13

— Осторожно…

Я проскальзываю в подвал и прыгаю на пол, больно ударившись коленкой. А ведь совсем недавно я не то что прыгать не могла — ходить была не в состоянии! Да, Семеныч знает свое дело. Вот только как я ему объясню, что с моей спиной? Сукин сын порезал меня изрядно, и болит оно теперь зверски.

— Оль, сумку придется зарыть в этой же куче.

— Измажемся, там пылища черная. Давай поищем другое место. Вон, смотри, воздуховод, решетку отвинтить — и туда… Достанешь?

— Достану.

Он отодвигает решетку и забрасывает туда сумку киллера. Я думаю, что надо бы решить с ним вопрос прямо сейчас, если я хочу через час быть в палате.

— Оль, ты ведь сейчас думаешь о том, что я — лишний свидетель?

Он стоит ко мне спиной, и я понимаю, что он напряжен и готов к удару.

— Ну, что-то в этом роде.

— Тогда стреляй, — он поворачивается ко мне, его лицо серьезное и измученное. — Или же просто меня послушай, а тогда решишь.

— Мало времени. Давай лайт-версию.

— Ладно. Тогда вот она: я никогда тебя не выдам. Я никогда не сделаю ничего, что тебе навредит. И хотя я не бывший десантник и не криминальный босс, а просто скучный археолог, я буду защищать тебя и мальчишек — всегда, всеми доступными способами.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю. Потому что я полюбил твоих мальчишек. Потому что я собираюсь остаться с тобой, вы стали моей семьей, которой у меня никогда не было. Этого достаточно?

— Неправдоподобно.

— Другой, более убедительной, правды у меня нет.

— Ладно, посмотрим. Просто ты не все понял, я думаю.

— Чего я не понял? Того, что сегодняшние твои действия для тебя не что-то из ряда вон, а вещи, которые ты делала и раньше? Думаю, убийцы твоего мужа почувствовали это на своей шкуре восемнадцать лет назад. Нет?

Слишком ты сообразительный. Что же мне с тобой делать, парень? Ведь нельзя тебя в живых оставлять, нипочем нельзя… Но убить тебя сейчас, вот так — нет, я почему-то не могу, и дело не в твоем признании, слова для меня ничего не стоят. Дело в том, что ты сейчас не врешь. Я просто знаю, что не врешь, и тем хуже для него, потому что не станем мы с тобой семьей — и не потому, что я чудовище, а потому, что мне нужен только Марконов.

Правда, если бы Марконов узнал о том, что сегодня произошло, он бы выбросил в море телефон, по которому мне звонил, и уехал из Александровска, чтобы не ходить со мной по одним улицам. Мне ли не знать…

— Ага, ты прав. Эти ублюдки взорвали моего мужа и мою подругу, а Артур выследил их, и я пристрелила их обоих. И того, кто им всех нас заказал.

— Кто это был?

— Один не в меру жадный парень, которому очень хотелось занять ту же нишу в бизнесе, что заняли Артур и Клим. Но пока был Клим, у него не было шансов, а без Клима Артур мог бы согласиться работать с ним. Ну, так он думал.

— Он сам тебе это сказал?

— Конечно, сказал.

— А потом ты его убила?

— Нет, расцеловала… Валера, не надо этого удивления. Конечно, я его убила. Давай выбираться отсюда, скоро ведь могут обнаружить наше отсутствие.

— И как ты со своей порезанной спиной собираешься лезть по канату?

— Я этого даже с целой спиной никогда бы не смогла сделать, по канату полезешь ты, а у меня есть другой план, но для его осуществления ты мне нужен в палате.

Прячем одежду здесь же и, напялив больничные шмотки, расходимся в разные стороны. В общем, если творчески подойти к вопросу, проблема возвращения в больничные пенаты не такая уж неразрешимая: Валерий возвращается тем же путем, что и вышел, но я-то не могу лезть по веревке наверх, а потому, поднявшись на второй этаж, открываю окно в коридоре, вылезаю наружу и оказываюсь на узком выступе, опоясывающем все старое здание. Здесь всего каких-то метров двадцать, и в палате меня ждут Валерий и Денька, и я рада, что похудела, иначе мне ни за что не пройти этот путь.

— Нормально?

Он снимает меня с подоконника и прижимает к себе. А раны на спине болят как нанятые, и до утра это не ждет, нужно с ними что-то делать.

— Да. Сейчас выйду в коридор, якобы в туалет, покажусь охранникам и осмотрюсь.

— Осторожно только.

— Да уж понятно…

Денька смотрит на меня удивленными глазами. Да, мой родной, такой ты меня не знал. Но такой я была, когда был жив твой отец — он сделал меня такой, потому что иначе нам бы не выжить. Он обучал меня, торопился, словно чувствовал, что недолго нам с ним оставаться вместе, и я хорошо запомнила все, чему он меня учил.

