10

Тишина, упавшая на них, казалась вязкой и липкой. И уже поздно отсылать детей – Лариса права, это нельзя было при них… хотя они бы все равно узнали. Что сделано, то сделано, и назад уж не откатишь. Но как нарушить эту тишину, что сказать?

Буч возмущен до глубины души – на столе пахнет мясом, рыбой и прочими вкусными вещами, но никто отчего-то не торопится угостить его. А кот, как известно, никогда не ворует – он просто берет свое. А потому Буч, вскарабкавшись на диван, ставит лапы на стол и, подцепив одной половину стейка из тарелки Панфилова, хватает его зубами и спрыгивает на пол, угрожающе урча, чтобы все понимали – это его добыча и отнимать ее себе дороже.

– Вот мерзавец… – Панфилов задумчиво смотрит на котенка, который, устроившись у двери, вгрызается в мясо. – Утопить бы его…

– Вторая котозаповедь: все, что делает кот, – правильно. – Марек с умилением глядит на Буча. – Котэ не виноват, он был голоден и несчастен.

– Да он такие бока отъел, этот голодающий, что скоро вольер придется строить. – Булатов хмыкнул. – А был-то – глянуть не на что…

– Бабушка, ты нам расскажешь или мы вот так и будем сидеть, щадить твои чувства? – Марек пытливо смотрит своими темными глазами. – Нет, граждане, я не против щадить чувства, но сейчас это уже потеряло актуальность.

– Ты прав… – Стефания Романовна вздохнула, – … просто я думала, что Ника никогда не узнает, что не я родила ее.

– А Женька?

– Женя – моя дочь. Но как-то так вышло, что она оказалась мне совершенно чужой, а ты – роднее родной. Впрочем, с момента, когда ты появилась у меня, и до сегодняшнего дня, я никогда не думала о тебе как не о родной девочке. То, что происходило раньше… это не потому… это…

– Мам, ну хватит оправдываться. Просто объясни, как все получилось.

Объяснить все сложнее, чем кажется. Есть вещи, которые даже сам себе объяснить не можешь, и думать о них не хочешь – как правило, пылятся такие неприятные мысли где-то на задворках сознания, и со временем о них забываешь. Или же думаешь их осторожно, потому что это страшно и больно.

– Я вышла замуж практически сразу после школы – поехала поступать в институт в Ленинград – и встретила Григория. Случайность, сидела в парке, готовилась к экзамену, а он подсел – красивый, высокий, в морской форме, взрослый… В общем, ни в какой институт я поступать не стала, а вышла замуж за Григория и стала жить в его квартире, вести хозяйство. Он работал тогда на сухогрузе «Долорес Ибаррури», ходили они за границу, иногда надолго, а я оставалась… Его тетка, что жила в Александровске, приезжала ко мне – приглядеть за мной, как Григорий выражался. Я очень любила его, мне и в голову не приходило обижаться – ну, приедет тетка, а я все дома и дома, и не хочется мне никуда особо. Тогда моя мать впервые сказала: я презираю тебя и в толк не возьму, в кого ты такая тряпка уродилась. Наша семья… после революции здесь много поляков осело, кто с каторги да с войны, осели кучно – в Польшу возвращаться было невозможно, а здесь прижились. Правда, в тридцать седьмом многих как шпионов расстреляли, но те, что выжили, так и остались. Уклад свой многие сохранили, религию… Костел отстроили, и Советы не стали его трогать – указание было от самого Сталина, говорят. У нас в доме все по-другому было, отец умер, когда мне исполнилось двенадцать лет, а с матерью мы не особенно ладили… Она властная была, жесткая, а я… в общем, Григорий, видимо, понял, что вряд ли найдет другую такую дуру, как я. А еще ему очень льстило, что я полька, нравилось, когда люди удивлялись моему имени, – он ведь большой сноб, ему обязательно надо что-то такое, что он считает лучшим. Ну вот, я оказалась идеальной женой: молодая, красивая, из поляков и по уши в него влюбленная. А поскольку он уходил в море, и надолго, то детей у нас все не получалось, но потом я забеременела, а тут такой шанс – Григория на Кубу отправляют, контракт на пять лет, перспективы, валюта… А мне с ним ехать никак – не выпускают меня ввиду национальности да беременности. В общем, велел мне муж ехать в Казахстан к его матери и там его ждать. Я и поехала – свекровь работала инженером на одном из предприятий в городе Балхаш. Это на берегу одноименного озера, большой город, много предприятий. Именно свекровь, Маргарита Семеновна, заставила меня поступить в институт, там был филиал металлургического института, и я поступила. А потом родилась Ника…

– Что? Мама!

