Глава 12

В доме нарастало напряжение. Валентина Захаровна сказала об этом Марте, но та не приняла ее слова всерьез.

– Должно быть, Лия опять ни черта не делает, и тебе тяжело справляться одной. Ленивая дрянь. Надо бы ее выгнать, а тебе нанять нормальную сиделку.

Беззаботность подруги пугала Валентину. Она была уверена, что каждый в квартире чувствует: что-то нехорошее собирается вокруг них, закручивается, словно смерч, пока еще невидимый над поверхностью воды, но готовящийся в скором будущем слизнуть и переломать толстые стволы пальм с волосатыми кокосами с ближайшего островка в центре атолла. Обитатели квартиры казались ей аборигенами, населяющими этот самый островок, каждый из которых в глубине души знает, что скоро ему придет конец, но все равно беспечно строит планы на урожай кокосов в будущем году.

Марта, умная Марта не могла не ощущать, что обычный ход вещей в их квартире нарушен! С другой стороны, умные люди так часто бывают невнимательны к самому очевидному… Взять хоть их домработницу. Валентина Захаровна была уверена, что каким-то образом все происходящее связано с появлением в квартире этой девочки, Юли, с которой Марта так хлопотала. Но ее подруга уверяет, что не принимает в судьбе замарашки особого участия, а только развлекается, и что ждать серьезных неприятностей от девочки не стоит – она слишком молода, глупа и беззуба.

Но Валентина Захаровна пару раз ловила взгляд, которым «молодая и беззубая» награждала Марту после очередных ее уколов, и всякий раз ей становилось не по себе: казалось, что девочка сдерживается до поры до времени, но в конце концов выйдет из себя, и тогда…

Что «тогда», Валентина не могла сказать. Образ песчаного острова, очищенного цунами, словно выбритого, как если бы по нему прошлись гигантским лезвием, смутно вставал перед ее мысленным взглядом, но она старалась убедить себя, что это лишь плод ее воображения. Лия слишком много читала ей по вечерам, от этого у нее на старости лет разыгралась фантазия.

Юлька чувствовала себя превосходно. Она согласилась позировать Роману (согласилась?! Да она готова была сама бегать за ним, упрашивая, чтобы он написал ее портрет), а Конецкая, к ее огромному удивлению, дала ей разрешение уходить из дома на несколько часов три раза в неделю. Кто бы мог подумать – ведьма хоть в чем-то пошла ей навстречу!

Их занятия – а сказать точнее, лекции Конецкой – продолжались, и Юлька по-прежнему каждое утро ходила по квартире с тазиком на голове, а после вытягивалась в струнку вдоль стены. Но теперь это давалось ей почти без напряжения. Пританцовывая, она шла по коридору, и таз уже не сваливался с ее головы. Стоять у стенки стало еще проще – достаточно было представить его лицо, руки, вспомнить последний разговор, и время сначала замирало, пойманное стрелками, а затем, будто в отместку, раскручивало их с такой скоростью, что двадцать минут пробегали мимо Юльки, тикая ножками-стрелочками, быстро, как одна.

Иногда Юлька замечала, что Конецкая поглядывает на нее с непонятным выражением, и это было странно: она считала, что почти не занимает ее мысли. «Может быть, что-то заподозрила? – со страхом гадала Юлька, но новый день начинался со старых занятий, Марта Рудольфовна была в своем репертуаре, и она успокаивалась. – Нет, ничего не заподозрила. Она увлечена только собой».

Валентина Захаровна чувствовала себя все хуже: уже два раза Конецкая вызывала к ней врача, и после его осмотра старушка хромала так, что больно было смотреть. Лия постоянно держалась рядом, готовая помочь Мурашовой сесть или встать.

Как-то утром Юля стала свидетелем того, как Марта Рудольфовна накричала на Лию и выгнала из комнаты за то, что та оказалась слишком нерасторопной, и пришлось тогда самой Юльке поднимать из кресла тяжелое тело Валентины Захаровны. Марта суетилась рядом, но пользы от нее оказалось на удивление немного. Доведя Мурашову до ее комнаты и уложив в постель, Юлька с облегчением вернулась в гостиную и встала возле окна. В тихом дворе на площадке, куда ближе к обеду выходили гулять с детьми няни и мамы, занималась физкультурой пожилая женщина.

Если говорить честно, она была старая. Но Юлька это слово старалась не произносить даже мысленно: боялась случайно ляпнуть вслух при Конецкой и тем самым оскорбить ее. Но самой-то себе можно было признаться: ежеутренние процедуры под их окнами проделывала старушка, самая настоящая древняя старушка, мелкая, смуглая, будто поджаренная на подсолнечном масле речная рыбешка, – лет восьмидесяти, не меньше. Череп ее плотно облегала коричневая шапочка, и издалека казалось, будто престарелая спортсменка надела на голову чашечку от огромного желудя. Как бы тепло ни было на улице, она не снимала свою шапочку и разминалась в ней: приседала, разводила в стороны и сводила руки, махала ногами, наклонялась по десять раз, касаясь ладонями земли и замирая в такой позе секунд на тридцать. Смотреть на тощий, обтянутый трико зад Юльке отчего-то было неловко.

