Любим придремал и прискучал, а Бог все не насылал удачи, а причеты и запуки мезенских шептунов не помогали; вот и ватажка помытчиков запропастилась неведомо где, хоть бы худа не случилось. Хорошо отцу отпустило, а то бы и вовсе край. Любим приглядел одинокое тундровое озерцо и опромет перетащил поближе к нему, насторожил сеть; а в длину та вода сажен двадцать, не более. Но много сселилось сюда и свиязи, и кряквы, и шилохвости, и чирят, и так-то беззавистливо и ладно жили они мирным невздорным кочевьем. Любим состряпал себе укрытье из болотной еры, выстелил гнездо летошной осотой, и в этом схороне сам походил на одинокого угрюмого сыча. И осталась ему одна забава выглядывать за суматошливым пернатым становьем, после линьки поднявшимся на крыло.

...Откуда вдруг случился белый сокол? он вроде бы вытаял из ненастной небесной бездны, вылепился из серой тягучей мороси, взаправдошний четвертной кречет. Сорокопут запоздало заверещал, спрыгнул в свою нору. Любим ослабил пеньковый шнур, подернул подсадного голубя, позывая того на взлет; голубь резко прянул вверх к желанной свободе, позабыв о вязке, но кречет оставил без внимания подневольную птицу, не клюнул на обманку. Да и зачем ему привада, этот одинокий тюремный голубь, коли озерная кулижка кишит дичью. Утки забеспокоились, встали на крыло, взбулгачили тишину. Кречет без примерки сделал ставку, осадил шилохвость, да и не слез, без особых затей мякнул по загривку, так что утка перекинулась и запоздало ушла в воду, после выскочила смертно на берег, волоча кишки. Тут сокол и сел на нее; в прямом властном поставе тела была гордость и красота редкостной ловчей птицы. Кречет наполнил зоб свежатиной и полетел не к скалистым кручам ближнего птичьего базара о край моря, но в сторону Шехоходских гор. Он летел так упруго, что, казалось бы, оставлял в мглистой мороке белесый видимый след.

...Еще дважды навещал кречет приглянувшееся взгодье и брал с него дань, словно бы соблазнял, приманивал сокольника в рисковый ход. В третий день Любим уже верно знал, что ударится в охоту, и собрал с собою нехитрый пожиток, что и плеч шибко не оттянет, но и без него, при нужде, беда. Отец варил выть, но до сына не домогался: коли есть в том нужда – сам скажется. Приглядист, сметчив парень, много ли с отцом хаживал в путины, но всю науку воспринял и вот собрался в дорогу без наущений: ходовой припас на трое ден, охотничий приклад, топоришко за кушак, кабат холщовый, кожаный шлык с оплечьями и плетуха на птицу.

И то, что Любимко брал ивовую плетуху, подсказывало: далеко решился парень ноги топтать. Потрапезовали, встал сын на колени пред иконкою Николы Поморского, отмолился молчком, потом поцеловал кожаную ладанку с богородской травой, еще потомился на примосте, соображая, чего не упустил ли? После-то промашка смертью выйдет. Отец не донимал, на воле у поварни оттирал от костровой сажи котел-кашник. Вышел сын за порог, огляделся во все края земли, помолился на восток, откуда вставала заспавшаяся балда, как бы умылся утренним влажным солнечным паром, и объявил: де, собрался к Шехоходским горам. Созонт не удивился, лишь пожал плечами: собрался, дак поди, никто и не держит. «Сказывают, есть старинный путик и той тропой хаживал еще Исачко Дружинин лет двадцать тому?» – спросил сын. «И я хаживал, – ответил отец и, не дожидаясь просьбы, начертил ножом на куске бересты скрадчивый путик, особенно предательский в чарусах меж двух озерин. – На шостый день вертайся, сынок, к вечерней выти. Ждать буду», – прикинул время Созонт и напутствовал Любима крестным знамением.

Подумал: спаси тя Бог... Буди милостив к хожаку, дай ему спутья. Хоть бы враг не поманул, не соблазнил парня под видом сокола. Заведет Христовенького в провалище, да и зальет болотиной, надсмехаясь. Средина лета, все соколы на гнездовьях близ моря, у птичьих базаров рядом с поедью. А сына, вот, запоманывало вдруг в матерую землю. Не девка ли златоволоска скинулась кречетом, чтобы окрутить парня с Невеей? «Охте мне! вдруг подберет мою надежу», – смутно вздохнул Созонт, провожая взглядом Любима, но не окрикнул сокольник, не приневолил молодца вернуться в становье, не остерег от напрасной ходы. Тут ведь как: ежели убережешь от сглазу, но, неровен час, подсечешь судьбу.

