7

Женька решила надеть официальный костюм – очень простой и очень дорогой. Его синий цвет идеально подходил к ее каштановым волосам, голубым глазам и бледному, с правильными чертами, лицу. Женька оглядела себя в зеркале – да, просто, дорого, элегантно. И вдобавок сумочка – плоская, на длинной ручке, в ней, кроме косметики, элегантный ежедневник и золотая ручка. То, что нужно деловой женщине, а она собирается стать именно деловой женщиной. И подходящая одежда – одна из главных составляющих нового образа жизни. Борик не жалеет на нее денег, ему и во сне не снилась такая, как она, Женька, ясно же, что Борик – это… не слишком удачная партия, но она моложе не становится, а значит, нужно ловить момент. Женька вдела в уши серьги с топазами и вздохнула – хороша, чертовка, а оценить такое сокровище некому!

Хотя тут она покривила душой. С самого детства она была окружена всеобщим обожанием: ах, не девочка, а просто ангелочек! Она и правда была похожа на ангела со старых картин – большеглазая, с золотыми кудрями, с розовым личиком, на котором выделялись пухлые губки, а маленький точеный носик и длинные ресницы довершали образ. Женька была всеобщей любимицей, когда дело касалось взрослых, а уж из отца она могла и вовсе веревки вить. Он работал в управлении какого-то там хозяйства, а когда-то он плавал на кораблях даже за границу! И в шкафу висит его морская форма, иногда он надевает ее и становится похож на капитана! Он обожает ее и потакает ей во всем.

А вот сверстники не любили Женьку совсем. И выказывали это с детской жестокостью и непосредственностью – но наказание за это всегда было неминуемым, потому что Женька очень рано усвоила: люди видят то, что ты им показываешь, а если ты хорошенькая и милая, тебя никогда в жизни не заподозрят в чем-то плохом. А те, кто заподозрит, – да кто им поверит! Женька научилась манипулировать людьми подсознательно, еще не понимая даже, что манипулирует. Вот играют они с Никой, а она, Женька, возьми и заплачь – папа тут же хватает сестрицу за косу и толкает носом в угол. Женька не раз и не два проделывала это, пока не поняла: одной ее слезинки достаточно, чтобы казнить или миловать. И ей нравилось ощущение собственной силы. Родители ей всегда верили, что бы она ни выдумала, а Нике не верили никогда.

Больше всего на свете Женьке хотелось, чтобы Ника заплакала. Зарыдала, изошла слезами, перестала постоянно прислушиваться к чему-то, чего она, Женька, не слышит, рисуя при этом принцесс, сказочные цветы и прочие вещи. И рисует-то сестра так себе, но откуда она их берет?

А главное, друзей у Ники полно. И во дворе никто ее не шпыняет, никто не пытается исподтишка толкнуть, бросить камень – выйдет сестрица во двор, тут же вокруг нее ватага соберется, в какие-то игры играют или болтают о чем-то, смеются, и Ника – звонче всех. Вечно растрепанная, постоянно о чем-то думает, словно бесконечную сказку слушает. И на Женьку смотрит ласковыми глазами в коротких дурацких ресницах.

Только бабушка Магда как-то сказала маме, а Женька слышала:

– Нехорошо вы поступаете, что так распустили Евгению. Ведь дрянь растет, и будет дрянь.

– Мама, ну что ты выдумываешь!

– Говорю, что есть. Ника вырастет и человеком станет, уйдет от вас, не простит того, что вы над ней проделываете по наветам этой дряни. А вы скачете, как куклы на веревочках, ссыкуха вами руководит и гадости измышляет, а вы рты разинули и верите каждому ее слову. Ты глаза разуй, Стефка, ведь лжет она вам, на сестру навет возводит. Нынче говорила она вам, что Ника ее платье измазала?

– Ника постоянно это делает!

– Никогда она этого не делала. Потому что я своими глазами видела, как золотко ваше в лужу полезло, а потом руки грязные о платье вытерла. Вот и пятна, а Григорий Никушу за волосы да лицом в стену ни за что.

– Мама, что ты выдумываешь!