– Взгляните, Марта Рудольфовна, – обратилась Юлька к Конецкой, отдыхавшей в кресле, – какая молодчина! Я не могу себя заставить заниматься спортом регулярно, а она такую хорошую физическую форму поддерживает.

Старуха приподнялась, выглянула в окно. Взгляд ее упал на темно-красный мак, старательно изображенный Валентиной, и Юлька заметила, что Конецкая страдальчески поморщилась.

– Противоестественно! – резко возразила она, сев обратно. – Сила тела без силы ума… Куда органичнее она смотрелась бы, если бы устроилась в кресле с клубком ниток. – Покосилась на огорошенную Юльку и добавила: – Будь мне тридцать лет, за такую фразу меня съели бы с потрохами. Но мой возраст дает кое-какие преимущества. В частности, возможность безбоязненно говорить то, что думаешь.

Юлька про себя сказала, что этой возможностью ведьма злоупотребляет, и очень скоро получила очередное тому подтверждение.

В тот же вечер она позировала Мансурову. Это было совсем не так романтично и красиво, как ей казалось. Более того, позировать Юльке вовсе не понравилось, хотя она изо всех сил старалась сделать вид, что происходящее доставляет ей удовольствие.

Во-первых, было прохладно. И хотя Роман не просил ее раздеться, но тонкое шелковое платье совсем не согревало, а накидку Юлька с собой не взяла. Во-вторых, пришлось сидеть неподвижно, к чему девушка совсем не привыкла, и, несмотря на удобную позу – в кресле, с букетиком ландышей на коленях, – очень скоро ей стало казаться, что нет ничего мучительнее, чем сидеть, держа голову так, как просит Роман, – с наклоном вправо. Юлька думала, что во время сеанса они будут беседовать – как в прошлый раз, во время их первой встречи, – но Мансуров работал так сосредоточенно, взглядывал на нее из-за подрамника так хмуро, что она не рискнула заговорить первой, а он молчал. Поэтому развлекать себя пришлось самой.

Поначалу она наблюдала за Романом, снова поражаясь тому, какой он красивый: статный, с лицом русского витязя. Затем принялась осторожно осматривать картины в мансарде, но оклик Романа, от которого она вздрогнула, заставил ее прекратить это занятие.

– Извини, мне нужно твое лицо, – объяснил он. – Смотри на меня, как смотрела до этого.

И Юлька опять стала смотреть. Честно говоря, ей прискучило это уже через пять минут, хотя она полагала, что на такого красивого мужчину, как Роман, сможет глазеть часами – совсем как пишут в книгах. Но неожиданно для себя Юлька открыла, что его мимика кажется ей однообразной и даже, страшно выговорить, неинтересной. «Это оттого, что я напряжена», – решила она.

Остаток сеанса она еле высидела. Зато за свое терпение была вознаграждена: вымыв кисти, Мансуров обернулся к ней и улыбнулся так, что она тут же забыла про скуку, про свою затекшую шею и про надоевший запах подвядших ландышей. А затем он сказал такое, что за одни только эти слова Юлька согласилась бы позировать еще весь день без перерыва на обед.

– Ты – богиня! – нежно сказал Мансуров. – Почему я тебя раньше не встретил?!

И тут богиня икнула.

– Ик! – ответила она художнику, в глазах которого мелькнула растерянность. – Ик!

За последний час Юлька так намерзлась, что от холода начала икать, и остановить этот ужасный процесс было никак невозможно. Брови Романа полезли вверх, и она прокляла свой подлый организм, подложивший ей свинью в такой неповторимый момент. Богини не икают! А если икают, то не тогда, когда им сообщают об их божественной природе! Они только загадочно улыбаются и этим окончательно сводят с ума поклонников их небесной красоты.

Ей захотелось разрыдаться и убежать, потому что выйти из ситуации с достоинством казалось немыслимым! Но бежать было некуда. Более того, скоро должна была вернуться жена Романа, голубоглазая стрекоза Кристина, и Юлька представила, как столкнется с нею на лестнице, промчится мимо, громко икая, и растает в темнеющей дали за оградой, оставив за собой только эхо. И какое эхо!..

– Ик! – с отвращением к самой себе издала она снова и сжалась, ожидая, что сейчас Роман обидно засмеется и больше никаких сеансов не будет.

Но он не засмеялся.

– Бедная девочка… – проговорил он и свел брови так, словно сам страдал. – Замерзла! Я идиот, не догадался даже предложить тебе плед.

И после этого немедленно закутал Юльку в теплый шотландский плед, напоил каким-то горячим коктейлем, который тут же смешал сам и преподнес ей на крошечном серебряном подносе, где помещался лишь один бокал, и, пока она отогревалась, рассказывал ей о…

О чем Мансуров рассказывал, Юлька забыла буквально тотчас же. Если вообще понимала. Ее голова была занята лишь одним: она видела со стороны, как сидит рядом с ним на мягком широком диване, укутанная в плед с ногами, вокруг них – картины, в руке у нее бокал с коктейлем, и прекрасный принц в образе художника говорит с ней тихо и доверительно. «Со своей женой он наверняка так не разговаривает!» Затем ее проводили, усадили в такси и напоследок посмотрели долгим прощальным взглядом – совсем таким же, как в прошлый раз.