— Оль, чего вскочила?

Это Лариса вышла из палаты, мимо которой я прохожу. Как раз ее дежурство, вот ведь незадача.

— Да в туалет. А ты что не спишь?

— Температура у больного.

Это нас всех впихнули в одну палату — ввиду особых обстоятельств, остальные же палаты укомплектованы как положено, согласно гендерным различиям. Поэтому мне так далеко топать до женского туалета.

— А, понятно. Ни днем, ни ночью тебе покоя нет, Лариска.

— Работа такая. Валентин оперирует, привезли ребенка с перитонитом. В общем, все как всегда. Что Матвей?

— Были у него с Денисом. Недолго, там же нельзя, и то пускают очень неохотно, а все ж получилось увидеть ребенка. Очень плохо, но…

— Оль, Валентин сказал — шанс есть, а значит, есть. Валя у меня очень осторожен в прогнозах, и уж если он сам говорит, что шанс есть, то шанс этот немалый. Что у вас с Валеркой?

— Ничего.

— По Марконову сохнешь? Ну и дура.

— Не всем же быть такими офигенно счастливыми. Где-то прибывает — где-то убывает.

— Марконов твой Валерке в подметки не годится, если хочешь знать мое мнение. Ну что с него — немолодой, очень холодный, эгоистичный мужик. А Валерка на все для тебя готов.

— Лариса, не надо рассуждать о том, чего ты и близко не понимаешь.

— Куда уж мне…

Мы идем по коридору, тихо переговариваясь. Слишком давно мы знакомы, чтобы нам с ней в разговоре политесы разводить, это наше с ней правило — говорить все, что на уме, ничего не тая.

— Заходи.

Она открывает дверь процедурной, а я ошалело на нее пялюсь.

— Зачем?

— Ну, совсем-то дурой меня не считай. Или ты думала, я не замечу?

— Думала, что не заметишь.

Она закрывает дверь и поворачивает ключ в замке.

— Сними халат и сядь на табурет.

Я вздыхаю и повинуюсь. В любом случае нужно было что-то с этим делать, но Лариска все сделает лучше, чем кто-то другой.

— Заметь, я даже не спрашиваю, как ты умудрилась заполучить три глубокие резаные раны, не выходя из палаты. Острое узкое лезвие, сразу и боли не почувствовала, да?

— Зато сейчас чувствую.

— Две заживут так, а одну придется зашить, очень глубоко ткани разрезаны. Наркоза у меня нет, он весь подотчетный, так что терпи, подруга. Стежков пятнадцать придется сделать, никак не меньше.

— Делай.

Это только сказать легко, а вытерпеть — не очень. Но у меня большой опыт по части боли, и, пока Лариска зашивает мне рану, я думаю о том, что Марконов сейчас занимается сексом со своей новой игрушкой. Она счастливая дрянь, но она не знает, каким он бывает милым, когда по утрам сидит за ноутом, просматривая новости, и пьет чай из своей большой фирменной кружки. Она не знает, что, когда пасмурно, его голубые глаза становятся совсем серыми. Она понятия не имеет, что он умный, все замечает, постоянно сопоставляет сказанное и свои впечатления, и его суждения о людях всегда пугающе точны. К сожалению, в моем случае это тоже так. Я не подхожу ему, не гожусь — слишком обычная, слишком высокая, недостаточно веселая, недостаточно красивая, недостаточно молодая и недостаточно стройная. А теперь еще вся эта история, которая, возможно, оттолкнет от меня Марконова навсегда.

Ладно, пусть. Я обещала больше не претендовать на счастье. Так, ною по привычке, потому что очень больно.

— Готово, одевайся. Препараты, которые тебе колют, ускоряют заживление и не позволяют развиться нагноению, так что через несколько дней станет лучше, а пока ходи осторожно, чтобы швы не разошлись. Не дай бог, Валентин заметит — несдобровать нам обеим. В окно прыгала?

— Ну почему же — прыгала… Веревка есть.

— Где она?

— В палате.

— Идем, заберу. Не ровен час, обыщет кто, сразу поймут, что к чему. Олька, я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

— Знаю. На полицию все равно надежды нет.

— Это да. Валерка цел?

— Абсолютно. Пострадала только его самооценка и рухнула вера в человечество.

— Переживет. Он хороший мужик, Оль.

— Перестань. Это нечестно по отношению к нему.

— Пусть он сам это скажет.

— Думаю, теперь скажет.

Потому что он видел, что я сделала. Ни один мужчина, если он просто обычный человек, не способен смириться с тем, что женщина рядом с ним запросто убивает людей. И хотя я не делаю это запросто, но как раз по отношению к тем, кто пытается добыть мой скальп, пиетета не испытываю. Тут уж с чем есть, с тем и возьмите.

