Глава 8
Странные фортели иногда выбрасывает память. Порой что-то кажется забытым настолько, словно и не существовало никогда, но вдруг какой-нибудь пустяк – дуновение ветерка, сказанное кем-то слово, – и лента воспоминаний раскручивается, с каждым витком набирая обороты.
К таким курьезам Лямзин уже привык и даже с удовольствием использовал их в своих целях, особо не задумываясь о механизме феномена, но знать, кто, какая сила «подбрасывает» ему эти самые случайности, почему-то очень хотелось. Ведь подобных нужных эпизодов могло и не быть: пошел в другую сторону, свернул на полпути, не вовремя чихнул – и ничего не случилось.
А если существует некто, или нечто, направляющее его, Лямзина, мысли по нужному пути? Тогда, вероятно, с ним можно договориться, чтобы работал оперативнее.
Это, конечно, была шутка. Но истина заключалась в том, что научиться включать свою интуицию сразу и на полную мощность казалось очень заманчивым, тогда не нужно было бы терпеливо ждать, когда она раскачается сама.
Сейчас в мозгу занозой застрял образ красной бабочки, найденной на убитой Каранзиной. Эдуард был уверен, что когда-то давно уже сталкивался с чем-то подобным. Может быть, рассказывал кто-то из коллег? Но вот кто?
Наскоро оформив часть бумаг, которые скопились у него из-за острой нелюбви ко всякого рода писанине, Лямзин вскочил и принялся вышагивать по кабинету.
– Красная бабочка, красная бабочка… – бормотал он, задрав голову вверх и глядя в пространство.
Получасовые топтания и пристальное вглядывание в потолок ни к чему путному не привели, зато чувство голода появилось отменное. Эдуард нервно сглотнул, взглянул на часы и, вспомнив о недавнем намерении сесть на диету, чтоб сбросить пяток-другой лишних килограммов, шумно вздохнул.
Есть захотелось еще сильнее.
– Нет, ну я так не могу! – обиженно произнес Лямзин вслух. – Разве можно работать, когда в желудке происходит форменная революция? Неправда, что художник должен быть голодным, в таком случае он будет думать только о еде, а не о творчестве. Хотя, возможно, некоторым творцам и свойственен мазохизм.
Мучиться ради идеи похудения напрочь не хотелось, майор накинул плащ и вылетел из кабинета. На улице, несмотря на календарную осень, солнце светило так, будто бы наступила весна. Оно радостно плескалось в лужах, воробьи звонко чирикали, радуясь теплому дню, а прохожие выглядели милыми и добродушными. Лямзин расправил плечи, вдохнул полной грудью пьянящий воздух и весело зашагал по тротуару.
«Жизнь прекрасна!» – подумал он.
Но пафос ситуации тут же был притушен. Прямо по луже, вольно раскинувшейся поперек тротуара, на всей скорости, какую только мог выжать из своего двухколесного драндулета, промчался вихрастый мальчишка. Грязная вода веером брызнула из-под колес, окропив всех, кто имел неосторожность очутиться слишком близко.
– О, черт, – пробормотал Лямзин, разглядывая брюки и низ плаща. – Так мне и надо, чтоб не раскисал. А то распустил слюни, счастливым себя почувствовал. На, получи!
Настроение сразу испортилось, гулять перехотелось, зато желудок заныл с удвоенной силой. Только теперь хотелось не просто чего-нибудь перекусить, а непременно съесть сладкого и сытного.
Как известно, лучшие пищевые антидепрессанты – шоколад, бананы и груши. Мучные изделия – и вовсе бальзам для измученной проблемами души: они дают ощущение покоя и защищенности. Поэтому неудивительно, что выбор Лямзина пал на вкуснейшие сдобные пирожки, которые продавались в ларьке неподалеку. Обычно их готовили трех видов: мясные, сладкие и со всякой всячиной, типа грибов, риса и яиц.
Так вот, Лямзину захотелось именно сладких, причем с десяток и разных сортов, чтоб и с курагой, и с черносливом, и с облепиховым вареньем.
Майор оглянулся на светофор, удовлетворенно кивнул его горящему зеленому глазу и бодро зашагал через перекресток.
Маршрут был давно и хорошо изучен, и Лямзин шел, погрузившись в свои мысли, не глядя под ноги. Через несколько сот метров он свернул за угол, в переулок, и едва не свалился в свежевырытую строителями яму. Дождем, исправно лившим с утра и закончившимся лишь совсем недавно, канаву успело залить водой по самый верх, и грязь по ее краям превратилась в жидкий кисель.
