не веря, что она себе такое позволила. А девчонка, сверкнув по-ведьмински черными глазами, прошипела: «Еще раз сделаешь так — убью, сволочь!» — и убежала, оттолкнув его. А что он сделал-то? Подумаешь, обнял и попытался поцеловать! Нашлась недотрога…
Потом-то он пытался перевести все в шутку, но она с таким презрением смотрела на него, что Данила отступил.
Однако от своих планов в отношении Таньки не отказался. Ее сопротивление только раззадорило его. Теперь он не на шутку загорелся идеей приручить норовистую вороную кобылку, подчинить ее своей воле, заставить ее смотреть на него с обожанием и любовью, с тем жадным чувством, какое он часто ловил в глазах своих временных женщин. Прохоров был уверен, что, подпусти Татьяна его чуть поближе, и она сама поймет, какое сокровище теряет. Пусть он не смог сразу произвести на нее впечатление, но он это непременно исправит, нужен лишь подходящий момент!
Ему потребовалось не так много времени, чтобы он наконец осознал: подходящего момента не будет. Самый чувствительный удар девчонка нанесла ему, обозвав надоедливой деревенщиной, хотя родился, вырос и работал Данила в промышленном районном центре, а в Голицыно приезжал лишь время от времени летом, так же, как и она.
Это оскорбление всколыхнуло в нем чувства, которых он в себе и не подозревал. Деревенщина, значит! Самым мягким, что досталось Татьяне в ответ, было «наглая московская сучка», но Танька даже не покраснела — только взглянула так, будто Прохоров лишь подтвердил ее мнение о нем, и ушла, брезгливо подавшись в сторону от него. Уязвленный и озлобленный, Данила сплюнул ей вслед и потом до вечера не мог успокоиться, искренне сожалея, что Танька — не парень, до того ему хотелось избить ее. Злоба надолго осела в его душе, а вместе с ней и еще что-то — странное чувство глухой тоски, от которой он не спасался даже выпивкой.
Эта восемнадцатилетняя городская соплячка его не хотела. Она его оскорбила, хотя он не дал ей никакого повода и был с ней вежлив! Даниле было бы проще, если бы он больше не видел Татьяну, но именно в тот год умер дед, и бабушке требовалась помощь, а потому он приезжал в Голицыно каждые выходные, и всякий раз, словно по заказу, натыкался на девчонку, возившуюся с младшим братом, дурачком. И всякий раз, когда они встречались глазами, ему казалось, что она бросает ему вызов и смеется над ним.
Молчание нарушила Татьяна, внезапно рассмеявшись коротким нервным смешком:
— Ты поговорить хотел, кажется? Вот и поговорили. А теперь проваливай.
Данила собирался что-то ответить, но тут за окном проехала машина, освещая фарами песчаную дорогу, Татьяна обернулась на звук и приглушенно вскрикнула.
Спустя секунду Прохоров уже стоял рядом с ней у окна и смотрел, как напротив дома Григория останавливается милицейский «уазик» и из него выбирается толстый рыжий парень.
— Милиция… — прошептала Таня, оборачиваясь к нему. В глазах ее застыл ужас. — Господи, Данила… Они тело нашли…
Состояние Виктории Венесборг выдавали ее руки. Они не дрожали, не сжимались в кулак — в общем, не происходило ничего такого, что позволило бы Илюшину сделать вывод о волнении клиентки… Но ее длинные белые кисти лежали на подлокотниках так неподвижно, что Макар подумал о том, сколь большое усилие воли она прикладывает, чтобы себя не выдать.
Только лихорадочный блеск ее глаз свидетельствовал о том, что Венесборг с большим нетерпением ждет возвращения Сергея Бабкина, который должен был приехать в квартиру Илюшина с минуты на минуту.
— Я сказала вам, что производство по делу возобновили?
Голос ее звучал почти естественно — мелодично и нежно, — но Макар снова бросил взгляд на ее застывшие пальцы.
— Так скоро?
Женщина едва заметно улыбнулась.