– Девочка, да. Беленькая, очень похожая на меня, но свекровь привязалась к ней накрепко. С рук не спускала, вышла на пенсию, лишь бы быть с ней. Она была очень странная женщина, знаете ли. Красивая, очень красивая, но слишком сдержанная, как мне казалось, холодная ко всем, кроме сына. Она его родила уже в зрелом возрасте, после сорока лет. Об отце я ничего не знаю, и не спрашивала никогда. Она была замкнутая, иногда очень жестокая, но когда родилась Ника, совершенно переменилась. Девочка стала для нее центром Вселенной – она жила и дышала внучкой. Григорию писала о ней, но сам он писал нам редко. В общем, так мы и жили, а потом все рухнуло.

– Мама…

– Не перебивай меня, Никуша. Мне… непросто об этом рассказывать, я ведь думала, что это умрет со мной. За два месяца до того, как Никуше исполнилось два годика, я решила съездить к матери в Александровск – показать внучку, да и сама соскучилась. Свекровь поехать с нами не могла – ее вызвали на завод, не хватало опытных специалистов, да и с моей матерью она не слишком ладила. Но Нику отпускать не хотела, плакала, целовала ее, за поездом бежала. Как чувствовала… В общем, на станции Торбино наш поезд задержался больше чем на сутки – что-то там произошло на путях, и тем, у кого маленькие дети, предложили переночевать в поселковой гостинице. Это даже не гостиница была, а что-то вроде Дома колхозника. Мы с Никушей заняли койку в комнате с тремя другими мамашами с детками, причем один из них, мальчик лет пяти, сильно кашлял, и вообще был болен, я побоялась, что дочка может заразиться, и мы пошли гулять. Поселок там небольшой, и гулять-то особо негде, но я нашла уединенное местечко за школой, там что-то вроде пруда было, дети его выкопали и мостик сделали, по берегу камни уложили. Было воскресенье, и кроме нас никого. Березки молодые росли, да вскопанные грядки кое-где – видно, юннатский кружок что-то сажать решил. Полянка вся покрыта одуванчиками, под березками скамеечка вкопана, лопаты и грабли лежали кучкой. Никуша измаялась в поездах, а там было тепло, я сняла с нее пальтишко, она смеялась и бегала по полянке вокруг пруда, потом по мостику взад-вперед, одуванчиков нарвала полные ручонки… Я не знаю, как это случилось, я отошла всего на минутку, не теряя ее из виду, а она споткнулась, упала с мостика прямо на камни, ударилась головкой и свалилась в воду. Когда я подбежала, достала ее, моя девочка была уже мертва. Может, от удара, может, захлебнулась, я не знаю до сих пор. Я…

Стефания Романовна замолчала. Слезы градом покатились по ее щекам, и Марк подошел к ней, сел рядом, обнял, прижал к себе:

– Не плачь, бабушка… не надо…

– Я ведь и оплакать ее не смогла тогда… За всю жизнь не смогла…

– Почему?