Пока Лямзин решал, чего он больше не хочет – мыть туфли или остаться без пирожков, небольшой порыв ветра поднял с земли яркий конфетный фантик, скрученный посредине на манер галстука-бабочки, и бросил его в воду.
«Красная бабочка… – застучало в мозгу, – красная бабочка… красная бабочка…»
И вдруг майор вспомнил.
Это было около десяти лет назад, когда стояла такая же затяжная, ненастная осень. В городе орудовала шайка грабителей, опустошавшая квартиры в то время, когда хозяева были в отъезде. Преступники работали явно по наводке, визиты наносили в день отъезда владельцев и выносили все, что можно было сравнительно легко унести. Хозяева возвращались и обнаруживали разоренную квартиру. Следы воров чаще всего были полностью затоптаны побывавшими в жилище позже «шакалами», и следственной группе оставалось довольствоваться общим описанием происшествия.
Но однажды ворам явно не повезло. Бог знает почему, одна женщина раздумала лететь в Воркуту к своему приболевшему отцу, вдруг сдала билет и поехала с вокзала домой. Почувствовала она неладное уже на подъезде к дому: штора на окне вдруг колыхнулась. А с чего бы ей шевелиться, если все окна перед уходом были плотно закрыты?
Поднявшись на свой этаж, женщина нос к носу столкнулась с вором: парень так поспешно спускался с лестницы, что едва не сбил ее с ног. Она даже могла бы схватить его за руку, если бы успела смекнуть, что к чему, но ей ведь было неведомо, что автомобиль, скромно припаркованный во дворе под старым кленом, нагружен ее вещами.
В том автомобиле сидел наводчик, который ее узнал. Сообразив, что от добра надо срочно избавляться, жулики выбросили награбленное в канаву с водой и скрылись.
Приехавший наряд милиции выловил вещи из воды и, осматривая местность рядом с канавой, случайно обнаружил труп девушки. Красная бумажная бабочка лежала на деревянной шкатулке с драгоценностями, плавающей в канаве, и никому не пришло в голову связать ее с трупом. Когда хозяйка ограбленной квартиры сказала, что оригами не ее, бабочку посчитали вещью, принадлежащей кому-то из воров. Оперативники присоединили ее к награбленным вещам – так важная улика «ушла» к другому делу.
Сейчас, когда Лямзин увидал похожий на бабочку фантик, он вспомнил о тех двух давних делах. И ведь та девушка, найденная рядом с канавой, полной награбленных вещей, тоже была задушена леской!
Лямзин развернулся и, забыв о пирожках, побежал обратно. Если он прав, если его догадка верна, значит, речь идет не об единичном убийстве: в городе объявился маньяк.
– Информационный центр? Петра Игнатьича мне. Петя? Лямзин тебя беспокоит. Ты не мог бы сделать мне выборку по нераскрытым убийствам женщин на сексуальной почве приблизительно десяти-двенадцатилетней давности?
– Какой разговор, – оживился Петя, – сделаем. Давай обстоятельства, способы убийства и все прочее.
– Точно не скажу. Может быть, удушение, но не обязательно. Знаешь, что… Подними-ка мне все дела, где фетиши какие-нибудь проходили. Особенно меня интересуют красные бумажные бабочки-оригами.
– Так бы сразу и сказал, – пробурчал Петр. – А то морочишь голову… Что, думаешь, серийник объявился?
– Думаю я или нет, это на процессе появления маньяка никак не отражается. Ты давай работай, и побыстрее. За скорость – коньяк. Пить будем вместе. Да, и еще, самое главное чуть не забыл. Мне нужно дело о попытке совершения квартирной кражи от четырнадцатого октября девяносто восьмого года.
– Ух ты, я так не умею! Все дела по датам помнить – это круто.
– О, господи, – притворно вздохнул Лямзин, – все-то у вас, молодых, безумные идеи. Папенька у меня тогда гостил, юбилей свой отмечал, а меня едва ли не из-за праздничного стола выдернули. Такое не забудешь.
– Да, – загрустил Петя, – плохо, когда ненормированный рабочий день.
– Хорошо, но не всегда. В общем, действуй. И скорее.
– Уже бегу.