Неудивительно, что, вернувшись в квартиру Конецкой, она потеряла осторожность.

– Ты начала сутулиться, – сурово заметила старуха, когда после ужина Юлька мыла посуду. – Следи за собой. Вот так встретишь своего долгожданного принца, ссутулишься при нем, и разочаруется он в тебе! Принцы, голубушка, нынче пошли привередливые и разборчивые.

Юльке вспомнился Роман, не посмеявшийся над ней, а посочувствовавший, и она храбро парировала, будучи уверена в своей правоте:

– Ну и что, что привередливые? Пусть он полюбит меня такой, какая я есть!

«Что, выкусили, Марта Рудольфовна?! Нечего вам будет на это возразить, совершенно нечего!»

– Какая ты есть? – Кончик левой брови насмешливо вздернулся. – Детка, ты с ума сошла! Где ты начиталась этой мути?

– Отчего же мути? – чуть менее смело сказала Юлька. – Все правильно. Я – ценность сама по себе, и поэтому…

Ее прервал смех – нет, не смех, а настоящий хохот. Ведьминский – каркающий, хриплый. Конецкая смеялась искренне, от души, хохотала до слез, ничуть не заботясь о том, что может разбудить Валентину Захаровну или Лию. Впрочем, о последней она, должно быть, даже не помнила, не говоря уже о том, чтобы заботиться о ее комфорте.

– Ценность! – Марта Рудольфовна всхлипнула, утерла слезу и восхищенно попросила: – Голубушка, скажи, пожалуйста, что-нибудь еще о себе. Давно так не смеялась.

Юлька угрюмо молчала.

– Не хочешь? Тогда я тебе скажу. Девиз «Полюби себя такой, какая ты есть» придуман дураками и неудачниками. Почему дураками? Потому что никто не знает, какой он есть на самом деле. Вот ты – ты знаешь, какая ты есть? Да ты ничего о себе не знаешь. Заметь, я говорю не о внешности, а о том, что у тебя в голове…

– К примеру, я знаю, что люблю много поесть, – начала Юлька.

– Ах, оставь! О привычках речь не идет. Всем и так понятно, что эту мантру о любви придумали толстые курящие тетки, обжирающиеся вредной едой и не желающие оторвать свой зад от дивана, чтобы сделать десять приседаний. Пока они твердили ее, другие, поумнее, сидели на диетах, ухаживали за своим телом, украшали себя – в общем, всячески улучшались вопреки приводимому тобой постулату. И, что характерно, в массе своей имели куда больший успех у мужчин!

Юлька молчала.

– Так вот, девочка, ты ничего о себе не знаешь. Ты сама не можешь понять, «какая» ты есть. Обрати внимание на собственные реакции: когда тебе нужно быстро отреагировать, на лице твоем можно заметить секундную растерянность, и вовсе не потому, что ты колеблешься между правильным и неправильным решением. Нет, ты колеблешься, потому что не знаешь решения вообще для той себя, какой ты являешься. Ты размышляешь: какое поведение должно быть свойственно тебе, дурынде двадцати лет от роду, пытающейся быть красивой? Какую схему, какой шаблон использовать? И на это накладываются сомнения в том, правильно ли тебя оценят, не будешь ли ты выглядеть глупее, чем есть, и какое же в итоге мнение сложится у окружающих. Перемой это блюдо, оно вымыто кое-как, я отсюда вижу.

Юлька вернула блюдо в раковину, поразившись зрению ведьмы: на краешке его и в самом деле остались жирные следы.

– Так вот, сказанное мною касается твоего знания о том, что же ты собой представляешь, – продолжала Конецкая. – Мы выяснили, что ты этого не знаешь. Странно требовать любви к сосуду, в который неизвестно что налито, не правда ли? Пиво? Вино? Нектар? А может, моча? Но, помимо этого, даже если бы ты наконец поняла, что представляешь собою, истина заключается в том, что такой, какая ты есть, любить тебя не за что. Обрати внимание, детка, что я говорю не о вожделении, то есть о желании обладать твоим худосочным неаппетитным тельцем, а о любви.

– Почему же не за что?! – не вытерпела Юлька измывательства. – Я что, настолько плоха, что меня и полюбить никто не может?

– Плоха, хоть и не настолько, как раньше, – невозмутимо ответствовала старуха. – И то исключительно благодаря моим стараниям. Тебе изменили внешность, но начинка-то осталась прежней. Что там, у тебя внутри? Крепкий стержень? Обаяние? Ирония? Доброта? Внутренний свет, в конце концов? Нет, нет и нет! В тебе сидит трусоватое вялое существо, не особенно умное, эгоистичное и мелкое.

Вот тут-то Юлька и подумала о том, что старухе не мешало бы пореже пользоваться привилегией говорить правду в любое время, когда захочется. И добавить к перечню достоинств тактичность.