...Любимка прибрел в становье в седьмое утро, обгорелый до спутья, с обломанными ногтями, опаршивленный весь, в прирванном кабате с рыжими болотными разводами. Взглянул Созонт на подорожника и без слов понял его усталость. А когда сливал из корчика на плечи сыну, чтобы смыть живой водой дорожную мороку, то зажалел парня и возрадовался его крепости: спина и плечи подсокольника были изрядно поизодраны, знать, не спасли от когтей кречета ни кожаный шлык из нерпичьей шкуры, ни плотная холщовая рубаха поверх зипуна. Любимко, не евши, пал в оленную постелю и забылся мертвецким сном. В лузане у каменицы вдруг завозилось, заверещало; вытащил Созонт из мешка плетуху с соколом-гнездарем, младенчески белоснежным, с голубыми ногами: в бурых глазах голодная тоска. Знать, мамку звал, а ее, видишь ли, нет; и потому птенец осоловело водил глазами по зимовейке, ища соколиху. Вызволил Созонт птенца из клетки, дал свежатины. Хороша будет птица, дар Божий; откуда-то из полымени выхватил Любимко голоручьем, не ожегшись. Ну и прохват! вот возрадуется батюшка наш Алексей Михайлович белому кречету. Надел на лапу гнездарю кожаный опутенок, привязал у избенки, чтобы не скинулся детеныш по глупости в ближние хвощи...

А тем временем Любимко уж в который раз со смертным вздрогом проваливался внезапно в обманчивые гиблые павны, притрушенные сверху веселой зеленой ряской с редкими волосатыми колтунами, и грудь его тесно обнимала чавкающая, смрадно пахнущая трясина. Последний вздох, прощальный взгляд наливающихся кровью глаз, взведенных горе; но тут беспощадно вытаивалась откуда-то птица-нетопырь с раскинутыми лапами в пуховых штанах, с отточенными острогами железных когтей и без примерки падала камнем на беззащитную голову, чтобы заразить несчастного в темя и выклюнуть очи. Ба-тя! – прощально кричит Любимко, захлебываясь тухлой жижею; провалище смыкается над ним, и могильная стужа заполняет жилы. И легко так сразу, и несутся отовсюду ангельские хоры, и по райскому лугу до самого окоема разлилась голубень васильков... Но вот Любимко убегает по отрогу каменистой осыпи, по древясному, ускользающему из-под пят лезвию ее, в кровь раня плюсны, не глядя в бездонные щелья, что обступают, норовят полонить охотника; но тут и крутогорье куда-то подевалось, и очутился Любимко посередке ветхой тесинки, перекинутой через пропасть, обнимаемый адовым пламенем, а неотступная карающая птица вновь настигает сокольника, делает ставку над ним и камнем падает вниз, чтобы мякнуть в зашеек. Парень обреченно заслоняет руками выю, чтобы уберечься от боевой раны, и вдруг слышит, как и сам-то скоро обрастает шелковистым снежным пером, а тело его снизу подпирает воздух, позывая взлететь...

«Эй, полно тебе блажить-то! Очнись, сынок! Совсем заспался», – в последнюю минуту будит погибающего отец, и сын очумело распахивает глаза, упираясь взглядом в низкие дряхловатые пепелесые потолочины, набранные из тонкомера. Тело гудит, и нестерпимо ноют ступни, будто и въявь убегал Любимко от кречета босым по скальному ножевому перевалу.

«Я уж про тебя худо, однако, подумал, – не отступается Созонт. – Экий, думаю, похвалебщик растет: еще не застрелил, а уж отеребил. Помчался невесть куда сломя голову. Теперь открылося: мое семя, воистину Медвежья Смерть».

Любимке же смурно, одиноко и грустно, не отзывается его душа на неслыханную прежде отцову похвалу. Никак не может он вынырнуть из сна. Ему желанно оборотиться назад, где за плечом смрадно, с надсадою и грудным клекотом дышат в загривок, отчего корни волос выстуживает морозом. Любимко знает верно, что там Маруха, она выследила его еще в Шехоходских горах, когда отчаянно взлезал охотник по отвесной скале к кречатьему гнезду и чуть не сверзился, потом гналась следом до становья, постоянно окликая под свист соколиных крыл, а отныне заселилась за левым плечом и будет скрадывать нить его жизни до крайней минуты, чтобы после обсечь беспощадным взмахом. Значит, и я не вечен? – отрешенно думал Любимко, облизывая опаршивленные губы.

