Утренняя дрожь
Вы знаете, что такое утреннее дребезжание? Нет, вы не знаете, что такое настоящие дрожь и дребезжание. А это состояние организма, словно вас загрузили в барабан стиральной машины, но вместо порошка засыпали туда гвоздей и канцелярских кнопок, потом покрутили, как на центрифуге, потрясли, будто в шейкере и, наконец, выполоскали и высушили.
Вот Анатолий Анатольевич Кондаков, старший менеджер «Мураторга» сорока двух лет от роду, прекрасно знал, что такое утреннее похмелье и каким дребезжанием оно сопровождается. Толик Кондаков с рождения демонстрировал всем свою активную жизненную позицию. В три года он уже верховодил в песочнице, у него была самая яркая, пластмассовая машинка и самый большой совок. В пять лет, когда родители отказались купить ему набор оловянных солдатиков, Толян твёрдо решил стать богатеем и от этого намерения никогда не отказывался. Он хорошо учился в школе, неплохо в институте и, не страдая юношеской ерундистикой, сразу рванул в менеджеры продуктовой компании. Кондаков быстро вскарабкался до должности старшего менеджера и принялся скирдовать денежные знаки. Будем объективны: работа в компании была невыносимой и опустошающей, и за десять тысяч евро в месяц Толику приходилось несладко. Стресс он, как водится, снимал с помощью литра виски и тарелки квашеной капусты. К сорока годам организм Кондакова после подобной «ковбойской» диеты начал барахлить и пробуксовывать. Анатолий Анатольевич просыпался в четыре утра от ужаса, что к восьми не успеет протрезветь.
– Какой дурак додумался устраивать генеральное совещание по понедельникам в восемь утра?! – бушевал Кондаков, лупцуя подушку кулаками.
– Ты же и додумался, – укорял его внутренний голос, – чтобы всех пьянчуг в «Мураторге» выявить.
– Я-я-я?!
– Ты-ы-ы. Мазохист чёртов. Ты представляешь, как тебя будет плющить и колбасить до обеда?
– Представляю, – сникал Толян, – может, душ принять?
– В четыре утра? – фыркал внутренний голос, – спи, давай. Может, за пару часов отойдёшь.
Толик погружался в утренние кошмары: «То он летал голым по офису и грозился превратить подчинённых в писсуары, то босс ставил его к стенке, наводил револьвер и целил в лоб. Кондаков слёзно умолял:
– Андрей Юрьевич, не надо! Оставшимся здоровьем клянусь, я подниму в этом месяце процент продаж!
Но раздражённый хозяин не верил, ворча:
– Мудрила грешная, ты даже сельмаг не потянешь. Не дёргайся, хотя бы умри достойно.
И лупил, лупил, лупил в него из револьвера.
– Не на-а-адо! – выл Кондаков, уворачиваясь от града пуль».
– Ты что, сдурел? – толкала его в бок сонная супруга, – что ты крутишься, как глиста на сковородке?
Кондаков искренне завидовал безработным, которые неспешно поправлялись на скамейках утренним пивом и собирались после опохмелки завалиться спать. Если бы у Анатолия Анатольевича спросили, что такое счастье, он несомненно бы ответил: «Счастье – это похмелиться утром ледяным пивом, включить телевизор и никуда не колесить». Последняя неделя в холдинге напоминала ад на выезде, и в week-end старший менеджер выполнил двойную норму по виски и капусте. В понедельник он вышел к машине хворым и измочаленным. Во дворе сидели его бывшие дворовые друганы и пили «Арбатское». Увидев Толика, Арсений, соратник по детскому саду, привстал, дурашливо поклонился Кондакову и выдал:
– Олигархический тост. Я знаю, его и в Куршевеле, и в Ницце цитируют: «Ну, как говорится, чтоб баррель рос и баржи плыли. За нас, за олигархов».
Троица дерябнула из пластиковых стаканчиков сухонького и стала закусывать плавленным сырком «Дружба». Если бы не полный двор «лексусов» и «мерседесов», можно было подумать, что время повернуло вспять. Арсений вновь разлил бормотуху по стаканам, и слово взял Роберт, одноклассник Кондакова.
– Философский тост: До сорока грустить было некогда, а сейчас незачем. Ну, за нас, за пенсионеров-философов.