– Уже и я выдумываю? Знаешь что, Стефка. Ты говори, да не заговаривайся. Я твоя мать, и не тебе меня во лжи обвинять. Я говорю то, что видела собственными глазами, ты ссыкухе веришь, а мне, родной матери, нет?

– Мама, ты могла не так понять… Женечка дитя совсем, она лгать не умеет…

– Вот как, не умеет? А говорила она тебе, что соседский мальчик ее грязью вчера обрызгал и платье порвал? Говорила или нет?

– Конечно! Дети такие жестокие! Вот я схожу к его матери…

– Сходи, наберись стыда. Чтоб ты знала, мальчик этот соседский еще третьего дня в лагерь укатил. А грязь на твоей дочке оттого, что полезла она на сараи, куда не велено, да там измазалась и новое платье изорвала.

Женька тогда здорово испугалась, но все обошлось: бабка уехала и больше не приезжала, забрав с собой Нику на лето, а она осталась с родителями. Правда, осенью Ника вернулась – загоревшая, счастливая, привезла с собой новый портфель и куклу большущую – бабушкины подарки. Женьке бабка не передала ничего, а кукла стояла у сестры в комнате – новая, в длинном платье, дура ею даже не играла, но ей, Жене, не отдала, упрямая. И мама велела не трогать, а уж это совсем никуда не годится, надо куклу отобрать, и папа отберет, как только заплачет она, Женька, нажаловавшись на дуру! Опрокинув на себя вазочку с вареньем, Женька побежала жаловаться отцу. Голубые глаза полны слез, розовые щечки, милый носик… и огромные испуганные глаза матери, которая вдруг сказала:

– Жень, ты же сейчас неправду говоришь!

Такого предательства она не ждала. Оказывается, мать разговора с бабкой не забыла и с тех пор все время следила за ней, и в этот раз следила, потому и видела, как варенье оказалось на ее платье. Мать плакала, отец ходил по квартире темнее тучи, а Ника в своей комнате рисовала каких-то дурацких принцесс, посадив рядом куклу и что-то ей рассказывая тихонько, и никто не ухватил ее за косу и не ткнул носом в стену, как раньше. И кукла осталась стоять, где стояла – правда, отец и вовсе перестал замечать Нику, словно нет ее в доме, потому что она все-таки виновата: если б не она, Женька бы не стала лгать.

Эта история научила ее осторожности – спасибо, бабушка Магда. Женька сделалась хитрее, следить за Никой стало ее страстью. В школе это было проще – Ника там на виду. И в Снегурочки ее выбрали, и в спектакле играть Белоснежку – хотя какая из нее, растрепы, Белоснежка? И училась она так, что фотография ее на Доске почета висела… Женька успехами в учебе не отличалась, да и внешность ее никак не выручала среди сверстников. Ее ненавидели хором, дружно, объявили бессрочный бойкот, и никакие уговоры учителей не меняли того факта, что она, Евгения Зарецкая, – ангел во плоти – стала объектом всеобщей ненависти и тихих издевательств.

Женька не понимала, почему так происходит. Ведь все хором говорят: ах, какая красивая девочка! Просто ангел! И она давно все рассмотрела в зеркале – да, она невероятно красивый ангел, а Ника, о которой папа всегда говорил, что первый блин вышел комом, – совсем не похожа на ангела. Вечно встрепанная, хоть причесывай ее, хоть нет, волосы торчат непослушной копной, светлые брови, самые обычные, и синие глаза в коротких ресницах – ничего особенного, а уж тем более – невероятного, таких девчонок полным-полно на улицах, и вовсе не ее нужно выбирать Снегурочкой на школьную новогоднюю елку, а девочку-ангела Женю Зарецкую, невероятно красивую, самую лучшую. Но почему никто из соучеников не считает ее лучшей? И учеба здесь ни при чем, полно девочек, которые учатся так же, как она, Женька, но никто не объявляет им бойкот, никто не ненавидит их, не подбрасывает им в портфель разную дрянь, с ними все равно дружат, а она всегда одна. И хотя она понимает, что папа прав и ей просто завидуют, разве от этого легче?