Лямзин от природы был охотником, следопытом. Обладая острым пытливым умом и завидной наблюдательностью, он во времена Шерлока Холмса мог бы сделать неплохую карьеру. Но его успеху мешал неуживчивый характер и ничем не объяснимые пакости судьбы. Каждый раз, если фортуне нужно было посмеяться над кем-нибудь, она выбирала Лямзина. Эдуард уже так успел привыкнуть к этому, что даже не удивлялся, а только понимающе кивал головой: само собой, по-другому и не могло случиться.
А ведь когда-то все было совсем иначе.
Давно, в детстве, у него имелся друг Сашка. Дружили они – не разлей вода. Едва поднявшись с постели и наскоро прожевав сварганенный матерью бутерброд, маленький Эдик уже переминался с ноги на ногу под дверью, в ожидании, когда его выпустят на улицу.
– Вот гулена, – добродушно ворчала мать, – сразу намылился бежать.
Он на самом деле не мог жить без закадычного друга. Да еще без пустыря, на котором играли то в следопытов, то в войнушку.
Вырвавшись из дому, Эдик подбегал к бараку и, став напротив окна, звал. Вслед за тем в форточку высовывалась смешливая Сашкина мать и махала рукой:
– Заходи в дом, проказник, чего раскричался.
Эдик влетал на общую кухню и, ерзая от нетерпения, поторапливал друга. А потом они летели наперегонки, смеясь и крича, как молодые жеребята. Жизнь была прекрасна, и впереди была вечность.
Как-то раз, ползая по-пластунски по пустырю, они протерли штаны до дыр. Мать Эдика только слегка пожурила, а Сашке досталось по первое число. Мало того, ему на целую неделю запретили гулять. Маленький Эдик, скучая, ходил вкруг барака и чувствовал себя перед Сашкой виноватым: играли вдвоем, а наказали только друга.
Потом барак сломали, Сашке и его матери дали квартиру в новом доме. И Эдик остался один: для его шести лет расстояние в несколько кварталов было огромным. Неправда, что детская дружба быстро забывается, и малышу достаточно выйти во двор, чтобы обрести нового друга. Эдик катался на качелях, гонял мяч, с кем-то знакомился, но Сашки ему отчаянно не хватало.
Первая в его жизни невероятная удача произошла, когда через полгода после отъезда друга родители решили поменять квартиру на бóльшую, с доплатой. И надо же было так случиться, что в результате тройного обмена, семья оказалась в том самом новом доме, где уже жил Саша со своей матерью. Дружба разгорелась с новой силой, и вскоре мальчики, взявшись за руки, пошли в один и тот же первый класс.
Вслед за той первой жизненной удачей приятные события следовали одно за другим. Эдик был любимчиком у учителей, учеба давалась ему легко. Он побеждал в конкурсах и на школьных олимпиадах, а затем играючи поступил в институт, о котором мечтал. Даже женитьбу его можно было назвать удачной – с ее помощью он достиг сразу всего, к чему другие идут годами.
Но вот тут-то его удачливость и сошла на нет. Последовали громкий развод, увольнение из ФСБ, и перед Эдиком потянулись задворки жизни. Сначала он пытался бороться, потом смирился и привык.
Звонок раздался через час.
– Нашел я твою бабочку, – будто бы удивляясь сам себе, произнес Петя. – И точно, как ты сказал – красная. Впервые в жизни встречаю убийцу, увлекающегося оригами.
– Молод ты ишшо, – ехидно пояснил Лямзин, – много открытий чудных предстоит.
– Да ладно тебе, – огрызнулся Петя, – любишь ты, Лямзин, возрастом своим козырять. Подумаешь, какие-то восемь лет разницы.
– Э, не скажи, в нашем деле год за два идет.
– Это точно, – хмыкнул Петр. – Неужели все-таки серийник объявился, как думаешь?
– Похоже на то.
– Коньяк не забудь, обещал за срочность.
– Да помню я, – буркнул Лямзин, – до конца рабочего дня время еще есть.
– Ты не тяни, иди да покупай уже. Только давай встретимся не у меня, а в районной прокуратуре, в кабинете старшего следователя Пастухова. У меня для тебя сюрприз.
– Приятный?
– Уж кому как, – хихикнул Петр. – Придешь – узнаешь. Только поскорее, ага?
– Ты что, пару часов подождать не можешь, алкоголик-самоучка? – картинно изумился Лямзин.
– Не алкоголик, а любитель красивой жизни, – заржал Петр. – Я, между прочим, абы что не пью, для меня важны, прежде всего, вкус и запах, а градус – это потом. И вообще, я тебя не на вечеринку зову. Ты, насколько помню, сам просил поскорее сделать.