— Хороший стимул, Макар Андреевич, — это половина успеха. И гарантия того, что работа будет выполнена надлежаще и в срок.
Громкий звонок в дверь возвестил о приходе Сергея, и вскоре в комнату ввалился он сам — мокрый с головы до ног, пахнущий едковатым дымом и бензином.
— Каждый раз при нашей встрече льет дождь как из ведра! — Он улыбнулся клиентке, и Виктория в ответ выдавила из себя улыбку, но не слишком убедительную. «Еще один раз — и лимит на улыбки у нее будет исчерпан, — подумал Макар. — Держится она, конечно, неплохо, но, похоже, на пределе выдержки».
Он обернулся к Сергею:
— Рассказывай, археолог.
— Рассказывать особенно нечего. — Бабкин устало опустился в кресло, провел ладонью по лбу и подумал о том, что обратная дорога оказалась слишком утомительной, а вся поездка — тяжелой и мутной, как тот последний день. — Я его нашел, тело выкопали и увезли в тот же вечер. Группа очень оперативно сработала.
— Хорошая мотивация творит чудеса.
— Именно.
— Где вы его нашли? — вмешалась Виктория.
Она наклонилась к Сергею, вся подалась вперед, словно бегун перед стартом.
— На острове, как вы и говорили. Труп был закопан в одной из ям. Их там около шести, кажется естественного происхождения…
— Да, Сеня мне объяснял! Я помню, как он… — Она неожиданно осеклась, медленно подалась назад. — Боже мой, бедный Сеня! Знаете, я только сейчас…
Она помолчала, затем серые глаза остановились на Сергее.
— Расскажите мне, что вы видели. Что от него осталось?
— Как ни странно, тело неплохо сохранилось, если учесть, сколько оно пролежало в земле. По словам эксперта, причина в том, что на острове специфическая почва — очень сухая, полупесчаная. Я думаю, что вы знаете об этом не меньше меня…
— Мне бы хотелось послушать ваше мнение, — уклончиво ответила Виктория.
— Череп разбит каким-то тяжелым предметом, и, вероятнее всего, смерть наступила именно от удара. Я разговаривал с экспертом перед отъездом, и он сказал, что под ногтевыми пластинами сохранились частички кожи. Возможно, они принадлежат убийце. Теперь остается только ждать результатов исследования. Я не хотел бы вас обнадеживать, Виктория, — осторожно добавил он. — Тело пролежало в земле около восьми лет, а у нас не Америка и не сериал Си-Эс-Ай, чтобы целая группа криминалистов начала исследовать его со всех сторон и реконструировать преступление. Хорошо, если анализ вещества под ногтями проведут грамотно…
— Проведут, не сомневайтесь.
Бабкин внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал. «Надеюсь, ей не придет в голову подкупать следователей, чтобы фальсифицировать улики».
— Виктория, а вы не боитесь? — внезапно спросил Макар.
Она с готовностью обернулась к нему.
— Чего же?
— Того, что в результате расследования ваша версия не получит подтверждения. Одно дело знать, что ваш муж убил человека, и совсем другое — доказать это. Тем более по прошествии стольких лет. А ведь вы не могли не просчитывать такой результат, вкладываясь в поиски тела…
— Вы намекаете на то, что я готова дать взятку, лишь бы криминалисты подтвердили ту версию, которая выгодна мне? — Она ничуть не обиделась или не показала вида. — Вы правы лишь наполовину. Мне приходило это в голову, но я отдаю себе отчет в том, что потом последовало бы: мой бывший муж не из тех, кто безропотно пойдет в тюрьму, не попытавшись сопротивляться. А отражать его атаку с краплеными картами в руках — это, знаете ли, безрассудство.
— Тогда на что же вы рассчитываете?
Венесборг пожала плечами:
— По-моему, очевидно: на то, что эксперты смогут найти улики — настоящие, не ложные — и с их помощью Кирилла привлекут к ответственности за убийство. Моя роль заключается в том, чтобы поспособствовать этому по мере сил, вот и все.
