— Мне вчера позвонил полковник Корбут и пригласил к себе. Мы давно не виделись, много лет — так, созванивались иногда, но встречаться незачем было.

Мы сидим в маленькой, стерильно чистой квартире. Кстати, в доме Корбута тоже все сияло чистотой. Наверное, у хозяев рыльце не просто в пушку, а в целой тонне пуха, раз они наводили такую отчаянную стерильность в помещении. Компенсация нечистой совести.

— И ты не спросил у него, зачем?

— А ты неуважительна к старшим, Элиза.

— А то! Возраст не имеет никакого отношения к уважению и сам по себе уважения не гарантирует. Есть совсем молодые люди, заслуживающие уважения, есть те, кто только идет в этом направлении, — вот как мы с Рыжим, у нас еще все впереди. А вот с тобой уже все ясно. И то, что я узнала о тебе, у меня не вызывает ни симпатии, ни добрых чувств.

— Понятно. Но ты не все знаешь.

— Послушаю еще и твою версию. Можешь даже соврать, это уже ничего не добавит к твоему портрету.

— Спасибо и на этом. — Климковский выпрямляется и садится к нам лицом. — Знаешь, все эти годы я знал, что ты где-то есть. Иногда я представлял, как встречусь с тобой и что скажу, но сейчас вижу: что бы я ни сказал, ты для себя уже все решила.

— Сентиментальное вступление будем считать завершенным.

— А ты совсем не добра, да, Элиза?

— А с какой стати мне быть доброй по отношению к тебе? Кто ты мне такой?

— Да, конечно. Что же, я это заслужил. Элиза, мне нечего тебе сказать, кроме правды, а потому задавай вопросы, и я обещаю, что каждое мое слово будет правдивым.

— Очень мило с твоей стороны. Кстати, а где твоя женушка, на рынок ускакала?

— Ольги уже давно нет в живых. Как и Любы.

— Вот как?

— Да. Моя дочь покончила с собой, и Ольги не стало тогда же.

— Не стало?

— Да. Я убил ее.

Милая семейка. Интересно, есть в моем генеалогическом древе хоть кто-то нормальный или одни психопаты-убийцы?

— Я убил ее, когда понял, что ей мало смерти моей дочери. Когда узнал, что она ищет тебя — и почему. Я не защитил от нее свою дочь, но защитил внучку. И когда не стало Ольги, тебя перевели в Березань — я решил, что там тебе будет лучше, чем со мной. Но я знал, что ты есть, все эти годы знал.

— Трогательно. Только странное выражение — ты говоришь о Любе «моя дочь». Только твоя? Как это?

— Ольга не была матерью Любы. Она не могла иметь детей.

— Отлично. И ты продолжал с ней жить. Зачем?

— Ты не понимаешь. Такое было время. Тут надо сначала, чтоб ты поняла. Когда я попал в школу НКВД, мне исполнилось восемнадцать лет, в войну был ускоренный курс. Пойми, мне и в голову не приходило, что те люди ни в чем не виновны! Это можно назвать массовым психозом: враги, диверсанты, шпионы, вредители — всем вбивали в голову, что мы окружены врагами. И врагом мог оказаться кто угодно, твой товарищ или брат. А потом был СМЕРШ. Там мы познакомились с Ольгой. Она никогда ничего не рассказывала о себе, но главное — она глушила мои сомнения в правильности того, что мы делаем. Она как молния, не знала ни страха, ни раскаяния, ни жалости, ни сомнений. Я восхищался ею, и мы поженились. А потом война окончилась, и оказалось, что мне нужно от женщины еще что-то, кроме вечной борьбы, — я стал старше, захотелось обычной жизни, уюта, тем более стране послужил, имел право и на некоторые человеческие радости. Но с Ольгой это было невозможно. Она горела на работе и того же требовала от меня. А когда выяснилось, что она не может иметь детей, я решил развестись. Это был отличный повод. Вот тогда единственный раз я и видел ее растерянной. Она не понимала, что меня не устраивает. Она, я думаю, не умела жить. Такие, как она, рождаются, чтобы взойти на костер, а не сидеть на кухне. К сожалению, Ольге вовремя не подвернулся костер и со временем она стала невыносимой.

— Нельзя ли короче? К чему мне твои воспоминания?

— Да, конечно. Мы тогда только приехали в Новопокровск, и сюда же перевели Корбута. Мы и раньше знали его, дружили немного. Именно он посоветовал мне взять девушку из арестованных по незначительной статье, чтобы она родила мне ребенка, а ее за это отпустить. Услуга за услугу, так сказать.