– Так уж вышло. Я не знала, что делать. Я трясла ее, сняла шапочку, а головка у нее словно вдавлена, ссадина глубокая, один глазик почти вытек, кровь сочилась… Я надела на нее пальтишко, завязала головку своим платком, сверху шапочку надела, взяла ее на руки и понесла – я не знала, куда иду, но шла и молила Бога, чтобы он сделал чудо и вернул мне моего ребенка, чтоб она ожила, задышала, посмотрела на меня своими голубыми глазками, а она стыла у меня в руках, а я все шла, и оказалась на вокзале, не помню, как. Я прижимала к себе Никушу, у меня шумело в голове, перед глазами все плыло, а вокруг какие-то люди ходили, что-то говорили, а я не знала, что мне делать, и решила броситься под поезд, потому что смысла жить не было… А потом детский крик – отчаянный, тонкий. Я посмотрела туда, откуда кричали, – крохотная девочка, беленькая, очень худенькая, в грязном платьице, в котором ей было явно холодно, упала на землю, прижимая к себе ручонку, а здоровенная, совершенно пьяная баба тянула ее за волосики и орала: вставай, дрянь! Люди оглядывались, возмущались, а я бросилась к ним, оттолкнула пьяную… Я не знаю, о чем думала тогда, но эта девочка, грязная, замученная, вся в каких-то болячках, смотрела так горестно, с такой обидой и болью недетской, ручонку к себе прижимала, видно было, что болела она у нее. И я с мертвой Никушей на руках смотрю на нее и понимаю – вот она, вернулась ко мне! Бог меня услышал! Такие же глазки, такая же беленькая, а что худая да больная – это не страшно, откормим да вылечим. Сняла с руки кольцо с бриллиантом, подаренное мне свекровью, и сунула бабе, она хмыкнула: да забирай спиногрызку, мало тебе одной-то. И ушла. А я подняла малышку с земли и понесла их двоих, живую и мертвую. Туда, на полянку, к мостику за школой, где все случилось. Там я сняла с Никуши пальтишко, туфельки и шапочку, надела на девочку, а тело зарыла там же, под березой – платком своим укутала, чтоб земля ей на личико не падала… А потом подняла Никушу и понесла в гостиницу. Я была не в себе – словно сама себя со стороны видела, руководила, но запретила себе думать о той девочке. Запретила, и все. Чтобы не сойти с ума, ничего с собой не сделать – я просто словно отрезала себя нынешнюю от себя прежней, и все. Вот я, вот моя дочь, и больше ничего не имеет значения, все остальное просто привиделось, не было этого, есть моя девочка, она упала и повредила ручку. А она словно поняла, что беды ее позади, прижалась ко мне как птенчик, только ручку берегла – я уже поняла, что сломана она у нее. Я в аптеку местную зашла, купила бинт, йод, средство от вшей, пришла в гостиницу, сразу в душевую – отмывать ее. Осторожно мыла, а на ней ссадины, синяки, живого места нет… в общем, вымыла, намазала головку – вшей потравить, одела ее в платьице и колготочки, а сама думаю: покормить, а как? Она прикорнула в тепле, а я сбегала в столовку, принесла супа молочного, чаю, булочек. Мамаши, что в одной с нами комнате, увели детей кормить, а я побоялась – думаю, кто знает, как она ест. А она умница – аккуратненько ела, но видно, что голодная давно. Поела и снова уснула, ручку я ей в шины взяла, замотала. И вот так кормила ее понемногу, а когда мы в Питер приехали, от синяков почти ничего не осталось, ссадины многие заживать начали. Матери сказала, что с полки упала дочка, свезли в больницу, а там доктора уж ей перелом вправляли, рука до сих пор болит иногда. И родимое пятно на запястье оказалось… Я не думала даже, что свекрови скажу – ведь она-то сразу подмену обнаружит, просто радовалась, что дочка снова со мной. А тут на девятый день, как случилось все это, мне телеграмма пришла: умерла свекровь. Вот так враз, непонятно отчего – говорили, будто на работе вдруг упала и умерла. Я Никушу с матерью оставила, а сама поехала свекровь хоронить. В институте перевелась в Ленинград, вещи упаковала, отправила контейнером и уехала к матери в Александровск. Вот и все.

– И ты не была там больше? В Торбино? Мам, ты…

– Зачем? Моя дочка со мной, жива-здорова. Умная выросла и красивая. Зачем мне ехать в Торбино, что я там забыла?

– Мама…

– Вот так-то. Видать, были у той пьяницы еще дети. Вот он. – Стефания Романовна погладила Матвеева по плечу. – И это хорошо, что вы нашли друг друга. Сестры у тебя не осталось, зато есть теперь брат и племянник. И Мареку тоже сразу – и дядя, и брат. Это хорошо.

Молчание затянулось. Панфилов, отвернувшись, проглотил ком в горле. Такую историю он не ожидал услышать. Он немного презирал Никину мамашу, хоть и не показывал этого, но в душе – презирал и возмущался. И вдруг такая бездна горя, отчаяния и материнского чувства.

– Мам… ты не плачь. Ты же все равно моя.