— Ясно, — кивнул Макар. — Что ж, будем ждать результатов экспертизы. Серега, что у тебя еще?
— Слежка, — немедленно ответил тот, и Виктория с Илюшиным взглянули на него: одна — недоверчиво, второй — нахмурившись. — Перерыли мои вещи, пока я был в отъезде, потом наблюдали за мной на острове…
Он рассказал о краже лодки и нападении на шалаш, а Илюшин мрачнел все больше с каждой новой подробностью. Когда Сергей закончил, Макар обернулся к Виктории:
— У вашего мужа могут быть друзья в деревне?
Та покачала головой:
— Нет. Откуда? Я даже не уверена, что он знает хоть кого-то из тех, кто там живет. Кирилл приезжал в Голицыно на машине, Сеня добирался на электричке, они встречались на берегу и вместе переправлялись на остров на лодке Кирилла. Все припасы перевозили с собой, так что им не было нужды обращаться к местным жителям за помощью.
— То, что ты рассказал, Серега, мне совсем не нравится. В первую очередь потому, что не вписывается в нарисованную нами картину.
— А я-то думал, потому, что я мог пострадать… — протянул Бабкин, приняв удрученный вид. — А у тебя, значит, в картину не вписывается…
Но Макар даже не улыбнулся. Он озабоченно взглянул на клиентку и подумал, что она, похоже, восприняла рассказ Сергея довольно-таки спокойно.
— Что вы думаете обо всем происходящем, Виктория?
— Только то, что эти события кажутся мне не связанными между собой, а потому ничего не значащими. Вещи, очевидно, обыскал сам хозяин, лодку украли деревенские, воспользовавшись подходящим случаем, а разрушение шалаша — дело рук какого-нибудь местного сумасшедшего. Мне очень жаль, Сергей, что вы оказались пострадавшим…
— Да не оказался я! — перебил ее Бабкин. — Черт с ней, с лодкой, не в ней дело! И в шалаше ничего страшного не произошло. Но один раз — это случайность, два — совпадение, а три — закономерность. Я вижу здесь закономерность.
— Вы ошибаетесь. В Голицыне не могло быть людей, заинтересованных в том, чтобы помешать нашему расследованию, поэтому я на вашем месте не придавала бы этим происшествиям особого значения.
— Хорошо, если так… — пробормотал Сергей, явно не переубежденный. — Кстати, у меня есть кое-что для вас.
Он вышел из комнаты и вернулся минуту спустя с небольшим пакетом.
— Эту вещь я обнаружил в шалаше, в небольшом тайничке. Вы видели ее раньше?
Она приняла у него пакет, развернула, и оттуда на колени ей выпала небольшая брошь: птица, распахнувшая крылья. Виктория рассмотрела птицу со всех сторон, провела пальцем по длинному клюву и покачала головой:
— Впервые вижу. Золото, а камень похож на изумруд.
Она передала брошь Макару.
— Если вы правы, то это ценная вещица. — Илюшин повернул птицу к свету. — Да, есть проба, но кроме нее — ничего. Серега, говоришь, она была в тайнике? Что за тайник?
— Просто углубление в земле, защищенное от влаги. Я мальчишкой делал что-то подобное, поэтому и стал искать, не рассчитывая на успех. И нашел.
— Там было что-то еще?
— Угу. Моток изоленты, который мне очень пригодился.
— Оригинальный набор.
— Я тоже удивился.
Виктория молча рассматривала птицу, поворачивая ее то одной стороной, то другой.
— Мне отчего-то кажется, — наконец сказала она, — что эта вещь принадлежала Сене.
— Сомнительно, — высказался Илюшин. — Хотя…
— Я больше чем уверена. Можно мне оставить ее себе?
Макар и Сергей переглянулись. Бабкин протянул руку, и Виктория без возражений положила ему в ладонь золотую птицу.
— Я, собственно, затем ее и привез, чтобы отдать вам, — сказал он, вставая. — Вот только хочу ее сфотографировать на всякий случай.