Охранники возле палаты делают вид, что на нас не смотрят. У Ларисы в руках поддон, накрытый белой тканью. Ничего подозрительного, тем более что Ларису все знают.

— Что, мальчишке плохо?

Охранник смотрит на меня сочувственно — видимо, даже его проняло то, что случилось.

— Температура поднялась… Вот, доктор сейчас уколет, глядишь, полегчает.

— Полегчает обязательно, и не сомневайтесь!

— Спасибо…

Теперь на куски его режь, но он будет стоять на своем: ночью из палаты никто не выходил дольше, чем на пять-десять минут. Может, и не понадобится нам это алиби, но пусть будет, есть оно не просит.

— Валера, от тебя я этого не ожидала, — Лариса прячет веревку на поддон, прикрывает белой тканью. — Как ты пошел на это?

— А у меня был выбор? Спасибо, Лариса, я уже думал, куда ее спрятать, но выходить не хотелось, а здесь места нет.

— Оно хоть стоило того?

— Думаю, стоило.

Конечно, стоило, ты увидел меня по-настоящему и понял, что лучше бы уехать в Лос-Анджелес. И сейчас я облегчу твое решение.

— Всем спать! — Лариса щупает лоб Дениса, который навис над ноутбуком, принесенным нами из квартиры, где мы оставили труп киллера. — Денька, завязывай, пора спать.

— Да, сейчас.

Вздохнув, Лариса выходит, а я пытаюсь лечь в кровать, но оказывается, эта задача мне не по плечу — в прямом смысле слова.

— Подожди, — Валерий подходит ко мне. — Я придержу тебя, а ты ложись на живот.

Он обхватывает меня за талию, и я наконец могу принять горизонтальное положение. Раны на спине болят так, что в глазах темно — словно огнем жжет, в голове звенит, и комната кружится, как карусель.

— Тебе нельзя было все это.

— Но пришлось. Валера, так карта легла. А так у нас есть какая-то фора во времени — пока контракт возьмет кто-то еще.

— Я понимаю.

— Валера, тебе нужно уезжать. У тебя работа, планы были, а здесь, сам видишь, опасно и неприятно. Так что я думаю, что ты сделал для нас все, что мог, и уж совсем ничего нам не должен, чтобы продолжать сидеть здесь, в то время как тебя ждет работа.

— Ты выгоняешь меня?

— Именно — выгоняю. Я не думаю, что ты должен подвергаться такой опасности. Ты и так понес из-за нас убытки, и нет никакой разумной причины оставаться с нами. Я хочу, чтобы ты уехал.

— Оль! Ну, не мели чушь!

Я поднимаю на него глаза — он смотрит на меня с какой-то щемящей нежностью, и взгляд его сочувствующий и понимающий, останавливает слова, которые были готовы слететь у меня с языка.

— Я люблю тебя, и я останусь с тобой. Пока ты не решишь свои проблемы, я буду помогать тебе, ну а потом — что ж, выгонишь — уйду. Но не сейчас.

— Валера, мне не нужны игры в благородство. То, что сегодня было, — это только цветочки, и, я думаю, дальше будут вещи и похуже. Не надо тебе все это видеть, и находиться рядом со мной сейчас опасно. Ты просто не знаешь, во что ввязываешься.

— Я был с тобой сегодня. Уже знаю. Все, дебаты завершаем, ложись спать. Дэн, выключай ноут, отбой. А завтра поговорим более предметно, наметим план действий и что-то предпримем. Хватит меня уговаривать, я тебе что, ребенок, не понимаю, что делаю?

— Думаю, до конца не понимаешь.

— Ничего, время у меня еще будет, чтобы понять.

— А может, и нет. И следующее, что ты увидишь — стол патологоанатома. — Меня всегда раздражала твердолобость некоторых людей, а уж этот гражданин наделен ею сполна. — Такое впечатление, что ты торопишься умереть.

— А ты?

— А я сама решу, что мне делать.

— А я, значит, не могу сам за себя решить? Оля, у тебя есть скверная привычка давить на людей и решать за них. Как будто все вокруг слабоумные, и только ты одна знаешь, как правильно поступать.

— Так оно и есть.

— Ну вы, ребята, даете… — Денька, все это время ошалело таращившийся на нас, взъерошил ладонью волосы. — Вы в своих отношениях, по-моему, запутались.

— День, не говори ерунды, — мне очень не нравится, что мой сын слышит все это. — Нет никаких отношений, что ты, в самом деле…

— А я считаю, что есть. — Валерий укладывается на слишком короткую для него кровать. — Просто ты отрицаешь из вредности, но отношения есть.

Черт подери, именно этого мне и хотелось бы избежать.