Москва постилась в ожидании Рождества, и даже морозный воздух, процеженный сквозь изморозь, медленно осыпающуюся с заиндевелых дерев, был сухим, каким-то черствым, припахивающим огурцами и редькою. Печные дымы стояли над крышами восковыми поминальными свечами, слегка подрумяненные солнцем, и в просторном небе, как в голубой иордани, ослепительно ярко, всполошливо светились позлащенные кресты и купола, и теремные оконницы, и забранные в медь боярские стекольницы, толченым адамантом искрил на деревьях куржак и снежные хвосты, свесившиеся с закомар, – казалось, весь мир православный, изузоренный голубой и лазоревой, червчатой и малахитовой краскою, приуготовлялся к празднику под кистью Вышняго.

...Никон заспанно (хотя и во всю ночь не вздремнул), угрюмо, с желчной горечью в горле выступил на скрипучее крыльцо Архангельского подворья, подпираясь архирейским двурогим посохом, и ступени податливо прогибались под его закорелым просторным телом, завернутым в лисью шубу; свет небесный, будто меч Господний, разъял жалобного, вонзился в самое сердце и выбил слезу из глаз. Патриарх оторопел, не ожидая встретить на воле такой радости...

Как молился во всю ночь при закрытых ставенках, помалу испивая монастырского квасу и сощипывая нагар с крохотной елейницы, и в сумерках прощально вороша душу, и выискивая в ней самое достопамятное, чтобы с этим воспоминанием выйти из жизни навсегда, – то и думалось Никону, что и вся-то престольная погрузилась в непроглядную темь уныния и печали, и бесы над нею свищут в кулак, не давая христовенькому даже пройти в церкву, и дудят победные песни в свои поганые накры. И с неба сыплет черный, как сажа, снег, и деревья унизали зловещие вороны, и солнце замглилось за аспидною тучею, и черный ветер взметает в небо черные панафидные дымы.

...Антихрист придет в мир не в явленном образе; но своим чувством тлена, погибели, сладострастия, чревоугодия и сребролюбия пронизает всякого православного и заберет навсегда в плен, и сатанины угодники: бесы и шиши, и их подпятники, окружившие цареву стулку и саму главную церкву, станут самыми достойными в царстве и будут, похваляясь, терзать православную душу и поганить ее, ежедень нанизывая на еретическую пику. А разве не наступил еще такой день, ежли, нарушив все заповеди и каноны, хлынули на Русь самозванцы и самоставленники и, обавив государя, решились судить без правды самого патриарха? И неуж не восплачет Русь и, теми слезами омыв слепнущие вежды, не увидит всей правды и той пагубы, что накатилась на веси и стогна? Ой, худо я пас, коли вы, миленькие, не разглядели под байбарековой манатьей с алым подбоем зарубежного врана, налетевшего склевать ваше простодушное сердце. Дети вы мои, дети, очнитеся!

С этим чувством Никон шел темными сеньми, едва освещенными ночным слюдяным фонарем, поставленным в медный котел, и опускался по лестнице, подпираемый под локти двумя чуткими монастырскими служками. А на воле-то, оказывается, солнце ярилось. Кремль был весь в инее, как святочная козуля, присыпанная пудрою, и лишь местами проступала кирпичная ржавь (следы давнего боя), словно пряничное душистое тесто, пахнущее гвоздикой, корицей и кардамоном. У крыльца гнедая лошадь стояла понурясь, с заиндевелой волосатой мордой, промороженный глаз с загнутыми ресницами походил на полевую ромашку. Монах в поддевке, крепко остылый от ожиданий, был таким же убогоньким, с угреватым носом дулею и с горбиком за плечами, куда, казалось, он затолкал всю свою земную грусть. И сани-розвальни были мужицкой топорной работы, с крохотной избушкою, слепленной на живую нитку из бычьих кож; на наклестках, как воробьи на сугреве, жались Воскресенские старцы. Осиротели все и сникли, ах ты, беда! Знать, один ты пред ордою воин Христов, и нет у тебя дружины о бок, и нет надежного затулья, где бы переждать грозы, и все брони твои, миленькой, – это потаенные вериги, обжимающие рамена, да икона Божьей Матери, словно бы вросшая в грудину. Ну и что же ты затомился?! Против Материнского-то лика ни одному бесу не устояти! Ждут, алгимеи, заждалися, восхотя православной крови...