Любимке страшно, но и желанно обернуться и встретить взглядом свою Смерть. Он медлит, спирая дыхание, и худо слушает, что проборматывает скороговоркою отец. И устоял, не сробел, стряхнул наваждение и в одну минуту переменился, повзрослел. Ну и слава Богу, сынок, что пересилил себя! К завтрему пропадет эта внезапная смута и надолго забудется. Созонт поймал солнечный просверк в медвежеватых глазах сына, возвеселился, и прирванная лесным батькою пергаментная щека его густо закрасела.

«Ты знаешь, чем так душно разит от хозяина, когда он на лапы вызнялся? – вдруг спросил Созонт и сам себе ответил: – От него пахнет бедой. А ты бейся не бейся, без року смерти не будет».

...Нескончаема досюльная наука.

«Сынок, пролежни на боках будут. А ну вставай! Кто на дело ленив, тот и в душе не подвинется».

Созонта потянуло на пережитое; плоть просит хлеба, а душа... воспоминаний. Только с сыном какие речи? велик парень местом, а поговорить не с кем. Любимко молча поднялся, разламываясь, закряхтел, со смутной ухмылкой долго разглядывал поршни, съеденные тундрой, закинул обувку обратно под лежанку. А руки пустоты не терпят, требуют, чем бы занять; достал из укладки пластину рыбьего зуба, принялся просекать гребень. Для лебедушки старался, для Олисавы, еще не ведая о девичьей кручине...

Размяк кречатий помытчик, глядючи на сына, и себя былого, ухватистого, рискового признал и потому, противу натуры, вдруг потек сердцем, стал мягше талого воску, и из здорового выцветшего глаза, будто случайно, коряво выскреб соринку. Эх, бедовый человек, коли прижала кручина, значит, старость одолела. А слезинка ходока-поморянина станет, пожалуй, подороже скатного жемчуга. Не тужи, сынок: что нынче в диковинку, то будет в обычай. Не от горя, но от отцовой гордости неожиданно раскис Созонт. Он-то изжился, ничто не взволнует его с прежней глубиною, и ко всякому сгаду и догаду есть нынче у помытчика верная мерка: было – видели, что будет – увидим. Ниже земли не упадешь, дальше смерти не уедешь...

Замолчали. Любимко, отворотясь, упорно глядел в паюсное оконце; сквозь мутный рыбий пузырь серел травянистый окраек бережины, а далее, смыкаясь с небом, уходя в самые Господние вышины, мерно, накатисто дышало море. Лопатки у Любимки, как две наковальни, зябко шевелились под исподней рубахой. По медной шее стекали кудрявые ручейки темно-сизой шерсти. Кочан витой головы, спина гранитной плитою, словно бы вытесана из придонной лещади, грузные припокатые плечи. И этот детина, коему впору ватажить, и есть его, Созонта, сын? ...Как странно все...

Живешь будто долго, аж надоест. И смерть не раз вспомянешь, призывая. А оглянешься – будто все в одном дне, еще и не жил. Давно ли с Матюхой Коткиным таскался в Мангазею, в Обскую землю, и тогда дивно приперли в обласе мягкой рухляди для государевой казны: не двенадцать ли сороков пупков собольих, да пятьдесят соболей, да тридцать пластин собольих, да два свясла лоскутья собольего. Нынь закрыт туда ход царевым указом и мало сыщется отчаянных охотников, торивших дорогу. Ну, двое-трое на Окладникову слободку, да и те обветшали, обезножели, а прочие, что помоложе, отчаюги, те отшатнулись от родины Семейкой Дежневым в коче и не вем где болтаются; ни Меркурьева Елфимки не слыхать, ни Фомы Андреевича Семенова, ни Романа Иванова. Лишь у Созонта путик в Мангазею не только в памяти, но и в точности записан в свитке и запечатан тесной облаткой, и укрыт в самый надежный схорон на тябле за образами, куда дурному глазу досмотр заказан. И вдруг захолонул кормщик от внезапной мысли: а кабы днями-то помер ненароком и навовсе замкнул путик в Святую Страну?

Нет хуже алчбы и зависти; алкающему человеку черти в аду кладут на язык раскаленные каменья... Мне-то, проклятущему, завещано в грехах измозгнуть, яко последней пропадине, и лютое покаяние не сымет скверну, хоть ползи ужом до самой престольной. Но сына-то, сына на что попускаю? в какую блазнь и хворь вторгаю? Чтобы он до дряхлых лет не сыпал мягко и не кушивал сладко, а вот, как я, прозябал в кушной зимовейке, трача глаза дымом, иль под еловой выскетью, как медведь-шатун? Ой, не зря же прильнуло ко мне прозвище Медвежья Смерть; всю жизнь со зверем ратился, да и сдохну где ли в его объятиях. Нет ничего отравительней и обольстительней неведомого пути, и куда хмельнее он заморских питий.