– Почему мелкое-то? – спросила она обреченно. – Из-за роста?

– Из-за масштабов души, – непонятно, но обидно ответила старуха. – Поэтому, голубушка, советую тебе выкинуть из головы идею «пусть меня полюбят такой, какая я есть» и начать работать над собой. Самосовершенствоваться. Ты знаешь, что означает это слово?

– Вы меня уж совсем-то за дуру не держите, Марта Рудольфовна! – попросила Юлька.

– Кто тебя знает… Так вот, душу и ум можно улучшать – точно так же, как внешность. Но этим нужно заниматься изнутри. Снаружи – бесполезно. Ты уже переросла тот возраст, когда это имело смысл.

Юлька подумала, что здесь Конецкая ошибается: она изменилась за то время, что работала на ведьму, и сама это чувствовала. «Маленький Мук постепенно учился домашнему волшебству, – с долей злорадства подумала она. – Вот только я забыла, что там сталось с колдуньей в конце книжки».

Как легко было когда-то быть счастливой! С возрастом счастье дается все тяжелее – вот он, главный признак возраста! Морщины? Одышка? Выпавшие зубы и взбухшие, как веревки, вены? Да, да, черт возьми, и это тоже! Но самое главное – состояние солнечного счастья, переполняющее, как колодезная вода ведро, льющееся через край и обжигающее звенящим холодом, – оно ушло… Остались спокойствие и умиротворение, которые привычно засчитываются за то, прежнее, солнечное. Но саму себя не обманешь: счастье было не такое.

Счастье было такое, какое плещется сейчас в глазах девчонки, обалдевшей от предчувствия огромного и невыразимого, что вскоре свалится на нее. Как щенок, которого первый раз вынесли на улицу, и он присел от изумления и страха, она пробует свои границы. Бояться она уже почти перестала. Скоро ей предстоит двинуться вперед, нащупывая рубежи своей территории.

Иди, девочка, иди. Возьми себе как можно больше. В тебе есть жадность, ненасытная жадность юности, готовой отобрать последний кусок – но и поделиться последним. На этом поле у тебя не будет соперниц – время позаботилось об этом.

А я позабочусь обо всем остальном.

На следующий день позвонил Роман.

– Я соскучился, – просто сказал он, и у Юльки замерло сердце – а потом ухнуло куда-то, но не вниз, а вверх. – Можно с тобой встретиться?

Юлька забормотала, что не знает, отпустит ли ее Марта Рудольфовна, и вообще у нее много дел… но тут в комнату вошла сама Конецкая, и она со страху нажала на кнопку отбоя.

– Кто звонил? – спросила ведьма, уставившись на Юльку, и та под ее взглядом призналась:

– Мансуров. Роман…

– И почему Роман Мансуров разговаривает с моей домработницей, а не со мной? Или… – Юлька явственно услышала сомнение, – неужели он хотел поговорить с тобой?

Девушка только кивнула.

– О чем же? О новом сеансе?

«Что за допрос?!» – возмутилась Юлька внутренне, но возмущение так и осталось сидеть где-то в глубине, а вслух она покорно сказала:

– Он не успел сказать, Марта Рудольфовна. Я случайно трубку повесила.

– Так перезвони и спроси. Я должна знать, в какое время не смогу на тебя рассчитывать.

«Значит, она не будет возражать?!» Недоверчивая радость захлестнула Юльку. В эту секунду телефон снова зазвонил, и, схватив трубку, она услышала неторопливый бархатный голос. Мансуров предлагал поужинать вместе.

– Сегодня? Около семи? – Юлька устремила умоляющий взгляд на старуху и не поверила своим глазам, когда та равнодушно пожала плечами. – Да, хорошо! Отлично! Я буду ждать.

Положив трубку, она сказала:

– Роман пригласил меня в ресторан сегодня вечером… Вы правда не против?

В приоткрытую дверь заглянула Валентина Захаровна, оглядела подругу и домработницу.

– Что у вас случилось, девочки мои?

– Ничего особенного. – Конецкая пожала плечами. – У Юли вечером кое-какие дела. Так что мы с тобой будем куковать вдвоем.

– И замечательно, Марточка! – обрадовалась Мурашова, протиснувшись внутрь. – Ты знаешь, я всегда этому рада!

Юлька обратила внимание, как сильно хромает Валентина Захаровна – припадая на правую ногу, морщась при каждом шаге. Бросившись к старухе, она помогла ей усесться в кресло и съежилась, заметив яростный взгляд Конецкой.

– Не ругай ее! – подняла руку в протестующем жесте Валентина Захаровна, и Юлька не сразу поняла, что это не о ней, а о Лии. – Может девушка отойти в уборную на пару минут?

– А ты не можешь эту пару минут посидеть в своей комнате и не напрягать свое раздавленное копыто? – грубовато осведомилась Марта. – Валя, ты невозможна! И, кстати, отдери свой ужасный цветок от стекла!

– Так куда все-таки собралась наша красавица? – Мурашова сделала вид, будто не услышала последних слов подруги.