Наблюдая за тем, как Сергей подыскивает подходящий фон для украшения и снимает его с разных ракурсов, Макар пытался поймать даже не мысль — ощущение, которое возникло у него, когда он держал брошь в руках. Ощущение было какое-то неопределенное, оборачивалось то тревогой, то неожиданным беспокойством за Бабкина, то настороженностью, которую он сам испытывал по отношению к Виктории Венесборг… То, что он почувствовал, пряталось где-то глубоко внутри и не хотело появляться на свет. Макару мешал сосредоточиться взгляд женщины, сидевшей в кресле напротив: она смотрела за действиями Сергея с таким лицом, будто птица была живой и она боялась, что он случайно причинит ей боль.
— Виктория! — позвал Илюшин, и она вздрогнула.
— Да?
— Вы уверены, что не видели эту вещицу раньше?
— Совершенно уверена, — ответила она, не задумываясь. — Я бы ее запомнила. Сергей, вы позволите?…
Она забрала у него брошь и спрятала в сумочку. Затем посмотрела на Бабкина с Илюшиным, и первый раз за все время улыбнулась победной улыбкой:
— Будем считать, что благодаря вам у меня появился талисман. А то я уже начала сомневаться в своих силах.
Виктория
Знаете, я уже начала сомневаться в своих силах. Усталость охватывает меня все сильнее, и нервное возбуждение сопровождается непривычной апатией тела, когда ум приказывает телу двигаться, а оно, бедное, не слушается его приказов и валится, как механическая кукла, из которой вынули батарейку.
Я преодолеваю себя и пью таблетки, прописанные мне хорошим врачом. Он считает, что я до сих пор переживаю из-за потери мужа. Я и впрямь переживаю, но считаю совершенно излишним уточнять, по какому именно. Поверьте, мы хорошо жили с Никласом, и я испытывала к нему все положенные чувства: благодарность, уважение, искреннюю симпатию… Что не помешало мне обрадоваться его смерти, потому что наконец-то я могла делать все, что считала нужным.
Он очень много сделал для меня, мой Никлас. Первые полгода после замужества он занимался мною так, как гордый родитель может заниматься ребенком, в котором видит талант. Шведский я выучила на удивление быстро, и он заставлял меня читать, водил по музеям, устраивал целые экскурсии. Запас его знаний был огромен, он увлекательно рассказывал, и я впитывала в себя все, что мне преподносили, с готовностью птенца, раскрывающего клюв к прилету мамаши-птицы.
Одновременно мне тактично и ненавязчиво преподносились не менее важные уроки. Новые зубы, личный косметолог, уроки стилиста… Временами я казалась себе куклой, с которой играет мой новый муж. Но потом я поняла, что привлекает его во мне… Возможность быть богом, лепить из той глины, что податливее пластилина, ощущать себя творцом и мастером, имеющим дело с лучшим из материалов — с человеческой душой, умом и телом.
И я не обманула его ожиданий. Никлас даже был поражен моими успехами. Он довольно быстро понял, что я могу быть не только игрушкой, но и партнером, и постарался извлечь из этого все, что можно. Под конец жизни он признался, что ему невероятно повезло со мной, и я до сих пор благодарна Никласу за эти слова.
Птица, которую привез мне широкоплечий сыщик (я называю его «мой герой» — он годится на роль героя, как его коллега годится на роль хладнокровного грабителя банков), рождает во мне подъем, словно ее золотые крылья способны унести меня далеко отсюда — туда, где я уже достигла своей цели и счастлива. Я ведь буду счастлива, когда достигну ее, правда?
Но я не могу скрывать, что меня мучает страх. Я не навещала Романа в больнице, но его начальник красочно описал мне, что сделали с ним люди Кирилла. Даже если бы я не слышала его рассказа, мне хватило одной встречи с моим мужем, чтобы понять, что пощады от него ждать не стоит.
В тот вечер я вернулась в гостиницу и, проходя по вестибюлю, чтобы забрать ключ от номера, заметила его, сидящего в кресле. Там невероятно глубокие кресла, в вестибюле, и выбраться из них сложно, как из воронки. Но стоило Кириллу увидеть меня, как он, странно выгнувшись, поднялся из этой засасывающей ловушки почти непринужденно, и кресло за его спиной разочарованно хлюпнуло своей бархатной пастью, выпустив добычу.