– Конечно, твоя. И всегда была твоя. Григорий-то вернулся не через пять лет, а на год раньше. Ты к тому времени превратилась в жизнерадостную егозу, болтающую почем зря, постоянно лезущую во все дыры, – вечно в синяках, вечно что-то разобьешь. А у него на Кубе случились какие-то большие неприятности – ну, он-то думал, я не знаю, а только все я знала, я же к тому времени работала в Ленинградском речном пароходстве, у меня специальность – инженер-электрик. И там мне все досконально обсказали – и как он с кубинкой роман затеял, и как одновременно крутил с женой нашего торгпреда, и все это выяснилось, а потом вскрылись его махинации на складе… В общем, вернулся Григорий под щитом, злой на весь свет, едва-едва устроился на работу в управление коммунального хозяйства, по большому знакомству да за взятку. А тут Ника – дичится, не привыкла к мужчинам, да еще и мама этому чужому дядьке внимание уделяет. Был бы он нормальным человеком, только посмеялся бы да постарался найти общий язык с ребенком, тем более с Никой – до чего она добрая девочка была! А он ее возненавидел. Мать мне говорила: бросай его, у тебя профессия, работа есть, ребенка вырастим, зачем тебе этот надутый индюк? А я его любила, да и сопротивляться ему не могла. А потом снова оказалась беременна, и родилась Евгения. Уж эту дочь Григорий обожал – она на него похожа как две капли воды! А Нику невзлюбил еще больше… пока моя мать, не в силах на это смотреть, не забрала Никушу к себе. Мне бы тогда тоже уехать, но Женька бы осталась с Григорием, я не могла… А потом становилось хуже и хуже… и этот позор в роддоме, и потом, на похоронах мамы, и постоянные требования: позвони Нике и потребуй, чтоб она… Он спокойно жить не мог, зная, что все у Ники хорошо. А потом я разговор их услыхала… И все, как отрезало, – бояться перестала и думать о них. Чужие люди – злые, мелочные, а я позволила им сломать свою жизнь и так обращаться с моей дочерью. Вот и все, пожалуй.

– А та женщина, у которой вы забрали Нику, – кто она, как она выглядела?

– Не знаю, кто она, даже имени ее не знаю, и как выглядела, вообще не помню, Максим. Я того дня толком не помню, кроме смерти дочки, и… потом уж, когда я Никушу несла. Крупная была женщина, молодая довольно, но грязная, испитая. Она мне даже имени ребенка не сказала – забирай, говорит, спиногрызку… Я ей кольцо свекровино отдала – с бриллиантом и сапфирами, цены немалой. Свекровь, отдавая его мне, сказала: это будет Никуше, сбереги его, семейная реликвия. Григорий потом, когда родилась Женя, вспомнил о нем и спрашивал, а я говорю – не видела никогда. Он не знал, что свекровь его мне подарила, когда девочка родилась. Вот так и вышло…

– Станция Торбино есть и сейчас. – Панфилов что-то смотрел в интернете. – Но прошло тридцать восемь лет, кто сможет что-то вспомнить? Свидетелей как таковых нет, этот кончик нити оборван.

– Не совсем. – Матвеев вздохнул. – Придется мне поговорить с моими стариками. Ведь получается, что я у них приемный. И они не хотели, чтоб я знал это, но вышло так, как вышло, и я хочу все знать до конца.

– Зачем, Макс? – Панфилов откинулся на спинку кресла. – Некоторые вещи лучше оставить там, где они есть.

– Не получится, не в этот раз. – Олешко, все время молчавший, решил вмешаться в разговор. – В общем, давайте-ка отправим детвору спать, а сами потолкуем.

– Фиги с две. – Димка даже фыркнул от возмущения. – Не выйдет.

– Это не для детских ушей.

– Тогда Нику отправьте спать. – Димка ехидно улыбнулся. – Нет уж, мы останемся.

– Правильно, Димон. – Марек шлепнул новоиспеченного кузена между лопаток. – Все, проехали. Давай, дядь Паша, вываливай новости.