— И что?

— Была девушка, совсем молодая, Оксана Вольская. Ее арестовали, кажется, из-за матери, которая при немцах работала в комендатуре. Нам ее Корбут посоветовал. Вот она и родила мне Любу. Ольга, как увидела ребенка, так и возненавидела. Я это сразу понял и отвез дочь к своей матери. Нанял кормилицу, купил что нужно, денег оставил и потом регулярно присылал, навещал ее как мог часто. Я любил девочку, она же была моим единственным ребенком! Такая милая, господи... Я боялся, что Ольга причинит ей вред. Уже тогда мне иной раз казалось, что она немного не в своем уме.

— А почему ты с ней не развелся?

— Я не мог. Там, где мы работали, разводы не приветствовались. Так что я продолжал жить с Ольгой, а чтобы ее не раздражать, пытался никак не показывать своей любви к дочке. Тайком покупал ей одежки, игрушки, книги, отправлял матери в деревню — для моей Любы. Ольга все равно просекала эти дела и злилась. Мать умоляла меня бросить жену, но я не мог. Я притворялся и жил с женщиной, которая была моим злейшим врагом. Я многому научился, живя с ней бок о бок. Я освоил конспирацию, как никто. Ольга ведь все видела и замечала, но мне и в голову не могло прийти, что она в конечном итоге уничтожит Любу. Не надо было забирать ее к нам, когда мать умерла. Но я хотел как лучше и думал — Люба уже взрослая, что может случиться? А случилась беда.

— Вот как? Так ты, бедняга, белый и пушистый, это все твоя жена, мегера, обижала тебя, несчастного?

— Может, это кажется сейчас смешным, но мне было все эти годы совсем не до смеха.

— Это ты так говоришь.

— Я понимаю, ты мне не веришь. Но у меня нет ни единой причины лгать тебе, слишком долго я носил это в себе. Я прожил целый век без малого, Элиза, я и так задержался на этом свете именно потому, что хотел увидеть тебя и все объяснить.

— Я сейчас разрыдаюсь от умиления.

— Как знаешь. Но другой правды у меня нет.

— Как же ты допустил, чтобы Вернер заморочил голову твоей дочери?

— Да будь он проклят, этот немец! Ведь просил я Любу: будь осторожна. Ольга просто бесилась, когда видела их вдвоем! А когда дело зашло дальше некуда, она поставила нас перед выбором: или все прекращается, или... Сама понимаешь. Так что Клаус уехал, я увез Любу рожать в Ивск и приказал ей оставить тебя. Поверь, мы ни минуты не собирались бросать тебя, но в тот момент оба понимали, что Ольга опасна для обеих. Корбут сказал, что у него есть на нее компромат, но он не может пустить это в ход, потому что нужна тщательная проверка, а материалы могут находиться где угодно, придется искать по архивам не только в ГДР, но и в ФРГ. Но что-то, видимо, сказал ей, и она вроде притихла на время, Люба навещала тебя в доме малютки, а потом Корбут по моей просьбе перевел тебя в Новопокровск. Я хотел, чтобы Люба могла чаще видеть тебя. Ольга узнала об этом и донесла на Любу. Я не знал сути доноса, а дочь забрали, она сломалась, попала в лечебницу. Психиатрическую. На тот момент мы уже были на пенсии, и меня пустили туда только раз, Любу кололи какими-то препаратами, и она меня даже не узнала.

— А ты жил с Ольгой как ни в чем не бывало.

— Я ее и сам боялся. Когда Любу выпустили, я попросил Корбута, чтобы не говорил ей, где ты. Он сказал, что спрятал тебя в Липецком детском доме, а документы засекретил. Но Люба хотела видеть тебя, не слушала моих увещеваний, посылала запросы, а потом совершила новую глупость — передала какому-то немцу письмо для Клауса. Ольга постоянно следила за ней и снова донесла. Я до сих пор помню ее хохот, как у сытой упырихи — когда Люба себя убила...

— Как?

— Повесилась. Я тогда написал кое-кому, что Ольга сходит с ума. Ее проверяли, но она была хитра. Корбут сказал, что получил подтверждение материала, который у него был на Ольгу, но это уже было не нужно. Я узнал, что Ольга собирается в Липецк, — перехватил ее на вокзале. Там она и осталась, да. Наверное, до сих пор лежит там, где я ее схоронил. Жалею только об одном — что не сделал этого раньше. Моя дочь была бы сейчас жива.