Три «пенсионера-философа» тяпнули «Арбатского» и вкусно закурили. Анатолий Анатольевич с ненавистью взглянул на этих тунеядцев и проглотил слюну. Он дорого бы дал, чтобы оказаться сейчас на их месте. Арсений, Роберт и Гога уже давно нигде не работали, перебиваясь случайными заработками, с жёнами они развелись, а детям помогали лишь советами, да пожеланиями. Очередь говорить тост дошла до Гоги, он откашлялся и отчебучил:
– Ещё один философский тост: Сидят три мужика, выпивают. Вдруг мимо идёт похоронная процессия. Один из мужиков комментирует: «Это Иванов. Всю жизнь пил, курил, по бабам бегал». Два мужика отодвигают рюмки: «Не будем пить». Через двадцать минут идёт вторая похоронная процессия. Первый мужик опять просвещает: «Это Петров. Не пил, не курил, только с женой». Мужики зачесали репы: «Слушай, а всего-то двадцать минут разницы. Наливай». Ну, опять за нас, за пенсионеров-философов.
Три ленивца смаковали сушняк, курили, наслаждаясь жизнью, и с превосходством поглядывали на похмельного Толика. А Кондакову было даже страшно представить, что случится с ним, если он закурит. Из подъезда вышла девушка. Гога тут же осчастливил всех новым тостом:
– Холостяцкий тост: Женщины, они как слоны: наблюдать приятно, а своих заводить не хочется. За то, чтобы наша семейная жизнь не превращалась в зоопарк. Ну, за нас, за холостяков.
Трое бездельников шарахнули и за холостяцкую вольницу. Гога вытряхнул последние капли в стаканчики, напоследок выдав программный тост:
– Выпьем за то, чтобы всё нам было параллельно и только земля – перпендикулярно. Ну, за нас, за пофигистов.
– Лодыри, – буркнул Кондаков, подходя к своей машине, – ханыги. Вы когда, пропитушки, на работу устроитесь?
– Ты, Толян, свечку с двух концов жжёшь, а мы только с одного, – усмехнулся Арсений, – у нас с деньгами туго, мы и клюкаем по чутку, да ещё и сухоньким с утра поправляемся. У нас всё по науке. А ты, небось, вчера литруху в одну лузу съел?
– Две, – простонал Кондаков, – два литра вискаря вчера уговорил.
– Ну, ты боец, – оценил Арсений, – нам уже не по тридцать лет, такие рекорды ставить.
– И не говори.
– Ты, Толян, выбирай уж что-нибудь одно: или пить, или работать. А если будешь совмещать – крякнешь, как пить дать.
– Давай, Арсюш, нахлобучь его, – стали подзадоривать приятеля собутыльники.
– И нахлобучу, – оживился Арсений, – тоже мне буржуин нашёлся, в одинаре квасить. Ты чего от народа нос воротишь?
– Да какой вы народ?! – вскипел Анатолий Анатольевич, – люмпены поганые!
– Кто? – не понял Гога.
Он единственный в компании был без верхнего образования.
– Маргиналы, – пояснил Роберт, – а ты, Толян, оппортунист и конформист. Продал идеалы юности за новый «BMW».
– Лузеры! – взвыл Кондаков, – вот страна родная, никакого тебе разделения по округам и кастам! В Нью-Йорке есть богатые районы, и есть бедные, в Париже есть дорогие округа и заселённые голозадыми эмигрантами, а Москве все кучкуются вперемежку. Элитное жильё стоит рядом с хрущобами и банкиры вынуждены нюхать потяру водителей грузовиков.
– Да какой ты банкир, – расхохотался Арсений, – так, старший приказчик.
Роберт и Гога покатились со смеху.
– Завидуете вы мне, вот что я вам скажу, – прищурился Кондаков, – я состоялся как личность и как руководитель, я уже набомбил больше ляма баксов, а вы так и остались голодранцами и неудачниками.
– Ты не руководитель, ты – руководятел, – заржал Гога.
– А ведь ты, Толюн, когда-то Германа Гессе читал, – укорил Роберт, – Жан-Поль Сартра в кармане лелеял. А теперь в кого превратился?