...Воистину бездна бездну призывает. Кто в море не бывал, тот горя не знавал и Богу не маливался.

Вздорили в сокольнике душа с плотию, и душа по смерти желала воли и пути, а плоть томилась по теплому гнездовью, сытному хлебову и бабьему сряду.

Кабацкий ярыжка и поморянин, оба что лагун дырявый: одного вином не заполнить, другого – волею. И потому молвилось сокольнику иное, ибо сына-то по себе стряпал и, кажется, добрый испекся каравашек.

«Много чудного на земле, сынок, – задумчиво протянул сокольник, продлевая радость душевную; сам из болезни выплыл и сына из дела вживе дождался. Всегда, мил человек, улучивай подобную светлую минуту и умасливайся ею, как святым миром, ибо в это время нисходит на тебя Божье благоволение. – И так дивно, сынок, что глаза на лоб. И так хмельно, будто опился нечуй-ветром».

«То и видно», – буркнул Любимко, незряче отвлекаясь от паюсного оконца и снова примаясь за заделье. Подумал: выпугал палач утопшего плахою; да я нынче сам смерть зрел в очию, и ничем не удивишь меня, тата... Но слух, однако, навострил. На мгновение в пустыньке обжилась такая покойная тишина, что комариное непрестанное нытье показалось громовым гуденьем иерихонских труб. Сказывают: в эти минуты где-то человек родился.

«Всяк топчет, дитятко, чужие следы, кои заросли забвением. Как ступишь в дорогу, не поленись вспомянуть: здесь татко мой бывал. Вспомнишь, а я отзовуся...»

«Опять запричитал. Я не поп, да и ты не покойник...»

Созонт печально засмеялся. В прогале распахнутой двери косо ложились по ветру тощие хвощи да осоты, иссиня разбавленные медуницею... Вот и вся четвертушка земли, что остается старику пред смертию, а после и она обсечется до запечного угла и коника возле порога, куда с клюшкою подпиральной едва доплетешься, оплывешь на лавице, а подняться другой раз без подмоги – и не решишься... Что ж я-то разнюнился? ведь не пень-колода лежачая и не валежина трухлявая, обнизанная моховыми пролежнями, и не трупище окаянное, коего карачун приспел... Из серенькой кулижки света в распахе двери вдруг потянуло на Созонта непонятной тревогою, и сердце его екнуло, будто бы из дому донесло худую весть.

«Давай улыскайся над батькою, – мирно упрекнул Созонт, с трудом извлекаясь из дремотной плывучей грусти. – Вот и я где только не бывал, а все по чужим следам топтался. А думалось, что вно-ве-е... Вот трава ежели. Издаля она, как шерсть медвежья. А пади на колена – всяк цветок наособицу. Так и люди на свете, всяк на свое лицо.

...Сказывают, до крепости Грустин, что в Лукоморье на горах за Обью-рекою, приходят с торговлей черные люди от Китайского озера. Глаза желтые, серпом, а обличьем – головешки. Так те, как лягушки, в ноябре в день святого Георгия помрут, а в апреле всякий раз оживут, чудное дело. Как помереть, они складывают товары в назначенном по сговору месте для обмена. А весной, ежли найдут, что грустинцы надули с ценою, то свои товары назад просят. Говорят: отдай! И опробуй не вернуть, тотчас войною... Ниже по Оби взять, там каламы живут, поклоняются Золотой старухе. Стоит та баба у Обдора на берегу и держит на коленях сына, а из брюха уже внук, значит, мальчонка лезет. Золотую старуху те каламы почитают, как мы Господа своего, и то место запечатано для всякого чуженина. А по реке Тахнин обитают люди-звери: у иных все тело обросло шерстью, у других – собачьи головы, иные без шеи. Вместо головы – грудь, а руки до земли и ног нет...»

«Сам-то хоть видел? Иль во снях наснилось? Тебе набаяли, а ты мне басню. Как это без головы?»

«С грустинцами знался, ну, как с тобою. А до черных людей не дошел. С того Китайского озера Обь выпадает, – сознался Созонт. – От крепости Грустин сквозь горы будет три месяца пути с лишком».

«Что, жила тонка?» – поддразнил отца Любимко.

«Да не-е... По дому заскучал».