— Где похоронили... твою дочь?

— Я упокоил ее в деревне, около моей матери.

— А та женщина, что родила ее?

— Оксана Вольская? А при чем тут она? Когда родилась Люба, Оксану освободили.

— И она так просто рассталась с ребенком?

— У нее никто не спрашивал. Правда, я тайком от Ольги дал ей денег, помог вернуть жилье и на работу устроил...

— А почему выбрали именно Вольскую?

— Корбут привел ее, сказал, что она согласна. Она была так напугана арестом и заключением, что согласилась сразу. Она оказалась хорошей девушкой, совсем молоденькой. Я тогда подумывал о том, что надо бы бросить Ольгу и жить с Оксаной. Но не получалось.

— Почему?

— Боялся, всю жизнь боялся Ольги. Вы не представляете, что она была за человек, а за много лет в системе КГБ, хоть мы и не занимали видных должностей, она многое могла провернуть, ни жалость, ни совесть, ни другие человеческие чувства ей были неведомы. Вся моя жизнь псу под хвост из-за этой ведьмы.

— Я полчаса буду рыдать над твоей горькой судьбой. Я скажу, чего именно ты боялся: что вылетишь со службы, а вместе с этим потеряешь власть, деньги, спецобслуживание — угадала? Ты боялся стоять в очередях за маслом, как все, ты боялся жизни, потому что привык, что Система делает тебя неприкосновенным и всемогущим. Ты даже единственную дочь не смог защитить, так цеплялся за пайковую икру. Или я что-то неправильно поняла?

Его лицо стало серым, и я только сейчас поняла, что он уже очень стар. Видимо, сегодняшние события отняли у него последние силы. При других обстоятельствах я бы, наверное, пожалела его: старый, несчастный, сломленный человек. Да, при других обстоятельствах.

— Ты имеешь право мне все это говорить. И ты, наверное, все правильно поняла. Как и я — в последние годы, только сам себе признаться боялся, что пустил под откос свою жизнь, Любину, да и твою тоже, если разобраться, всего лишь за повышенную пенсию и льготы.

— Вы плохо выглядите. Сердце? — Рыжий влез со своими врачебными заморочками. — Где таблетки?

— На кухне, в коробке...

Рыжий идет на кухню, а я остаюсь. Мне нечего сказать этому старику. Мне даже не жаль его. Он сам для себя выбрал путь. Так он видел мир, и мне интересно только, почему Корбут не сказал нам всей правды. Или же это милый дедушка вешает мне лапшу на уши? Не похоже... Проклятые психи, я запуталась в их вранье.

— Спасибо.

Он пьет лекарство, а мы с Рыжим чувствуем себя не в своей тарелке. Нас окружают призраки прошлого и ложь, а ситуация запуталась еще больше.

— Откуда у вас оружие?

— Детка, оно у нас было всегда. Из нашей службы не уходят на пенсию по-настоящему, понимаешь? И мы умеем им пользоваться, как видишь. — Климковский пытается улыбнуться, но это улыбка мертвеца. — Хорошо, что мы встретились. Знаешь, ведь ты очень похожа на Любу, только светлая и крупная, как Клаус, и глаза — его, а голос и черты лица... совсем как у моей дочки. А Люба была похожа на свою мать, Оксану. Такая же маленькая, темноволосая, глаза темные, большие, а голос точь-в-точь как у моей мамы. И у тебя такой же голос. Вот закрою глаза, словно Любу снова слышу. Там фотографии в конверте. Возьми.

Я открываю ящик стола.

— Нашла.

— Вот и хорошо,— старик с облегчением вздыхает. — Возьми их. Там еще есть коробочка.

— Да, вот.

— Открой.

Маленькая круглая коробка из-под леденцов, в ней что-то гремит. Я с усилием разъединяю половинки.

— Здесь...

— Венчальное кольцо моей матери и Любины украшения, я покупал ей, она любила все блестящее, как сорока. Они твои по праву. И я рад, что могу сам передать их тебе. Моя мать, Мария Николаевна, царствие ей небесное, была очень доброй и достойной женщиной, а Люба... Она была славной девочкой! Не все в нашей семье такие, как я. Носи или держи это у себя. Я не хотел, чтобы эти вещи попали в чужие руки. Там в конверте найдешь письмо — это Люба написала... тебе.