– Лёшка-то Епишкин уже отдуплился, – напомнил Арсений, – а тоже всё пальцы гнул: «я men крутой, я круче всех». А мотор взял и заглох, несмотря на его три коттеджа и два «бентли». Сердцу, ему всё равно, сколько ты наворовал. Почему в нашей стране нувориши нажираются виски? Уму непостижимо. В нём самое большое количество сивушных масел, именно из-за них у виски такой насыщенный цвет и запах. Во всем мире виски пьют для понтов: наливают на два пальца, разбавляют содовой и цедят три часа. А если хотят нажраться, то сандалят русскую водку. Она – самый очищенный продукт из всех возможных.
– Ну, только не та водка, которая у нас в палатках продаётся, – подал голос Гога.
– Само собой, – усмехнулся Роберт.
– Хотите, стихи почитаю, – предложил рассолодевший Арсений, – я тут от безделья стихосложением занялся.
– Дава-а-ай.
Белочка
Геннадий Юрьич Котешков
Родился в городе Калуге,
Был славным малым для дружков,
И наказаньем для супруги.
Он был не лётчик, не артист,
Ходил не в смокинге, а в робе.
Простой мужик, бульдозерист.
Но у него имелось хобби.
Мужик без хобби – шантропа,
Кулёма, мякиш, дурачина,
Ханурик, манная крупа,
А не ухватистый мужчина.
Кто ловит рыбку подо льдом,
Кто на охоте лубенеет,
Кто штангу жмакает с трудом,
Кто перед юбкой столбенеет.
Кто пилит лобзиком дрова,
Кто запускает в небо змеев,
Кто с тёщей бьётся за права,
На грудь, знак Бэтмена наклеив.
Вот и Геннадий был таков.
Назло бунтующей утробе,
Он из супружеских оков,
Бежал к друзьям навстречу хобби.
Напрасно Зиночка, жена
Взывала к голосу рассудка.
Порой весьма поражена,
Его отсутствием на сутки.
А он, отринув суетное,
Еду не ставил, ни во что
И не закусывал спиртное
Нигде, ничем и ни за что!
Гордился Гешей весь подъезд.
Аж целый литр, приняв на рыло,
Он даже коркой не заест,
Не то, что менеджер Кирилла.
Кирилла плавленый сырок
Спешил, ущучить втихомолку.
Вот чмо. Закусывать – порок.
За это пальцы в кофемолку.
И колбасу, и буженину
Гендос с ухмылкой отвергал.
Пусть заедают буржуины.
Кто закусил – тому фингал.
Катилась слава по Калуге,
Уже ему смотрели вслед
Влюблёно «синие» подруги,
Мол, Геша – редкий оглоед.
Мол, у Гендоса рот «такус-с-сий»!!!
Он водки хоть ушат махнёт,
И даже килькой не закусит,
И рукавом не занюхнёт.
Один из Гешиных дружков
Вдруг очутился в коматозе.
Да и Геннадий Котешков
Задвинул на фиг свой бульдозер.
Но он не смог уйти от дел.
Дитя авралов и аккордов,
Гендос на лаврах не балдел,
А шёл на новые рекорды…
Под вечер видит Котешков,
Как из-под бронзовой чеканки
Вылазят пять его дружков
С пивком и связкою таранки.
Ожил игрушечный жираф.
А чёрт с рогами на забрале,
Ковш, у бульдозера украв,
Не сознаётся, мол, не брали.
А колченогий табурет
Стремится, треснуть по затылку,
А вместо зеркала портрет
Братухи Кащенко с бутылкой.
Такая чудится пурга,
Что стынут кожные покровы,
А у Геннадия рога,
Как у какой-нибудь коровы.
Хлебнуть бы водки из НЗ.
Кругом козлы, единороги
И даже самка шимпанзе
Ему попалась по дороге.
Нет, это вроде бы жена,
Сопит в дверях, поджамши губки,
Напряжена, раздражена,
Мачете делая зарубки.
«Пожалуй, это попадос.
Скорее полная засада», —
Бормочет про себя Гендос,
Спеша свалить из зоосада.
Но тут из Гешиных ушей
Цветные ёжики попёрли.
Их нужно срочно гнать взашей,
Пока последнее не спёрли.
Они Гендоса допекли,
И он стал дрыгать враскорячку…
Тут Гешу в «дурку» упекли.
Диагноз: Белая горячка.
А там, конечно же, его
К нормальной жизни возвернули:
Освободили от рогов
И на три года кодирнули.