Созонт не докончил рассказа. В плетухе, принакрытой рогожею, вдруг забеспокоился гнездарь, всхлопотал, жалобно заверещал. И как бы на этот зов вдруг в распахе двери появился белый кречет; шел он неловко, с раскачкою, неуклюже подпрыгивал по набитому земляному полу, помогая себе крыльями. И словно бы занял собою всю зимовейку, столь показался великим. Птенец заверещал пуще, видно, расчуял мамку, забился в плетухе. Точно грозой ударило мужиков, молоньей сразило, в такой они впали столбняк. Добивались кречета всей ватажкой, скитались по Канской земле, а он, вот, явился сам, как небесный вестник. «Чур меня, чур... чур», – кстился Созонт, сбелев лицом. Не смерть ли, часом, явилась за ним? А Любимко, тот сразу признал своего сокола: от него ныли, гноились по плечам рваные язвы и кровенели борозды на спине, словно бы увязил кречет когти в мяса, да и оставил там. Это он гнался по пятам от Шехоходских гор, расставив ухватом соломенно-желтые ноги.

Посреди становья кречет остоялся, восшумел крылами, будто захотел поразить Любимку в самое сердце, каждая махалка в аршин, почти белоснежная, с редкими черно-бурыми каплями, похожими на копейцы стрел. Да, это был не слеток и не молодик, но редкостных размеров дико мыт, непокорный властитель северных небес. Седые пуховые штаны, низко нависающие над лапами, желтовато-голубой, круто загнутый клюв и бурые пронзительные глаза в зеленоватых ободьях выдавали птицу боевого, властного покроя. Птица срыгнула шумно, щелкнула клювом; у Любимки и оторопь пропала. Господи, сама удача в руки, только не зевай. Экая досада – ни помчей, ни сетки возле. Зашарил по постели руками, потянул украдчиво одевальницу, чтоб спеленать кречета. Но куда там: кречет сразу отскочил, зорко сторожа немигающим взглядом охотников.

«Батько, давай опромет. Эх, ну что ты», – свистяще прошептал Любимко: он был юн, и предчувствия еще не томили его, а недавний сон уже источился, выпал из памяти.

«Да ну его, лешего, к дьяволу. Не видишь, рожки у него», – отмахнулся Созонт. Кречет подпрыгнул к плетухе, клювом потянул рогожку. Тут Любимко не сдержался и кинул на пришлеца кафтан. Да разве вольную птицу спеленаешь одежонкой? Нырнул кречет в дверь, прощально визгливо закеркав, – и только знали его. Любимко выскочил из становья, пошарил взглядом по небесам, но не нашел кречета в серой низкой мороке, едва сочащей влагу. Отец вышел следом, натужно дыша, левая половина лица нелепо испроедена, сквозь прозрачный пергамент мертвеющей кожи проступал череп; вывернутый глаз, обметанный червчатой бахромою, тускнел от слезы.

«Не зырься, парень, на дармовщинку, – остерег Созонт, расслышав тайные сыновьи мысли. – Чужое-то не удержишь, меж пальцей протечет. – Он взмахнул пястью в чужедальнюю сторону, куда, по его мнению, отлетел сокол, и с внезапным восторгом добавил: – Любовь – она сильнее медведя».

«Да ну тебя... Любовь, любовь. Возле же был. Расселся, как блин гретый... Ему руку протянуть лень», – осердясь, огрызнулся Любимко и скрылся в зимовейке. Да что толку досадовать на оплошку? Сам, раздевулье, тоже хорош: ему ложку с хлёбовом в пасть суют, а он зубы сцепил.

Любимко раскрыл клетку, собираясь кормить птенца свежиною. Гнездарь забился в угол, опал на гузку, нахохлясь, призакрыв голубыми пленками глаза, и словно бы запомирал.

«Эх ты, курячий сын», – Любимко жальливо погладил детеныша по взгорбку, и сердце его ворохнулось: под мягким, еще не загрубевшим пуховым пером косточки были тонки, беззащитные, как у цыплака.

...На следующий день кречет появился снова. Он подскочил к гнездарю, сидящему у варницы на вязке, и накормил его, срыгнув из зоба. Сокольники не мешали, сидели в затайке за дверью.

В третий день Любимко расставил помчи, приторочил гнездаря к вешке и стал ждать гостя. Кречет вытаился из небес на склоне дня, когда воздух сиренево замглился. Презирая опасность, он неловко подпрыгнул к гнездарю. Любимко дернул за шнур и накрыл птицу сетью. Воистину без снасти и вши не убить.

«Спустил бы дикомыта. Зря намучаешься, – посоветовал старый вожатай. – Видит Бог, не окротить его».