Никон повернулся к надвратной часовенке, пал на колени, облобызал хрусткую, уже запритоптанную чернцами ступеньку с ледяным горбиком, порывисто поднялся, утер слезу, вдруг восхитясь недреманным, буйно веселящимся русским солнцем, коему любая проказа невдомек, и огненному лику тоже отбил поясной поклон. И тут сердце запело неслышимую боевую песнь, а тело будто бы превратилось в железный кованый шкворень, такое оно стало жесткое, непокорное и негнучее. Монастырская братия высыпала во двор, и многие тут улились слезами, как по усопшему. Давно ли Никона словно бы проткнули предательским сапожным шилом, выточив ягодку крови, а из груди, видно, навсегда истекли все желания и воля; но при виде стенающей скорбной братии будто в кольчужку златокованую оделся патриарх, изготовясь к рати.

Никон вздел архирейский посох встречь солнцу и погрозил немилостивой орде, пепельной вихревой тучею обжимающей Небесного Царя, норовя схитить его и пригнести долу; он еще покряхтел, коротко раздумывая, и вдруг не полез в избушку, но согнал с облучка возницу и сам уселся за вожжи, как простой конюх, выжидающе перекидывая с ладони на ладонь сыромятные ремни... Ой, Никон, ну ты и прихильник, всегда выкинешь коленце! Тебя в домовину укладывать, а ты, поди, коленки, упрямясь, согнешь в кокорку... Двенадцать воскресенских старцев при виде такой затеи невольно боязливо улыскнулись в бороды, выстроились за саньми; чернец в голове похода приподнял древко креста, опер его о кожаный пояс, стягивающий чресла, чтобы не отекли руки без времени. Никон так грузно приплюснул сидюльку, не бережа лисьей шубы, так ловко и свычно сгорбатился, словно век извозничал. И подал кобылку вперед легким шевелением вожжей. Лошадь взмахнула хвостом по переднему щиту, обдала патриарха густым телесным духом, легко мазнула по усам, слегка придушенным из ароматника. С самим государем предстоит ратиться; царь-батюшка не терпит чесночного и мужицкого духу.

Зевак тут собралось, словно бы на всю Москву кинули бирючи клич: де, ихнего батьку на заклание тянут поганые; и пришлось Никону ехать сквозь живые, слитные, едва колыбающиеся, безмолвные сени, по мере движения патриарха падающие ниц и вновь восстающие за розвальнями. Ни вскрика, ни вопа, лишь гнетущее панихидное молчание. Странно-то как: не отпевать ли явились православные, заранее чуя смертный конец Отца? И не случайно же я освящался маслицем и соборовался, и обрадованная душа охотно приготовилась покинуть ветхую, жалконькую утробу мою...