– Меня… один знакомый пригласил, – с неловкостью сказала Юлька. Почему-то Валентине Захаровне она тоже не могла врать, хотя и по другой причине: обманывать старушку было то же самое, что обманывать ребенка.

– И кто же это? – Мурашову распирало любопытство, которое она и не пыталась скрывать. – Расскажите про него, Юленька!

Только Юля собралась сообщить, что это художник, у которого они были с Мартой Рудольфовной, как Конецкая перебила ее:

– По-моему, у нас есть дела интереснее, чем выслушивать скучные истории о чужих знакомствах. Валя, я хотела кое-что с тобой обсудить…

«Ну и пожалуйста! – обиделась Юлька. – Ну и не буду рассказывать о Мансурове!»

Она ушла к себе, достала из шкафа голубое платье, примерила и осталась довольна. «Интересно, куда мы поедем ужинать?»

Роман привез ее в ресторан на воде: теплоход белел в сумерках возле берега, издалека разноцветные фонарики иллюминации на его борту казались экзотическими рыбками, выпрыгнувшими из воды и застывшими в воздухе. Холодный ветер с реки задувал отчаянно, свирепо, словно хотел сдуть идущих по сходням, чтобы они свалились в неглубокую сизую воду и замерли, как заколдованные. Юлька ежилась, цеплялась за Мансурова и думала, что выглядит глупо в своем тонюсеньком платье, раздувающемся вокруг коленей.

Но внутри она отогрелась. Официант, узнав Мансурова, расплылся в радостной улыбке, и их посадили за столик, отгороженный от остальных подобием ширмы с китайскими фонариками. Роман тут же заказал что-то с длинным французским названием, официант, булькая и шепелявя, повторил заказ и исчез. Мансуров облокотился на столик, сплел вместе длинные пальцы, на одном из которых поблескивало обручальное кольцо, и улыбнулся Юльке.

– Расскажи о себе. Ты моя натурщица, а я ничего о тебе не знаю. Откуда ты взялась в моей жизни?

– Марта Рудольфовна привезла, – немного удивленно ответила Юлька.

Он негромко рассмеялся.

– Ты неподражаема. Так расскажешь, чем занимаешься?

Юлька выругалась про себя не в шутку, а всерьез. Можно было предвидеть такой поворот событий! Но она, забыв обо всем, не догадалась даже придумать простейшей легенды перед свиданием. И что теперь делать? «Хотя бы не говорить ему правды, – посоветовал в голове холодный голос. – Ты в состоянии отвлечь его от своей персоны?»

– Я бы хотела для начала больше узнать о тебе, – попыталась выкрутиться Юлька. – Ты художник… для меня это другой мир! Я ничего не знаю о том, как ты творишь, как в твоей голове появляются идеи картин!

Но Мансуров отнесся к ее словам неожиданно серьезно.

– Ты права, это другой мир. Можешь не верить, но я каждое утро благодарю бога за то, что он даровал мне его! А знаешь, как все началось? Однажды, когда мне было десять лет…

Вертя в пальцах бокал, Юлька слушала рассказ Романа о его детских годах и поражалась самой себе. Ей было скучно. «Невозможно поверить, – думала она почти со злостью. – Рядом со мной сидит самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела в жизни, он умный, он талантливый, а мне с ним скучно! Как ведьму слушать, так интересно, а как его – так хоть доставай книжку и читай под его журчание! Возмутительно!»

Мансуров и в самом деле журчал. Голос его, низкий, красивый, был, однако, несколько монотонным, и эта монотонность усыпляла.

– Как ты думаешь, что случилось потом?

Его голос донесся до Юльки словно сквозь пелену, и она едва не тряхнула головой, чтобы прогнать сон. Что это? О чем он ее спрашивает?

– Я даже не знаю, что предположить…

– Меня взяли! Можешь представить, что я испытал? Если до этого я сомневался в том, что делаю, то с этого момента мне все стало ясно.

Она улыбалась, кивала, любовалась его оживленным лицом… Затем ела что-то очень вкусное. Пила маленькими глоточками вино, пытаясь разобраться в своих ощущениях, и слушала, слушала, слушала… Он говорил почти весь вечер, и Юлька была признательна ему за то, что ей ни о чем не нужно врать.

А Роман чувствовал себя в ударе. Женщины всегда торопились обрушить на него свою биографию, бесстыдно вывалить всю скучную жизнь, как корзину с бельем, и хотели, чтобы вместе с ними он занялся сортировкой: белое – в одну кучу, цветное – в другую, а вот над этим черным можно вместе поплакать – когда-то оно было нежно-голубым, но окрасилось от чьих-то носков, по ошибке брошенных в бак. Он с юности принял правила игры и знал, что его умение слушать располагает не меньше, чем внешность. Но сегодня он позволил себе расслабиться. Она так его слушала! Губы чуть приоткрыты, глаза распахнуты, и пусть это банально, но он чувствовал, что она вся устремлена к нему. И еще в ней была загадка. Она не захотела ничего говорить о себе, и он подумал, что так даже лучше: ее образ не разрушится от ненужных, пошлых, грубых подробностей вроде расставания с каким-нибудь мальчиком ее возраста или – даже подумать противно – сделанного пару лет назад аборта. Роман помнил, как вид матери Кристины – нелепой квашни, кажется, косящей на один глаз, – нарушил его цельное, гармоничное восприятие той женщины, какой была его жена четыре года назад. Он ничего не мог с собой поделать – был слишком чувствителен к красоте, а значит, и к уродству.