Грешно смотреть в чужой роток
И чьи-то хобби хаять шибко,
Но ты заку-у-усывай, браток,
Не повторяй его ошибки.
А лучше утром не казнись,
Что перебрал вчера малёха,
И тоже на год тормознись.
Не помешает. Слышишь, Лёха?
И ты, как суслик не дрожи,
Что начудил вчерась маненько
И тоже на год завяжи,
Не то посадят. Понял, Женька?
Сердце Кондакова неожиданно зазвенело и задребезжало, как мелочь в горсти. Сразу стало не хватать воздуха. На Толяна девятым валом накатила дурнота. Он обессилено опёрся о капот машины.
– Ты как себя чувствуешь, Кондачок? – поинтересовался Арсений, – что-то ты позеленел.
– Терпимо, – выдохнул Анатолий Анатольевич.
– Точно?
У Кондакова не хватило сил ответить, он только неопределённо кивнул. Внутри у него всё дребезжало и тряслось, как будто кто-то недобрый врубил мощный блендер на всю катушку и наслаждается толикиными страданиями.
– Пойдём что ли, ребятишки, по пещерам? – предложил Роберт.
У Кондакова потемнело в глазах и прострелило левый висок. Толика теперь бросало то в жар, то в холод. Озноб сопровождался «гусиной кожей», жар – проливным потом.
– Да, ребятишки, пора по норам, – поддержал его Гога, собираясь домой.
У Кондакова внутри что-то упало и зазвенело, потом ещё и ещё, словно с подноса на кафельный пол посыпались ложки, вилки и ножи. Затем настала очередь тарелок, блюдец и чашек, наконец, рухнул сам поднос. Анатолий Анатольевич стал медленно сползать на землю.
Роберт и Гога скрылись в подъезде, Арсений остался, с тревогой наблюдая за Кондаковым. Тот, утирая холодный пот со лба, всё-таки втиснулся в «BMW» и включил кондиционер. Стало немного полегче. Толик опустил дрожащие руки на руль и понял, что не сможет вести машину. Физически не сможет. В стекло постучал Арсений.
– Можно?
– Залезай.
Бывший приятель сел в машину, с состраданием посмотрел на Кондакова и предложил:
– Толян, хочешь, я тебе пиво приволоку?
– Не надо.
– А давай тогда ещё стих прочту? Как раз по теме.
Арсений, как всякий начинающий поэт, читал свои вирши каждому встречному поперечному, включая телеграфные столбы и мусорные баки.
– Сделай одолжение, – закатил в изнеможении глаза страдающий Кондаков.
Эпиприпадок
У моей крёстной дочи
Годовщинка одна.
Я с устатку был, с ночи
И уже с бодуна.
Я припёр без гостинца,
Без жены и коня.
В тоге сизого принца.
Обнимайте меня.
Ох, горят мои трубы,
Так что моченьки нет.
И стучат мои зубы
На манер кастаньет.
Рядом знатные тёлки
С кринолином слоних,
Копошатся в светёлке,
Только мне не до них.
Я застрял в устье ада.
Я попал в лабиринт,
А они мне про чадо —
Мол, она вундеркинд.
Сколько можно телиться?
Дребезжит в теле дрожь.
Я могу разозлиться
И устроить дебош.
Мне поправить здоровье
Хватит грамм пятьдесят,
Намешать водку с кровью,
А они тормозят:
То тарелка с щербинкой,
То в фужере сверчок,
То в сортирной кабинке
Умыкнули крючок.
Накатите же, черти!
Да не дайте пропасть,
Чтоб похмельные черти
Не отправили в пасть.
Ох, дрожат мои руки,
Словно заячий хвост.
Сердце ухает в брюки.
Не пора ль на погост?
Я бы принял смерть стойко.
Если на кураже.
Скажут: «Парень, постой-ка»,
А я помер уже.
Но нет, капля за каплей
Ужас в душу ползёт,
Словно белую цаплю
Чёрный пудель грызёт.
Не томите, Иуды.
Наливай мне, Андрей,
Хошь в какую посуду,
Лишь бы, гад, побыстрей.
Но, схватясь за «губастый»,
Не успел донести.
Чую, склеились ласты
И стакан не спасти.
Я звездою падучей
Завалюся с небес
И забьюся в падучей,
Словно пойманный бес.