– Ну, так сразу бы и сказал. Сейчас закончу свою писанину и приду.
– Я так и сказал. Бог знает, чем ты только слушаешь… Позвони мне, как будешь выходить, чтоб я тоже подтянулся вовремя.
Лямзин положил трубку, болезненно поморщившись, потер переносицу и виски – голова вдруг разболелась, и продолжил неуклюже тыкать в клавиатуру двумя пальцами. Десятипальцевый слепой метод печати – предел мечтаний для него. И осваивает же его кто-то! Правила, занятия, упражнения… Ему не удавалось довести дело до конца. Хотя некоторые успехи были и у Лямзина: он научился печатать двумя руками, вместо одной, как раньше. Правда, на каждой использовал только один палец – указательный.
Допечатав страницу, Эдуард перевел курсор на новый лист и задумчиво уставился в потолок, словно пытаясь там отыскать нужное слово. Так ничего и не придумав, решительно свернул файл и потянулся к телефону.
– Петя, ты меня ждешь? Ну так вот, я выхожу. Предупреждаю заранее, как и договаривались.
Сохранить документ и выключить компьютер – пара секунд. Еще – минут десять пути к магазину, в котором всегда бывает хороший коньяк, да десять минут до прокуратуры. Плюс – несколько минут про запас. Привычка точно рассчитывать время сохранилась у Лямзина еще со школьных лет, когда он появлялся аккурат к звонку. Опаздывать было гораздо приятнее, но за это влетало от учителей и родителей, приходить раньше означало провести драгоценные минуты своей жизни там, где вовсе не хотелось.
Нельзя сказать, что Лямзин школу совсем не любил. Любил, но странною любовью: за лето успевал соскучиться до зубной боли, однако проходило несколько дней, и он начинал ее тихо ненавидеть.
Каждый раз накануне первого сентября он заботливо обертывал новенькие учебники бумагой, любовался поблескивающим металлическими замками портфелем и, едва дождавшись утра, летел в школу, как на крыльях. Там ждали повзрослевшие за лето одноклассники, и там – Эдик каждый раз надеялся на это – должно было начаться увлекательное путешествие в страну Знаний. Ведь нет ничего интереснее на свете, чем познавать.
Но чуда не происходило. Начиналась обычная рутина – нудные уроки, раздраженные учителя, балбесничающие ученики. На второй день Эдик шел в школу гораздо спокойнее, через неделю желание учиться улетучивалось совсем. А потому время его было рассчитано даже не по минутам, а по секундам: дойти, раздеться и выложить учебники на стол.
С Петром Лямзин столкнулся на улице у самой прокуратуры.
– О, как мы синхронно! – захихикал Петр и в предвкушении «вкусного вечера» чмокнул губами. Глаза его при этом маслено заблестели.
– Еще бы, хороший нос спиртное за версту чует, – покосившись на него, буркнул Лямзин.
– Аллергии нет, ринитами не страдаю. Имею право чувствовать за версту.
– Даже с ринитами имеешь право, – согласился Лямзин.
Они прошли коридорами, и у одной из дверей Петр остановился, шутливо предложив Лямзину идти первым.
– Проходите, рад, – поднялся им навстречу хозяин кабинета.
Он обхватил протянутую ладонь Лямзина двумя руками и энергично затряс. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Худощавый, седые виски, аккуратно подбритые усики и немного приторный одеколон.
– Я старший следователь Пастухов. Значит, говорите, наш народный умелец объявился?
– Кто? – не понял Эдуард, который еще не успел отойти от творческого процесса покупки коньяка. В магазине оказался такой выбор, что невольно разбежались глаза: попробовать хотелось все. Кошелек же заставлял умерить аппетит и довольствоваться доступными товарами.
– Да мы так окрестили убийцу, оставившего в девяносто пятом бабочку на трупе девушки. Странное было дело – никаких зацепок, абсолютно никаких. Девочка только приехала в город, молоденькая совсем, едва школу закончила. В консерваторию собиралась поступать. Никто подозрительный с ней в купе не заговаривал, на вокзале не встречал, врагов у нее не было и быть не могло – молода слишком. Тем не менее, до общежития девочка не доехала.
– Еще неизвестно, он это или нет, – заметил Лямзин.
– Конечно, но все же вероятность велика: слишком нестандартный ход. Ну, – резко сменил тему Пастухов, – для коньяка как бы еще не время – рановато, предлагаю для начала выпить кофе. Нам свежие головы понадобятся, поработаем чуть-чуть. А уже после можно будет и коньячком побаловаться. Согласен?