Женька плакала дома, рассказывая о своих бедах, а отец ругал Нику – отчего не защищает сестру? На робкие аргументы матери, что Ника не может сидеть около Женьки на уроках, она учится в другом классе, отец рычал, что это дело поправимое, стоит только захотеть. Женька кивала и жаловалась – нет, не хочет эта дура вступаться за нее. И у них с отцом прижилось прозвище для Ники – дура. Это ведь все объясняет, если подумать. Она такая непонятная – это оттого, что дура, разве умные люди могут понять дуру? А они с отцом умные.

Правда, после девятого класса Ника вдруг уехала в Александровск. Бабушка Магда захворала, ухаживать за ней было некому, и все решили, что Ника – самый лучший кандидат на роль сиделки. Папа решил, конечно. Он все всегда решал в их доме: кого казнить, кого миловать… миловать, конечно, ее, Женечку. Обожаемую, единственную и драгоценную девочку, идеальную дочь, а не позор и недоразумение, «первый блин комом». Ника собрала свои немногочисленные пожитки и отбыла в Александровск, а ее комнату тут же переделали под столовую, как давно хотел отец.

Больше Ника в Питер не возвращалась. Где-то там она жила, училась в МГУ – об этом в доме старались не говорить. Когда отец узнал, что Ника собирается подавать на журфак документы, он смеялся и говорил: хоть приемная комиссия повеселится, глядя на нашу дуру! И Женька представила, как Ника приходит на экзамены и принимается нести какую-то околесицу, и строгая приемная комиссия покатывается со смеху, а дура смотрит на них своими идиотскими коровьими глазищами и улыбается.

Но Ника поступила – сразу, сдав все экзамены на пятерки, – и в доме перестали вспоминать о ней. Денег ей, конечно же, не посылали – а зачем, у нее есть стипендия, повышенная! К тому времени отца заставили уйти на пенсию, он засел дома, и мать должна была все делать по распорядку, составленному им. Была бы Ника, она бы тоже выполняла этот распорядок, но она тусовалась где-то в Москве, а Женька, с трудом закончив педучилище, искала службу, на которой не нужно работать. Им всем было не до Ники, а потом вдруг стало известно, что она беременна, мужа у нее нет, и папа ругался, что она их опозорила, и поставил ей ультиматум, а Женька радовалась. Но Ника отчего-то ультиматум отклонила, закончила университет и приехала в Александровск к бабушке Магде – рожать.

Женька отлично помнит тот день, когда они всей семьей явились в Александровск – водворить строптивую корову туда, где ей следует быть. Правда, куда именно, непонятно – в Питере она им не нужна, но отец принял решение: нужно поехать и прекратить это безобразие, пусть что-то делает с ребенком! Мать вздыхала и плакала, а Женька радовалась. Папа заставит дуру сделать так, как хочет он, а это самое главное.

Дверь открыла бабка – крепкая высокая старуха, очень прямая и очень неприветливая. Отец с ходу что-то стал выяснять на повышенных тонах, бабка с минуту слушала его, глядя на них на всех с невероятным презрением, а потом сказала тихо и веско:

– Пошли вон.

Отец, не привыкший к такому обращению, по инерции что-то еще говорил, но Женька чутьем хитрого изворотливого зверька поняла, что ловить им здесь нечего. Старуха все понимает о каждом из них абсолютно правильно – и об отце, несостоявшемся, глуповатом и злобном, и о матери, безвольной тряпке, и о ней, Женьке. Как понимала и раньше. И напрасно папенька добавлял в свой голос раскаты грома – старуха хлопнула дверью перед ними, и воцарилась тишина. Они стояли словно громом пораженные – такого никто не ждал, бабка всегда отличалась хорошими манерами, отец гордился, что его теща, как и жена, – чистокровные польки, но на этот раз Магда показала не манеры, а гонор – тот самый польский гонор, воспетый какими-то там поэтами, и это оказалось очень неприятным открытием, потому что их поездка была напрасной, а отец этого не терпел. Они поехали в роддом, где лежала Ника, она сидела в больничном палисаднике в окружении таких же отвратительно пузатых баб, и что-то они там весело обсуждали. И папа схватил ее за руку, сильно дернул, ее огромный уродливый живот стал виднее в распахнувшейся длинной кофте, накинутой поверх халата, растрепались волосы, и Женьке показалось, что вот сейчас, как в детстве, отец вцепится сестре в косу и ткнет это ненавистное безмятежное лицо в стену, но этого не случилось. Молодой врач в синей пижаме отцепил отца от тонкого запястья Ники и тихо, с ненавистью, процедил:

– Пошли вон.