Будут стены шататься,
Косяками трясясь,
А людишки шептаться,
Деловито крестясь.
Суньте в зубы мне ложку,
Завяжите в узлы.
Да скорей в неотложку
Позвоните, козлы!
А мне съездят по морде
И заткнут за диван:
«Ты нам праздник не порти,
Не за этим был зван».
– Я вот также однажды утром, в понедельник, умереть боюсь, – признался Кондаков, – откинуть хвост с большого бодуна. Согласись, глупо и обидно отдуплиться с крутой похмелюги.
– Смерть – это не страшно, – стал успокаивать Арсений, – смерть – это как отпуск, как каникулы.
– Я жить хочу, – затрепыхался Толик.
– Жить все хотят, – утешил Арсений, – но не у всех получается. Меньше вечером пей, тогда и утром не будет так тяжко. Или, вообще, завяжи. В нашем возрасте так бухать, как ты – негуманно.
– Что ж мне так плохо-то! – взвыл Кондаков.
– Видишь ли, – просветил Арсений, – от ломки ещё не умер ни один наркоман, а от банального похмелья умирает каждый тридцатый. И чем старше бухарик, тем вероятность больше. Так мне один нарколог говорил. Если сейчас не похмелишься – можешь ласты склеить. Я предупредил.
– Мне нельзя, – прохрипел Кондаков, – я за рулём.
– Такси вызови, – посоветовал Арсений, – или, вообще, задвинь ты эту работу.
– Не могу, я в трёх квартирах ремонт делаю. Как закончу, уеду от вас, от оглоедов. А эту халупу сдам.
– Куда тебе три квартиры?
– Одну нам с женой, вторую – сыну, третью – дочке. Ты-то своему сыну хоть помогаешь?
– Пусть сам старается.
– Сволочи вы всё-таки, «ребятишки», – передразнил Анатолий Анатольевич, – ну, ладно, мне ехать пора.
– Будь здоров, – Арсений вылез из машины.
Он постоял, посмотрел на удаляющийся «BMW» и задумчиво проронил, обращаясь к восходящему солнцу:
– Смерть – это когда ты просыпаешься, а тебя уже нет.
Анатолий Анатольевич порулил на работу, время от времени, прикрывая глаза от мучительной головной боли.
– Завяжу, – прошелестел Кондаков, – с сегодняшнего же дня и завяжу. Так и скапуститься недолго.
Толика немного отпустило.
«У меня же две пятилитровые бутыли вискаря остались», – вспомнил Кондаков, – «нет, сначала их допью, тогда и брошу».
Старшего менеджера опять приплющило.
«Да чёрт с ним, с этим виски, здоровье дороже», – бесповоротно решил Толян, – «лучше шурину подарю, пусть травится».
Только Кондаков принял это судьбоносное решение – как стало совсем хорошо.
«Хрен ему на рыло, а не десять литров виски», – пожадничал старший менеджер, – «не заслужил, дармоедина. И жена будет ругаться, что её брата спаиваю. Обойдётся шурин, сам выпью».
После этих мыслей в голове у Кондакова снова разорвался похмельный фугас. Осколки ударили в затылок и под ложечку.
«В гробу я видел это пойло. Лучше я его в унитаз вылью», – подумал, и сам ужаснулся своему решению Анатолий Анатольевич, – «нет, в унитаз – это, пожалуй, чересчур. Шурину отдам».
Анатолий Анатольевич добрался до работы и вставил пистон всем подчинённым, а потом и сам попал под раздачу. Хозяин их корпорации внезапно объявился после утреннего совещания и устроил менеджерам высшего звена основательный разнос. Хозяин сидел в глубоком кресле, похожем на трон, отёкший, оплывший, пышущий недельным перегаром и грозился «выгнать всех ворюг, дармоедов и алкоголиков к чёртовой матери»! А по этажам плавал и струился неистребимый запах перегара, складывалось ощущение, что им не разит только от секретарш и уборщиц, хотя Кондаков и за это бы не поручился. Так за заботами и делами прошёл первый день недели. Старший менеджер, наорав на очередного «планктона», засобирался домой. «Эх, сейчас домой приеду, зубки вискариком почищу», – потёр руки Анатолий Анатольевич, усаживаясь за руль, – «да под капу-у-устку».
Кондаков умер от острой сердечной недостаточности ровно через неделю. Утром, в понедельник.