Лямзин с готовностью кивнул. Петя сморщил нос, но возражать не стал.
Пастухов поднялся, достал пачку дел с верхней полки и кинул их на стол, подняв облачко пыли.
– Верхнее смотрите, а я пока чайник нагрею. – Он открыл крышку и забулькал водой из канистры.
Лямзин проводил взглядом Пастухова и углубился в чтение дел. В первом сверху действительно оказалась кроваво-красная бабочка, вложенная в прозрачный пакет. Она была очень похожа на ту, которую нашли на теле Каранзиной, и все же немного другая, что сразу бросалось в глаза. Этому могло быть два объяснения. Первое – уровень мастерства оригамиста повысился за прошедшее время, и второе – бабочку все-таки делал другой человек. Хотя и странно предполагать, что такой изощренно-изуверский способ отмечать особым знаком свое преступление пришел сразу в две больные головы, но версию тоже нужно было проверить.
– Тридцатого июня, утром, около шести часов… в районе кинотеатра найдена… – начал бормотать Лямзин.
Убитая – блондинка с голубыми глазами и тонкими длинными пальцами пианистки – была одета в живописную юбку и блузку в стиле кантри. Задушена леской, тело оставлено на месте преступления, в сквере.
Больше ничего важного в документе не было, и Эдуард потянулся к стопке за вторым делом. Оно оказалось тем самым, которым ему довелось заниматься когда-то – с награбленным добром, сброшенным в канаву, и плававшей на мутной воде бабочкой. Здесь оказалось еще меньше интересного: с убийством, произошедшим в тот же день рядом, бабочку никто не связал.
К счастью, Петр старательно поднял все дела, которые могли быть интересны, и очень скоро Лямзин наткнулся на нужное.
Еще одна погибшая девушка тоже была блондинкой. Ее черты имели явное сходство с внешностью предыдущей жертвы, Лямзин готов был поклясться в этом. Тот же почерк: задушена леской. Вот только на сей раз преступнику зачем-то понадобилось оттащить тело с места преступления на несколько метров в сторону и оставить в кустах рядом с канавой.
Как видно из протокола осмотра, девушка, похоже, была убита в узком простенке между гаражами: она отчаянно сопротивлялась, отчего руки и ноги ее были исцарапаны о кирпичи. В деле имелась и оценка экспертом роста преступника – предположительно метр восемьдесят пять – метр девяносто.
Разрыв между обоими убийствами составил около трех лет. Времени с тех пор прошло достаточно, но до сих пор никому не приходило в голову связать их между собой. Вероятно, потому, что в одном из случаев бабочку-оригами приписали к другому преступлению и просто упустили из виду.
– Странно, что раньше никто не догадался эти убийства связать между собой, – вдруг сказал Петр.
Лямзин кивнул – приятель чуть не слово в слово озвучил его мысли.
– Сам о том же думаю. Я в девяносто пятом был летом в Чечне, потом уехал отдыхать на два месяца, так что о первом убийстве и слыхом не слыхивал. Вот уж повезло мерзавцу – стечение обстоятельств, и он на свободе. Неизвестно, не наследил ли преступник где-нибудь еще, надо будет сходные преступления в других городах поискать.
– Да, согласен, – подал голос Пастухов, разливая кофе по чашкам.
Аромат распространился по комнате, мигом заполнив все уголки, и Лямзин судорожно сглотнул. Теперь он жалел, что не удалось в перерыве перекусить, сейчас не мучился бы болями в желудке.
– А что у вас по новому делу? Есть что интересное? Отпечатки пальцев, следы? – спросил Пастухов.
– Целый подозреваемый есть, – мрачно откликнулся майор. – Вот только если в одно убийство, им совершенное, я еще мог бы с грехом пополам поверить, то в три-четыре – с трудом. Не тянет он на серийника. Хотя могу ведь и ошибаться. Люди такие странные существа: случается, и внешность, и глаза лгут.
– Это так, – согласился Пастухов. – Вот я, например, передумал откладывать коньяк на потом, что-то подсказывает мне: надо выпить сейчас.
Он плеснул в кофе коньяка и подвинул чашки Петру и Лямзину.
– Ну, вздрогнули…
Мужчины синхронно сдвинули чашки на манер бокалов и, отхлебнув, загрустили.
Почему-то вспомнились неудачи, причем именно те, о которых думать меньше всего хотелось. Может быть, так повлияла очередная встреча с Вечным Циником, больше известным под именем Смерть.