— Как это?

— Она передала мне его незадолго до смерти. И велела найти тебя и обязательно отдать.

— Почему же ты меня не нашел?

— Я всегда знал, где ты. Вот эти серьги с янтарем, что у тебя в ушах, — есть еще кольцо и подвеска на цепочке, так? Это Любины украшения, я купил ей на восемнадцатилетие. Тебе передали их перед выпускным балом, да?

— Да...

 — Я всегда знал, где ты, но не приезжал и не писал. Думал, так будет лучше. Не мог я рассказать тебе... все это, а как иначе объяснил бы?

— Так это ты мне передал украшения?

Я надеялась, что их передал мне кто-то... кто-то родной. Так оно и оказалось. Но этот старик и понятие «родной» как-то не вяжутся.

— Да. Люба хотела бы этого. И они попали к тебе — Корбут все организовал. Я даже кольцо отдал подогнать под твой размер, у Любы пальчики были тоненькие совсем, как она сама.

Ну да. А я в папашу-немца, высокая, крупная и белесая.

— Дурак ты. Чего ты этой Ольги боялся? — спрашиваю я.

— Давно надо было убить ее... да, — бормочет он.

Дикие люди, ненормальные какие-то, все проблемы решают только так: убить — не убить. Совершенно неспособны к конструктивному диалогу. Психи.

— Там, в конверте, документы на эту квартиру и мое завещание в твою пользу. Все как следует, не сомневайся. Голос у тебя... совсем как у Любы, высокий и звонкий. Я скучаю по ней, все эти годы... скучал. Мне жаль, что все так получилось.

— Я сейчас вызову «Скорую». — Рыжий идет к телефону.

— Не надо. — Климковский поднимает руку. — Никого не надо. Мне уже пора. Хотел дождаться Элизу — и дождался, а теперь я готов уходить.

— Ты очень вовремя появился сегодня.

— Опоздал. Старый стал. — Его душит кашель. — Корбут бы просто так не позвал меня, и я пошел к нему, но опоздал, не спас его.

— Странно все это.

— Послушай, Элиза. Там, в оконной раме, был жучок, и мишенью, по всему видать, был не Корбут и я, а именно ты. Я спешил как мог. И успел хоть тебя защитить... Ты же моя внучка, хочешь ты этого или нет, но ты — моя кровь.

— Скажи, почему все это происходит? Кому это понадобилось, почему я?

— Ты... дочь Клауса Вернера.

— Ну и что?!

— Из-за него...

Старик обессиленно обвисает. Если он склеит ласты, я оболью его чернилами. Он что-то знает.

— Что именно? Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Завещание Клауса. Ты — его дочь, больше у него детей не было, и он... Там, в конверте, твоя настоящая метрика. Она всегда была у меня — а кто-то думал, что у Корбута. За это его, наверное, и убили. Ты... дочь Клауса, его наследница.

— Почему Ольга хотела убить меня? Ты сказал, что знаешь.

— Она была...

Его глаза закатились. Еще один труп. Они просто сыплются на нас, как опавшая листва. Ну почему мне так не везет?!

— Надо уходить. — Рыжий щупает пульс старику. — Нужно поехать в какое-то спокойное местечко и подумать, что делать дальше.

— Тогда пойдем.

Мы выходим из квартиры, оставив дверь приоткрытой. Пусть старика поскорее найдут, а мы быстренько смотаемся отсюда, нам только соседей любопытных недоставало. Но сейчас полдень, все на работе. Ну, почти все, потому что кто-то поднимается по ступенькам. Что ж, попробуем замаскироваться. Мы прижимаемся друг к другу, сливаясь в поцелуе. Пусть думают, что мы — парочка влюбленных. Рыжий отлично целуется, но я не ведусь, у меня насчет этих дел есть не слишком веселые воспоминания.

В квартиру Климковского проскальзывает мужчина. На нем темная куртка и черные штаны, он напряжен, даже со спины видно. И хоть он идет к нам спиной, я узнаю его из миллиона других. Да, красавчик, там тебя ждет еще тот сюрприз! А мы потом проследим, куда ты пойдешь не солоно хлебавши.

— Ты его узнал?

— А то! Что он здесь делает?

— Надеюсь, мы это выясним.

Мы тихо сидим на ступеньках выше пролетом. Вот он вышел из квартиры, спускается вниз. Мы тоже потихоньку спускаемся. От нас так просто не уйти. Мы немного подождем в подъезде, а потом проследим и узнаем, с кем он столкнулся.