– А новости такие. – Олешко нахмурился. – Нашли мы взломщика, парнишка-хакер, тряхнули его, оказалось, что нанял его для работы какой-то аноним через интернет, деньги перечислил наперед, но подозрение такое у хакера, что ему нужна была информация только об основателях фирмы, остальное просто чтобы шороху навести взломом. Это парень сам такие выводы сделал, а там кто знает? Наши компьютерщики сейчас работают с его оборудованием, но пока без толку. Вторая новость еще более странная: к родителям Максима Николаевича вчера вломился вор. Они были в филармонии, а когда вернулись, обнаружили следы чужого присутствия. Ничего не взято, но мать заметила сдвинутые кое-где бумаги. В общем, работали довольно чисто, но пара отпечатков у нас все-таки имеется. По ним пробили этого гражданина – это Сарычев Виталий Андреевич, восьмидесятого года рождения, уроженец города Казань. Сейчас его ищут. Возможно, воры искали документы, удостоверяющие усыновление, а может, и что-то другое.

– Искали, наверное, совсем другие документы. – Панфилов смущенно ерзает. – Я тут кое-что нарыл против Бережкова из городской Думы – махинации с земельными участками, – и когда он завел разговор насчет принятия его или Ростика в состав учредителей, об этом ему намекнул. Он даже перекосился весь, а я отдал материалы Панину из областной прокуратуры, но Бережков-то не знал…

– Вот так, кусочек к кусочку, и картинка складывается. – Олешко вздохнул. – Ну, вы хотя бы посоветовались, что ли…

– Некогда было советоваться, Паша. Быстро все случилось, в течение пары часов. Бумаги ко мне в руки попали не совсем законно, а потом звонок от Бережкова: надо бы поговорить. Ну и поговорили. Я давно знал, что он зарится на нас, у него есть доля в нескольких фирмах – отстегивают ему, а Ростик числится там как учредитель, но мы же крупные, вот он и надумал, что пора – у нас намечался контракт с большим застройщиком, песня, а не контракт, он и решил надавить – дескать, делай, как я говорю, или контракта не будет…

– Возможно, именно эти документы искали. – Олешко задумчиво крутит вилку в руках. – Но история получилась неожиданная, как в романах или сериалах!

– А ведь бабушка говорила мне…

Ника, все время о чем-то напряженно думавшая, подняла забинтованное лицо.

– Что тебе бабушка говорила? – Матвеев встревоженно смотрит на нее. – Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, в общем, хорошо. – Она полулежит в кресле, и голова болит все сильнее. – Бабушка сидела на поляне у березы, что-то вышивала, и была женщина, она ее называла Тома. И бабушка ей говорит: что ж ты молчишь, Тома, вы же родня, хоть и не кровная, а через детей! И женщина ей клубки в корзинку бросала…

– Когда это было?

– Да в тот день, когда все это… – Ника коснулась пальцами повязки. – Я на поляне оказалась, а там они.

– А, это бред был! – Лариса улыбнулась. – Не принимайте в расчет, это бывает при сильных ударах по голове.

– Нет, погоди. – Панфилов что-то щелкает в компьютере. – Вот, посмотри фотографию, никого не узнаешь?

Ника присмотрелась – крупным планом сняты смеющиеся лица четырех женщин, они сидят на диване, с блестящими колпачками на макушках – видимо, Новый год.

– Да вот же она – Тома. Та, про которую бабушка говорила, что она родня…

– Мама…

Димка горестно всхлипнул – он помнит это смеющееся лицо, самое родное, он помнит запах ее духов, голос… Но Ника-то никак не могла знать ее!

– Ты уверена? – Матвеев сжал кулаки, удерживая дрожь.

– Абсолютно. У нее голос такой… хрипловатый немного, она в джинсы одета была и в синий свитерок, худенькая очень…

– Не может быть. – Панфилов сворачивает картинку. – Этого просто быть не может.

– Чего – не может? – Ника чувствует, как поднимается боль в голове. – Что не так?

– Все так, сестра. – Матвеев смотрит поверх ее головы. – Просто женщина эта – моя жена Тамара, Димкина мать. Пять лет назад ее не стало.

Буч снова вскочил на стол, чтобы взять добавки – мяса-то вон сколько, нельзя же позволить ему пропасть! И его люди отлично вышколены – никто не возмущается, поняли уже, что все здесь принадлежит ему, а они у него живут просто потому, что он им позволяет. Сидят и молча наслаждаются величием момента. Хорошие люди, правильно воспитанные. Никогда не становись между хищником и его добычей.