Он просто стоял и смотрел на меня, не делая попыток подойти. И я тоже замерла. Меня охватило оцепенение сродни гипнотическому: даже перед танцующей коброй с раздувающимся капюшоном, уверена, я не испытала бы такого чувства.
Так вот, Кирилл стоял и смотрел на меня без улыбки, без этой своей фирменной ухмылки одной половиной рта. И мне было страшно — так страшно, как не было уже очень давно. А потом он улыбнулся, и мне стало не просто страшно, а жутко. Я осознала, что он может убить меня прямо здесь, и никто не успеет ему помешать, а осознав это, нашла в себе силы двинуться с места и дойти до милой девушки в униформе, которая с понимающим, как ей казалось, видом смотрела на нас. Двое влюбленных, конечно же… Что еще она могла подумать?
Знаете, он обо всем догадался. Поэтому он избил несчастного, безобидного Рому, который даже ни разу не поцеловал Алису Кручинину. Поэтому Кирилл приехал в гостиницу — чтобы показать мне, что он все знает, и убедиться, что я его поняла. Боже мой, какой дурой я была, представляя себя охотником, терпеливо и долго дожидающимся добычи; как я безбожно льстила себе этим сравнением! Нет ни охотников, ни тигров — есть двое животных, и каждое из них хочет перегрызть другому глотку и разорвать останки, растащить их по лесу, чтобы путь оставшегося в живых был помечен кровью второго.
Мне удалось взять себя в руки, только закрыв за собой дверь номера. Значит, война объявлена… Как ни удивительно, именно эта мысль помогла мне перестать чувствовать себя жертвой, которую поволокут по мокрой душной траве, и заставила собраться. Поражение в одной битве не равно проигрышу по всем фронтам. Алиса оказалась на время вне моей досягаемости, но лишь на время. Пока мне необходимо сосредоточиться на раскапывании прошлого и изучении его скелетов — в буквальном смысле этих слов.
Меня подпитывает ни на чем не основанная уверенность, что экспертиза сможет доказать, кто убил Сеню. У меня бывают случаи предвидения, когда я заранее знаю ответ на вопрос, случится ли то или иное событие. И иногда даже вижу в общих чертах, что именно произойдет.
Так было с Никласом: едва прочитав его письмо, я прониклась убежденностью, что именно этот человек станет моим вторым мужем. Так оно и вышло. Потом, несколькими годами позже, когда я стояла на первом этаже нашего дома и смотрела в окно, как он идет к машине, сутуля узкую спину, я не испытывала ни малейших сомнений в том, каков будет диагноз врача. И мне не нужно было ни о чем спрашивать мужа, когда он вернулся к обеду, прошел в свой кабинет, лег на диван и лежал, не двигаясь, несколько часов. Все было ясно.
Возможно, эта изредка проявляющаяся моя способность — слабая, ничтожная компенсация за ту слепоглухоту, которой я страдала в первом браке. Но ее происхождение не имеет значения, важно лишь то, что я пользуюсь ею, прислушиваясь к голосу интуиции, как к стуку долгожданного путника в дверь.
Теперь она подсказывала, что мне повезет с уликами, оставшимися на теле Сени. А что касается Алисы, то эта неудача обескураживает меня все меньше. Я была слишком нежна с этой девочкой — наверное, оттого, что чувствовала свою солидарность с ней и немного жалела ее. Но сейчас, когда я сижу в гостиничном номере и рассматриваю птицу с хищным зеленым глазом, мне становится очевидно, что я позволила себе пойти на поводу у эмоций. А это неправильно. Я не могу позволить себе эмоции, во всяком случае те, что в результате идут на пользу Кириллу.
Пожалуй, я придумаю для Алисы что-нибудь поинтереснее. И на этот раз даже муж, которому она так предана, не сможет ее защитить.