Это было совсем унизительно, Женька видела, что папа не может вот так просто уйти, и если уйдет, то потеряет последние капли самоуважения – но как не уйти, когда молодой сильный мужик стоит перед ним, заслонив собой пузатую уродину, которая торчала в их семье, как больной зуб, и ничто не могло изменить ее, чтоб жила как люди, а не наперекосяк, в свое удовольствие.

Они ушли тогда, и отец ругался с матерью, обвиняя ее в неправильном воспитании Ники, но Женька-то знала: мать вообще не имела в их доме права голоса, и никто никаким воспитанием не занимался отродясь – просто родилась сестрица такая, юродивая идиотка. И хотя подросший внук Марек был по душе и деду, и бабке, но видели они его редко – в Александровск им дорога была закрыта, бабка Магда навсегда вычеркнула их из своей жизни, даже дочь. А уж Женьку так и вовсе знать не желала. Для Женьки у нее всегда было одно емкое слово – гадина. И она души не чаяла в Нике и Марке до самой своей смерти, да и после нее, как оказалось. Когда приехали они на похороны – с кладбища их никто бы не выгнал, – отец по-хозяйски прошелся по комнатам и объявил растерянной и оглушенной горем матери:

– Ты с вступлением в наследство не тяни. Ника с сыном здесь, конечно, прописаны, но ведь завещания-то нет? Я узнавал у юриста, ты единственная наследница. Нику и Марка выпишем, а Евгении нужна собственная квартира, девочка выросла. Продадим эти хоромы, добавим денег и купим ребенку жилье в Питере, а может, и в Москве, или сами съедем, а ей нашу квартиру оставим. Ника, ты с сыном, конечно, можешь пока здесь пожить, но когда продастся квартира, то сама понимаешь…

– Эта квартира принадлежит мне. – Ника спокойно посмотрела на них своими безмятежными глазами. – Так что никто ни в какое наследство вступать не будет. Квартира была подарена мне много лет назад, и я, конечно же, не собираюсь ее продавать.

Этого удара отец пережить не мог. Он устроил скандал, обвинив Нику в интригах и воровстве, и доктор Круглов, здоровенный басовитый мужик с ручищами мясника, подошел к отцу и сказал то, что когда-то уже сказала ему бабка Магда:

– Пошел вон отсюда.

Они, конечно, бросились к нотариусу, к адвокату, еще к одному адвокату, и еще… просто поверить не могли, что все так случилось. Мать по требованию отца звонила Нике, пытаясь уговорить ее продать квартиру и отдать им хотя бы часть денег, но дура уперлась рогом – не сдвинуть. И они снова перестали о ней говорить, словно ее и не было. Пока в одном журнале не увидели статью: «Арт-кафе «Маленький Париж» – богемная тусовка со вкусом пирога». И фотографии улыбающейся белобрысой толстой дуры, одетой самым нелепым образом, и рыжей Лерки, убожества из соседнего дома. Отец тогда долго ходил по квартире, о чем-то думая, потом велел матери позвонить Нике и предложить перемирие в обмен на то, чтобы Женьку взяли в долю.

Но никаких переговоров не получилось. Ника наотрез отказалась от такого варианта, высказав при этом недоумение, с чего бы ей вообще так поступать.

– Нет, я понимаю, зачем это нужно вам. Но не понимаю, зачем это нужно мне.

Дура, но хитрая. Женька всегда знала, что толстуха только притворяется божьим одуванчиком, а на самом деле она очень изворотливая дрянь. Впрочем, это было неважно. Отец велел ей ехать в Александровск и помириться с Никой, и Женька поехала, уверенная, что она сможет втереться в доверие к сестре и все будет, как она хочет. Но бабкина квартира сияла отличным ремонтом, сестрица ездила на новенькой голубой «Хонде», а подросший Марк настороженно смотрел на Женьку темными глазами в длинных ресницах, и она просто не могла взять в толк, как у такой уродливой идиотки вырос настолько красивый парень. Слишком красивый. Женька смотрела на племянника и думала о том, что очень жаль, что он – ее племянник и еще мальчишка, а ведь вырастет скоро, и… Но Марк относился к ней откровенно враждебно, а Ника, когда ее можно было застать дома, безмятежно улыбалась на все Женькины подковырки и предлагала выпить чаю с ватрушками.