Возле Успенского собора Никон вдруг остановил лошадь, задумал пойти помолиться; он степенно взошел на паперть, но дверь пред его носом захлопнули и закрыли на крюк... Ой, шиши бесовские, издаля они почуяли запах скверны, что источает антихрист, и уже подпали под его мерзкую славу. Ну-ну, обкладывайте себя лайном по самые уши, полагая его за духовное злато! Никон даже растерялся слегка, не мысля такого подвоха; с паперти разглядел едва колышащееся, почти омертвелое море голов, с немым страхом и благоговением взирающих на Отца, как жезлами гонят его враги с владычного места. Забывшись, Никон присбил соболий треух к затылку. Он неожиданно вспотел, забуровел лицом. Позабыл сани, торопливо спустился (почти сбежал) по ступенькам к возку, выгнал чернца из избушки на извозчичье место и встал позади, опираясь на плечо монаха, а другой рукою привскинул посох, словно бы намеревался поразить поганого змия. Около Благовещенского собора стояли убранные коврами и попонами изукрашенные каптаны восточных патриархов; избушки были обтянуты тисненой коричневой кожею, а весь оклад дверей и окон опушен мехами. Не поскупился государь и щедрой рукою обласкал православных наезжих отцев, скоро примчавшихся на помощь по первому зову. Никон злорадно ухмыльнулся и свой нищий убогий возок нарочито приткнул возле патриаршьих саней. Он вознамерился войти в Благовещенский собор, где шла литургия, но и туда не пустили печальника. Как апостола Павла гнали отовсюду еретики, так и патриарха, еще в чине, не низложенного со стулки, не поднятого на воинское копье и не проклятого, уже пехали с осердкою, как заразного бесприютного псишку.

У столовой избы, где заседал собор, Никона снова попридержали, чтобы в который уже раз унизить и сронить его честь. Истопники при дверях были с вызолоченными топорками, в праздничных лазоревых кафтанах с нашивками и бархатных мурмонках, будто царь исправлял нынче не грешный суд, но праздновал великое торжество. И долгое время Никон томился пред закрытой дверью, читал Исусову молитву, пока собор неспешно решал, стоит ли ему вставать и отдавать чин при появлении смутителя. И напрасно время тянули. Только в дверях появился позлащенный крест, а следом Никон со старцами, как царя невольно потянуло с престола. А соборянам тогда куда деваться, тому синклиту, что мостился по скамьям по правую и левую сторону избы на скамьях? Смешанное чувство страха, торжества и тревоги владело боярами и архиреями, когда, поднявшись, они озирали почти полузабытого самоотставленника, который словно бы явился с того света неведомо зачем; выпятился из других, давно минувших времен, из прежней славы, коя будто бы наснилась Руси и была уже сказкою для многих, ибо так напрочно потерялся Никон в минувших годах и уже никого не пугал возвратом на стулку. Но оставалось лишь раздражение к упрямцу, кто, как колода, разлегся на столбовой дороге России. Никон изговорил вход и молитву во здравие государя и всего царствующего дома, трижды поклонился до земли Алексею Михайловичу, своему собинному бывому другу, и дважды восточным отцам, прибывшим на Русь с карою. И бояре, и окольничие, и думные дворяне в золотых ферезеях, и владыки церкви в монашьем одеянии, такие разные внешне – одни сытые, упитанные тельцом, другие же с немотствующей утробою, – сейчас отлились в одну поганую иерихонскую трубу, готовую пропеть осанну антихристу, подступившему к Москве. Никон низко навесил брови и сквозь жесткую щеть, из-под тяжелого набряка напухших век презрительно, с медленной расстановкою оглядел столовую избу, приноравливая себе достойное место, но нашел, что рядом с самозваными судиями нет для него креслица. Царь взошел на резной престол со львами, опустил ладони на костяные поручи и тяжело, горестно вздохнул, чуя впереди долгую котору, ведь по живому придется резать; оказывается, душа-то еще млела той бессловесной памятью, кою ни обставить никакими причудами, ни притушить, ни отсечь, как гниющий уд от тела, хотя в голове-то уже давно нет места иным чувствам, кроме неприязни.