После ресторана он проводил Юлю до квартиры и на прощание поднес маленькую белую ручку к губам. Она, кажется, удивилась – может быть, надеялась, что он поцелует ее в этот вечер. Но Роман не хотел быстрого развития событий. Все шло так, как должно было идти: девочка-нимфа, ее портрет с лесными цветами, постепенное узнавание друг друга… Главное – не опережать события, не забегать вперед. Все, что должно с ними случиться, обязательно случится – в это Мансуров верил всей душой.

И еще одна весьма приземленная причина его сдержанности заключалась в том, что дома его ждала Кристина, которой он сказал, что едет на встречу с человеком, от которого зависела очередная выставка. Роман знал: признайся он жене, что хочет поужинать с натурщицей, и из невинного события она накрутит бог знает что! Несмотря на пылкий темперамент в постели, Кристина эмоционально была холодноватой, и ему всегда это нравилось. Но порою она начинала вести себя как вспыльчивая рыночная бабенка, особенно в последнее время. «Это у нее от матери», – подумал Мансуров, заранее проникаясь недовольством по отношению к жене. Он с нежностью посмотрел на обращенное к нему личико, сказал, что ждет ее у себя завтра, и уехал, предвкушая напряженную работу на целую ночь.

А Юлька тихонько открыла дверь и шмыгнула внутрь, как мышонок. Она переоделась, расторопно пробежалась с тряпкой по всей квартире, чтобы утром Марта Рудольфовна не возмущалась, что она плохо исполняет свои обязанности, и легла спать. После вина Юльке снились фантастические сны: как будто окно в ее комнате оказывается к утру разрисовано витражными птицами, и одна из них уносит ее на своей спине полетать над городом – так высоко, что дух захватывает. Странным во сне казалось лишь одно: птицы были самые разные – разноцветные, яркие, со сверкающими перьями, а спину подставила только одна – длинная, черная, похожая на облезлую ворону, да еще и косящая на Юльку насмешливым умным глазом.

Но ощущение полета было волшебным.

В попытках разыскать женщину, ставшую прототипом для учительницы Веры Алексеевны из романа «Кошачий глаз», Василий Ковригин приехал к ее дочери. Та прохладно сообщила, что ее мать живет в другой квартире, и Ковригин отправился по новому адресу.

Конечно, проще было бы узнать его у матери Лены. Василий был совершенно уверен в том, что на одной из общих фотографий в доме Дубровиных он видел это лицо – некрасивое, но милое. И, конечно, Ольга Сергеевна не могла не знать ее. Но он предпочел более сложный путь – встречаться с Дубровиной-старшей ему отчего-то не хотелось.

«Вера Алексеевна» сильно изменилась – настолько сильно, что, пожалуй, он и не узнал бы ее, хотя обладал профессионально хорошей памятью на лица. Но она так обрюзгла и располнела, что сложно было увидеть в толстой старухе женщину средних лет с веселым круглым личиком.

Поначалу, когда ее дочь сказала ему, что мать жива и здорова, Ковригин обрадовался – его теория не находила подтверждения. Он уже не хотел оказаться правым – слишком уж страшноватая картинка вырисовывалась в этом случае. И к старухе-то он поехал только для того, чтобы исключить последние сомнения!

Лучше бы не ездил. Лучше бы ограничился визитом к дочери и на этом успокоился, подумал Василий.

Потому что все подтверждалось. Хотя она и была жива.

Ее толкнули под поезд метро, когда она стояла на платформе в час пик. Старушка рассказала ему об этом спокойно, как будто читала историю, случившуюся давно и не с ней.

– Поезд был совсем близко и так гудел, что я боялась умереть от одного только звука. Я вспомнила, что нужно упасть и лежать между рельсов, – говорила она, отрешенно глядя на Василия голубыми глазами, – и упала. И еще ртом дышала, чтобы барабанные перепонки не лопнули от шума. Вы не представляете, как там шумно. И пахнет ужасно.

Когда ее вытащили, она была без сознания.

– Два месяца потом лежала в больнице, восстанавливалась. Но ничего, слава богу, почти обошлось. В моем-то возрасте!

Ковригин поерзал на стуле, не решаясь спросить то, что нужно было спросить. Старушка выжидательно смотрела на него. «Теоретически это могла сделать и дочь, – подумал он. – Вовсе не обязательно, чтобы именно сын…» Он хотел спросить о том, не подозревает ли она родную дочь в том, что та толкнула ее под поезд, но не смог этого сделать.

– Скажите, у вас есть сын? – наконец выдавил из себя Василий, ожидая ответа с чувством, походящим на ужас.