Это бесило ее невероятно – будто она кричит на статую Будды, а он смотрит на нее и улыбается. И Женька бы уже уехала, но встретила Борика, и это все изменило. Как-то так получилось, что красавица Женька замуж не вышла – множество ухажеров отсеял отец еще на взлете, а многие, повстречавшись с ней какое-то время, пропали сами, поменяв пароли и явки. В тридцать шесть лет все ее активы состояли из диплома педучилища и яркой красоты, но желающих жениться не прибавилось. И только Борик гордился ею, лысый, пузатый Борик, пыхтящий в постели, как паровоз. Он показывал ее приятелям как породистую лошадь, шлепал ее по заднице, а когда она пококетничала с одним из его «братанов», обстоятельно избил ее, стараясь при этом не испортить лицо, и спокойно сказал: в следующий раз – убью. Она хотела уехать, но дома ее ждала родительская обветшалая квартира с мебелью середины восьмидесятых, а здесь был Борик и была надежда отнять у ненавистной выскочки то, что должно принадлежать ей, Женьке.

И теперь ее час настал.

Женька улыбнулась своему отражению – все складывается как нельзя лучше. Лерка в больнице, кто-то позаботился о ней, а вот о сестрице позаботятся сегодня совсем другие люди, и она надолго перестанет улыбаться. Разве что слюнявой улыбкой идиотки, коей она и является. Что, ну что находят в ней многочисленные друзья, приятели, знакомые? Вечно несет какую-то чушь, вечно невпопад, неуклюжая, неухоженная баба – ни манер, ни элегантности, хохочет, как пожарник, выдумывает такое, что на голову не натянешь, вечно попадает в дурацкие истории… А вот поди ж ты!

Зазвонил телефон – она очень ждала этого звонка.

– Все сделали, как договаривались, – голос Васи-Грузина, механика из гаража Борика, звучал глухо, но Женьке было наплевать.

– Она надолго сляжет?

– Надолго. Сломали ей все, что могли. Пацана с девчонкой дома не было.

– Ну да, они же в школе. Так даже лучше. Лицо повредили?

– Да, сломали нос, скулы, выбили зубы, может, и глаз, не знаю, там месиво. Все, как ты просила. Машину я забираю, как мы договорились.

– Да забирай, нужна мне ее машина.

Женька бросила трубку и подпрыгнула на месте. Все сработало! Она навела их на квартиру дуры, заверив, что деньги там есть, и драгоценности, и тачка во дворе. И все это они могут забрать себе, а ей только и надо, чтоб они избили до полусмерти хозяйку квартиры. Не убивать, ни в коем случае, грех такой на душу! Но – избить: сломать нос, выбить зубы, изуродовать лицо, переломать руки и ребра, чтоб слегла в больницу надолго.

– Мальчишка мне не помеха, он несовершеннолетний. Лерка в больнице без сознания, может, и не выживет. И пока они там, я здесь посмотрю, что можно сделать, денежки капают немалые, и я вполне могу понырять в этой речке.

Накинув полушубок из серебристой норки, Женька выбежала на крыльцо, где ее ждало такси. Борик уехал по делам, и можно не переживать, что он появится и закатит скандал. Не захотел ей помочь – и не надо, без него управилась. Туповатый Вася-Грузин, учуявший большой куш, вполне сгодился на роль слепого орудия.

– В арт-кафе «Маленький Париж», пожалуйста.

Она всегда садилась на заднее сиденье – ездить спереди вообще удел маргиналов, а уважающая себя леди ездит сзади. Вот только таксисты все – мужланы, как на подбор, ни тебе дверцу открыть, ни руку подать. Ничего, скоро она заведет себе машину с водителем, а Борик… да ну его, с ее-то нынешними деньгами зачем ей Борик?

– Пап, слышишь? У меня все получилось. Я еду в клуб! – Она позвонила отцу.