Он выходит из подъезда и идет по улице. Не может быть, дорогой, чтоб ты — и пешком! Где твой шикарный автомобиль?

Из-за поворота, взвизгнув тормозами, вылетела машина — желтая, дикий цвет взбесившегося подсолнуха. Эй, осторожно!

Но уже поздно. Звук, словно горох рассыпался — кто-то без лица высунулся из машины и поводит вокруг коротким дулом автомата. Наш подопечный упал с разорванной грудной клеткой — кровь брызнула в стороны. Возможно, он ещё жив, но умрет с минуты на минуту. А желтая машина уже пропала, но мне на нее наплевать. Я должна успеть, должна!

На меня смотрят глаза, полные боли. Стас... Я ничего, совсем ничего не могу поделать, жизнь вытекает из него на асфальт, не надо, Стасик, не бросай нас, дел-то еще полно!

— Остапову позвони, скажи... я не нашел... он все объяснит, — шепчет он.

— Сейчас «Скорая» будет, Стасик, потерпи!

— Не успею...

— Успеешь и выживешь! А я тебе потом все зубы повыдираю за паршивую игру, которую ты со мной затеял! Эй, слышишь? Не смей помирать, сукин сын, слышишь меня? Не смей, смотри на меня, не закрывай глаза!

Он цепляется за жизнь из последних сил, глаза его совсем черные, он сжимает мою ладонь, и мне вдруг приходит в голову, что пока он вот так держится за меня, он будет жить.

— Я держу тебя, не умирай, слышишь? Я потом даже пересплю с тобой, только не умирай!

— Лиза...

— Молчи, тебе нельзя...

— Остапов все объяснит...

У него прострелены легкие, на губах пузырится кровь, но мне кажется, что он может выжить, шанс есть. Вот и медики тащат носилки.

Он держит мою ладонь, а я сжимаю его. Я знаю, что иной раз это помогает: держится человек за кого-то — и жизнь теплится в нем. Возьми немного моей жизни, только не умирай, это плохая идея.

Приемный покой — картина знакомая, везде одинаковая. Стаса везут по коридору, на ходу срезая с него одежду. А я иду рядом и держу его за руку. Меня не гонят, врачи верят в приметы и знают, что иногда можно вот так — удержать.

— Лиза...

— Молчи, Стасик.

— Я... на пороге, помнишь? Прости меня... за все.

— Уже простила. Но примись только помирать — не прощу. Я... не хочу без тебя, слышишь? Не умирай, держись!

Словно мои уговоры чего-то стоят. Смерть не отступит, от Ирки же не отступила! Может, хоть Стаса нам оставит. Нельзя же вот так всех отнимать у меня.

— Лиза...

— Дальше вам нельзя.

Молодой усталый врач разжимает наши ладони.

— Он...

— Сделаем все возможное. Его быстро привезли, шансы увеличиваются. Молодой парень, здоровый. Надейтесь.

Я иду назад по длинному коридору. Я понимаю, почему Рыжий стал хирургом. Я бы вот не решилась ни за какие деньги, а уж за ту мелочовку, что платят ему, — так и подавно, но я его понимаю.

— Как он? — спрашивает Рыжий.

— Пока жив.

— Тогда идем отсюда, пока полиция до нас не добралась.

Туман упал на город. А я ужасно голодна.

— Подожди в машине.

— Вадик, ты куда?

— Не бойся. Вот Макдоналдс, куплю еды, ты же голодная как волк, и я боюсь, что ты меня съешь.

— Тебя я есть нипочем не стану, не хватало только отравиться.

Он идет в ресторан с яркой вывеской на фасаде. Я смотрю на дома, столпившиеся вокруг. Окна, за ними люди, но мы одни. Каждый сам за себя.

— Поехали, держи пакеты.

Из пакетов зазывно пахнет, они горячие и приятно тяжелые. То, что надо. Сейчас достану бутерброд, разверну обертку, а там чизбургер — румяненький, с кетчупом, и если запить его кока-колой...

— Лиза, перестань медитировать, слюной подавишься.

— А промолчать ты, конечно, не мог.

— Это невозможно. Ты обнимаешь пакеты, как львица добычу. Сейчас приедем в квартиру, помоем руки... Ну что, мне тебя учить?

Он прав, на нас миллиарды микробов. Вот только кушать очень хочется.