Но она покачала головой:

– Нет, сына нет. Только дочь. – И добавила, словно оправдываясь: – Я хотела родить второго ребенка, но врачи запретили по состоянию здоровья.

Ковригин вернулся в издательство, ощущая себя страшно уставшим. Усевшись на нагревшийся под солнечными лучами облезлый подоконник, он вытащил из кармана лист бумаги и уставился на свои записи, по которым теперь-то точно все можно было сказать определенно.

Эльза Гири в книге «Логово волчицы» оказалась на корабле, бурей выброшенном на скалы, и едва не погибла – переломала себе все кости, но сумела выбраться на берег.

Ее прототип, соседка Лены Нина Кудряш, спустя несколько месяцев столкнулась с парнем, катавшимся на роликовых коньках, и сломала руку.

Иван Трофимович из книги «Небесный колодец» разбился, упав с лошади, потому что был пьян.

Старый тренер, послуживший прототипом для этого героя, напился и попал в аварию вскоре после выхода книги.

Вера Алексеевна из «Кошачьего глаза» умерла, потому что сын толкнул ее под поезд.

Учительница, с которой был списан персонаж, упала на рельсы в Московском метрополитене, но чудом осталась жива.

– И это только те, кого я смог найти, – вслух сказал Ковригин и потряс головой, как будто в уши ему попала вода. – А что, если остальные тоже…

Он не был наделен богатым воображением, но хорошо знал Лену и мог представить, что она испытала, проследив судьбу прототипов.

Интересно, когда она заметила? Вряд ли ей пришло в голову специально узнать, что случалось с людьми, с которых она списывала своих героев, после выхода книги. И сколько прошло времени, прежде чем она убедилась, что все это выходит за рамки простого совпадения?

«Бедный ты мой дружок, – про себя сказал Василий, вспоминая, как Лена, перестав писать, снова спряталась в свою раковину. – Как же такое случилось, а?»

Он свернул из листа с именами трех персонажей и трех их прообразов длинную трубку и постучал по стене. Из-под подоконника выбежала крупная жилистая муха, лоснящаяся, как откормленная собака, но не взлетела, а пробежала по раме и замерла в верхнем углу, подергивая крылышками.

Глядя на насекомое, Ковригин почувствовал, что его охватывает отвращение. Он не любил мух, тем более таких. Противно было осознавать, что муха все время сидела под подоконником, но выбежала только тогда, когда он вспугнул ее ударами свернутой в трубку бумаги.

Ударами бумаги… ударами бумаги… Это словосочетание застряло у него в голове, рассыпалось тамтамами, как будто собственное подсознание хотело заставить его подумать о чем-то важном. Своему подсознанию Ковригин доверял, а после того, как оно подсказало ему фамилию Николая Мешкова, прислушивался к нему внимательнее, чем обычно.

Муха сидела рядом… все время, пока он стоял возле окна. Отчего-то это имело важное значение. Мысли Ковригина вернулись к рассказам троих человек, с которыми он встречался. Он снова прокрутил их в голове и неожиданно понял, почему не мог отвязаться от мыслей о мухе.

– Василий, ты чего здесь стоишь? – окрикнули его с лестницы, и он вздрогнул. Сверху, перегнувшись через перила, на него смотрел Ерофеев, оттопырив нижнюю губу.

– Сашка, я сейчас уеду, – неуверенно, будто сомневаясь в правильности того, что говорит, предупредил Ковригин.

– Как уедешь? Грищук всех собирает через час!

– А я через час вернусь.

Он качнул головой, сбрасывая неуверенность, и, перед тем как сбежать вниз по лестнице, смахнул толстую муху и крикнул Ерофееву:

– Скажи, чтобы без меня не начинали!

– Шутник, – пожал тот плечами, провожая взглядом широкую рыхлую спину Ковригина, вперевалку бегущего по ступенькам.

– Что случилось? – удивленно сказала старушка, от которой он уехал всего пару часов назад. – Зачем вы вернулись?

«Забыл спросить, не ваша ли дочь толкнула вас под поезд», – хотел сказать Ковригин. Но она доверчиво смотрела на него и казалась такой беззащитной, что в последний момент, изменив формулировку на более щадящую, вслух он сказал совсем не то, что собирался:

– У вас не было никаких подозрений о том, кто толкнул вас на рельсы? Ведь вы не сами упали с платформы, правда?

Она несколько раз моргнула, будто он сильно ее удивил. Пухлые, словно наполненные водой руки поднялись от колен и замерли в воздухе, как если бы она готовилась сыграть этюд на невидимом пианино. Затем плавно опустились.

– Когда ко мне приходили из милиции, я им не сказала… – проговорила старуха. – Мне казалось, что все это мои фантазии, и я не имею права оскорблять подозрениями постороннего человека.

Ковригин едва не вскочил. Почти шепотом, потому что ему хотелось закричать во все горло, он выдавил:

– Какого постороннего человека?!

– Потому что для такого ужасного, ужасного поступка не было и не могло быть мотива… – неторопливо рассуждала она, словно не слыша его вопроса. – Ведь самое главное – мотив, правда же? А его не было. Вот я и подумала…

– Кто? – спросил Ковригин.