– Что ты говоришь! Детка, ты уломала нашу дуру?

– Ах, нет, пап. Упрямая кретинка, ты же ее знаешь. – Женька улыбается своим мыслям. – Пришлось мне самой все устроить. На нее напали в квартире, сильно избили, теперь в больнице окажется надолго, а вчера едва не убили Валерию – но это не я, мне просто повезло, так совпало, представляешь? Ну и кто-то должен теперь присмотреть за бизнесом!

– Пожалуй, я мог бы приехать и помочь тебе.

– Отличная идея, папа. Я осмотрюсь, прикину, что к чему, и позвоню тебе.

Женька расплачивается с водителем и выходит из машины. Вывеска «Арт-кафе «Маленький Париж» повергает ее в задумчивость.

– Это надо менять. Буквы кривые какие-то… ну, ничего, я здесь все изменю.

В первом зале пусто, бармен за стойкой вытирает стаканы, кафе работает с четырех часов пополудни, и Женька прислушивается к тишине. Это все отныне принадлежит ей! Никто не сможет ей помешать, никто!

– Мы закрыты. – Официантка, наглая девица, преграждает ей путь в зал. – Приходите к четырем.

– Вот что, милочка… – Женька с наслаждением тянет слова, подражая одной жутко светской даме, которую видела на тусовке, куда водил ее Борик. – Об этом можете больше не беспокоиться. Вы уволены.

Она всю жизнь мечтала это кому-нибудь сказать. Вот так, небрежным хозяйским тоном, словно это для нее ничего не значит, сказать: вы уволены. Пока она слышала эти слова только в свой адрес, на всех работах, куда бы она ни нанималась, очень быстро кто-то ей говорил это, а она мечтала сама кому-то их сказать. И вот мечта сбылась, только-то и надо было, что убрать с дороги глупую корову, возомнившую себя бизнес-леди. Господи, она что, совсем в зеркало на себя не смотрит? Чудовищно…

– Не надо здесь стоять, сдайте форму и пропуск и можете быть свободны, за расчетом придете послезавтра.

– И не подумаю.

Девица, хихикнув ей в лицо, скрылась в зале, и только сейчас Женька поняла, что она здесь вовсе не одна. Просто люди сидели в тени – трое очень солидных мужчин и пятеро крепких, спортивного вида ребят.

– Вы… что вы здесь делаете? Кафе закрыто! – пискнула она.

– Я знаю. – Алексей с улыбкой смотрел на Женьку. – Ведь я – директор, и, конечно же, я знаю время работы кафе.

– Директор? – Она в недоумении уставилась на собравшихся. – Но…

– Вы так торопились, Евгения Григорьевна, что не вникли в суть дела. – Паша Олешко с брезгливым сожалением смотрит на эту прелестную женщину. Кто бы мог подумать, такая красота, глаз не отвести! Если бы он своими ушами не слышал, ни за что бы не поверил. – Есть собственники кафе, ваша сестра и ее компаньонка. И есть директор, назначенный ими приказом. Никто его не может ни сместить, ни уволить, ни ограничить в правах – кроме собственников. Вы здесь вообще, извиняюсь, никаким боком. И даже если бы сестрица ваша, не дай бог, погибла – есть прямой наследник части бизнеса, меньше чем через полтора года он станет совершеннолетним. Не понимаю, на что вы рассчитывали.

Женька закусила губу. Она и раньше видела солидных людей и, глядя на этих троих, поняла – это не просто пришлые с улицы, это люди при деньгах и при власти, вон, охрана какая, у Борика такой отродясь не водилось. Но это – мужчины, а на мужчин она всегда знала, как влиять.

– Послушайте, вы не можете вот так меня отодвинуть. – Женька тряхнула волосами, и они блестящей волной заструились вокруг лица, ставшего похожим на ангельский лик. – Ника – моя родная сестра, Марк – племянник, и я должна позаботиться, чтобы…

– А с чего вы взяли, что о Нике нужно заботиться?

– Но… как же… Валерия в больнице, Нике тяжело с…

Это звучит из динамика, спрятанного где-то в зале, и Женька понимает, что должна прямо сейчас что-то сказать, но что сказать людям, смотрящим на нее с ненавистью и презрением?

– Мы – друзья Ники. – Высокий синеглазый блондин с растрепанными волосами изучает ее как какую-то невероятно мерзкую субстанцию. – И вы думали, что мы вам вот так просто позволим разрушить ее жизнь и отнять у нее то, что она создала?

– Евгения Зарецкая, вы арестованы по подозрению в организации заказного убийства…

Она не может поверить в происходящее. Девица в форме официантки ловко надевает на нее наручники, больно заломив ей руки за спину, а Женька думает только о том, что она должна вывернуться, что-то придумать, предпринять… Но на ум ничего не приходит, трое смотрят на нее с такой ненавистью, что она прожигает ее кожу, и Женька понимает – эти мужики превратят ее жизнь в ад – ради Ники, толстой дуры, вечно улыбающейся идиотки, недостойной никого из этих троих, не стоящей ничего из того, что у нее почему-то есть. Надо кому-то прямо сейчас позвонить, чтобы ее спасли, но кому? Отцу? Он никто, и звать его никак, все, что ему надо, – это с ее помощью забрать бизнес у Ники. Борику? Да он открестится от нее в тот же момент, как только глянет на этих троих. Почему ей некому позвонить, некого позвать на помощь? Почему за тридцать шесть лет жизни у нее не появилось ни единого друга, даже самого завалящего, ведь она достойна самого лучшего, почему же все прошло мимо?

– Ну, пошла на выход. – Девица в форме официантки подтолкнула ее. – Скажи спасибо, что мы мальчишку увели, не то бы он тебя вилкой заколол. И, сдается мне, был бы прав. Откуда только берутся такие гадины мерзкие, хотелось бы знать. Ничего, в тюрьме тебе живо мозги вправят.

Женьку сковал такой ужас, какого она не знала никогда. Пожалуй, впервые в жизни она испытала настоящее чувство, но не таких эмоций она ждала!

– Марек где? – Матвеев устало опустился на стул. – Я еле сдержался…

– Ребята затащили его к себе. От греха подальше. – Булатов вздохнул. – Вот так он жизнь начинает – учится ненавидеть… но тут и возразить нечего. В общем, я с персоналом переговорю сейчас, вместе решим, как нам быть, пока девчонки не в строю, а вы…

– А мы поедем домой к Нике. – Панфилов тяжело поднялся и потянулся за сигаретами. – Я Ирине обещал в больницу ее отвезти, к матери. А Макса там ждет кое-кто.

Матвеев подозрительно уставился на Панфилова.

– Саш, что ты устроил?

– Тебе понравится. – Панфилов ухмыльнулся. – Теперь надо проследить, чтобы дама, которая только что здесь побывала, не вывернулась.

– Не вывернется. – Паша Олешко о чем-то думает. – Но, пожалуй, гаврики те говорили правду – Валерию они не трогали, а это значит…

– Это значит, что есть еще кто-то. – Панфилов пыхнул дымом и снова затянулся с наслаждением. – Я и раньше так думал. Есть еще кто-то, так что ничего не закончилось. Ладно, нам пора, а вы тут решайте вопросы – и домой, будем думать.

Они едут темными улицами Александровска, Матвеев думает о том, как странно изменилась его жизнь всего за сутки. Вот так жил-работал, работал-жил, вертелся на своей орбите, а вдруг все переменилось в один момент, и этот момент показал, что вокруг есть жизнь, что она катит своим чередом, и кто друг, а кто враг, иной раз не видно – но чаще видно очень хорошо. И отлично, что есть Сашка Панфилов – напарник, компаньон, друг навек, и отлично, что есть Паша Олешко – бывший разведчик и душа-человек, и Ника – несуразная, невероятно искренняя в каждом своем движении, взгляде, слове, Ника, у которой на запястье точно такая же отметина, как у него самого… и это запястье, тонкое, с белой кожей…

Дверь открылась, и на него взглянули темные Димкины глаза.

– Пап!

Димка что-то жует, в руках у него серый полосатый котенок.

Матвеев молча прижал к себе сына. Панфилов прав, во всем прав. Хорошо, что привезли сюда Димку. Нужно немного сдать назад, чтобы снова выехать на правильную трассу.