– В конце концов, мне могло показаться. С моим зрением… Знаете, после родов у меня сильно упало зрение, я постоянно хожу в очках. А в тот день была без них, поэтому…

– Кто?!

И тогда она одними губами произнесла имя, будто боясь выпустить его.

Несколько секунд Василий не мог понять, почему именно это имя, ведь оно не имело никакого отношения к происходящему. Старушка добавила еще несколько слов и замолчала, с сомнением глядя на него. И тогда смысл сказанного дошел до него.

– Я надеюсь, вы нигде не напишете об этом? – после долгой паузы встревоженно сказала она. – Послушайте! Я никому не говорила, потому что считала, что виновато мое воображение… Не могу сказать, что я кого-то видела, все это скорее ощущения, если вы понимаете, что я хочу…

– Нет.

Она осеклась, часто заморгала.

– Что – нет? Не понимаете?

– Не ваше воображение.

Ковригин откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Все встало на свои места.

– Это не ваше воображение, – повторил он. – Это правда.

– Откуда вы знаете?! Нет, вы не можете знать!

Она вдруг рассердилась, как будто он покусился на что-то очень важное, – после Василий подумал, что, возможно, так оно и оказалось. Ей легче было считать произошедшее с нею случайностью, а не результатом чьей-то злой воли.

– Могу.

– Не можете! Вас там не было!

Морщинистое лицо покраснело, и он испугался за нее.

– Хорошо, хорошо, меня там не было, вы совершенно правы, – скороговоркой сказал Ковригин. – Вы только не волнуйтесь! Я никому не собираюсь ни о чем говорить!

Она успокоилась, но не до конца:

– Вы же понимаете, что не могло быть мотива? Мы работали вместе много лет, не дружили, но были в хороших отношениях!

Ковригин кивал, слушая, как она убеждает саму себя, и думал, что банальное наблюдение в который раз оказалось верным: действительность страшнее выдумки.

Теперь ему предстояло объяснить это Елене Дубровиной.

Лена прокручивала интервью в третий раз. В этом не было необходимости, но ей хотелось снова послушать некоторые фразы Конецкой. «Невероятная все-таки старуха, – думала она с восхищением, – злая, как собака, но до чего интересная!»

Текст был практически готов, и он получился таким, как нужно. Она могла быть довольна своей работой.

– Я довольна своей работой, – вслух сказала она, постаравшись, чтобы это прозвучало с энтузиазмом. Но собственный голос показался ей неуверенным и унылым. Чувство удовлетворения исчезло, сменившись усталостью и желанием спать. Она все время хотела спать, и никакой кофе не делал ее бодрее.

«Я теряю остроту ощущений». Даже эта мысль, которая, придя в первый раз полгода назад, вызвала у нее приступ ужаса, сейчас не оставила после себя ничего, кроме глухой тоски. Лена горько усмехнулась – это только подтверждало ее опасения. Она разучилась радоваться своим победам, пусть даже маленьким, разучилась радоваться хорошо написанным текстам и людям, своим героям. Бывшая манекенщица ненадолго втянула ее в орбиту своей полнокровной жизни, но затем Лену выкинуло наружу, и теперь она болталась сама по себе, как грязный пакет, едва надуваемый слабым ветром. Старый, дырявый, никому не нужный.

– Я – преждевременная старуха.

Тридцать пять лет, половина жизни прожита, и все лучшее осталось в той половине. Ничего из этого лучшего не повторится. Не будет Португалии, мороженого, падающего из трубочки белой кляксой на горячий асфальт и тут же растекающегося по нему, не будет утреннего забвения в мужских руках, прижимающих к себе так, что не вздохнуть, не пошевелиться. Не будет написанных книг. Ни одной больше не будет. И все ее герои – маленькие человечки, которых она так любила, разошлись по своим историям, да так в них и остались – даже те, кому она уготовила другую судьбу. Она собиралась придумать невероятные приключения – и с Лизой Шемякиной, и с мальчиком Петькой, и с Иваном Трофимовичем, и с Эльзой… Теперь не придумает. Ни одной истории больше. Ни одного приключения. Скачки, корабли, балы, бури, побеги, перевороты, любовь, страдания – все то, что она уже сочинила и собиралась описать, изгладится из памяти окончательно спустя каких-нибудь десять лет, когда забудется даже то, что когда-то она была писательницей.

«Надо только протянуть эти десять лет, вот что», – сказала себе Елена Дубровина.

Она оттянула уголки глаз вниз, взглянула на себя в зеркало. Грустный Белый клоун. Белый – потому что бледный: даже белил ему не нужно.

Отвернулась, подняла уголки вверх, растянула губы в улыбке, наморщила нос. Ну-ка, где веселый клоун? Где туповатый жизнерадостный шутник, вечно гогочущий над тем, грустным, падающим на банановой кожуре? Она быстро повернулась к зеркалу.

Из него смотрел все тот же Белый клоун. Только зубы оскалены, и в глазах стоят слезы.