...Антиохийский патриарх Макарий, изрядно пожухлый, поистратившийся телом за эти годы в бесконечных походах за милостынею, он вроде бы порастерял масляную припухлость извивистых сочных губ и медоточивость слов своих. Еще попадая на Русь, он уже уведомлен был в изгоне с престола и сейчас, при виде Никона, в его потухающей славе прозрел и себя, догнивающего в турецкой тюрьме за корысть и сребролюбие. Никона плотно окружили Воскресенские старцы, как Исуса его ученики, они казались той твердынею, которую не обороть и многой силе; его голова возвышалась над плечами монахов, и походил владыка на колокольню Ивана Великого; был он в черном байбарековом клобуке с золотыми плащами и в архирейской мантии таусиного цвета с двумя панагиями на груди, и две золотые Богородицы, как две непробиваемые брони, не только ограждали патриарха от еретического сглаза, но и испускали на вселенских судий жгучие стрелы, прободающие их сердца насквозь. И то, что Макарий был сам в темной опале и бежал по православным землям, будто заяц, преследуемый агарянами, не сыскав себе прочной подпоры, особенно будоражило в антиохийце нерасчетливую глухую злобу к Никону и ко всей Руси, возомнившей о себе, как о третьем Риме... Несчастные барбары, давно ли они вкусили от Христова хлебца и, едва разжевав, уже решились наделить мякишем из невежественного рта своего и другие народы, уверовав в своей безгрешности...

Любомудры, запечные тараканы, ужо посмотрим на вас впритирку, когда полетит с плеч заносчивая патриаршья голова, и проклянуты будут все, кто покусился на престол Святой Софии, кто состроил у себя под боком Новый Иерусалим, и поганые ветры повеют по земле, навечно заметая прахом ваш след... Веснушчатая рука Макария вздрагивала мелко, когда он поправлял стопу допросных листов. Александрийский Паисий, сухомясый, как выстроганный, большеголовый, с горбиком за плечами, словно бы придавленный камилавкой, подслеповато сощуривался из клобука, как из беличьего гайна; наверное, наискивал в Никоне те сокрытые язвы, кои можно будет без труда разбередить. И Паисию было тягостно, ибо, съехав на Русь уже отставленным от кафедры, он уселся в Кремле без внутренней подпоры, как самозванец, а в Московии с подобными людьми разговор короток. А ну как доведают о сем умысле тайными тропами? Постоянные мысли о неискренности своей тоже придавливали натуру, но и потрафляли к жесточи. Ведал ли вселенский судия, что путь в Александрию ему отныне заказан и в Руси не сыщется места, а придется бедному помирать в изгнании, сыскивая той ухоронки, где бы не достали его янычары?

Первым на архирейской скамье, по-орлиному осматривая столовую избу, восседал газский митрополит Паисий Лигарид, горбоносый, медноликий, в фиолетовой мантии с кроваво-алым подбоем, и этот рудяной отблеск от шелка падал на подвяленное внутренним жаром обличье. Победно оглядывая сидящих, с презрительной ухмылкой озирая Никона, вроде бы спрятавшегося за старцев, он меж тем чувствовал себя неуютно; вот и уселся возле государевой стулки, заместив собою патриарха, и всяко милостиво упитан царем, но дышит в загривок близкая опасность; будто невидимые родники подтекли под пятки, и вот-вот соскользнет митрополит с глиняного коварного откоса в геенну кипящую. Рыщут-рыщут царевы лазутчики возле папского дворца и ищут своей правды. Верный папский нунций и слуга, убежденный католик и содомит, ради коварных замыслов поменявший веру, он всегда ловко выкручивался от позора, темницы и юз, вовремя уходил от погони; вот и нынче, в канун суда, просился Лигарид у Алексея Михайловича срочно съехать из Руси в митрополию, где заждалась несчастная паства, но государь вдруг отказал, принудил остаться.

И сейчас, подавив тайную нехорошую смуту, ловко воссев на облучок и погоняя государев возок по ухабистой дороге соборного суда, Паисий Лигарид уже итожил свою судьбу; и не ведал проказник и злоумышленник, что с сего часа не бывать ему более на родине, не целовать любимую папскую туфлю, а суждено помереть в Киеве заточенным в монастырь. Но... когда-то еще случится сие? и кто может прочесть в небесном свитке судеб свой исход? А сейчас они гордовато восседали в столовой избе рядом с государем и, самовольно возвысясь над Русью, попирая пятою северную страну, вознамерились судить ее; с этой поры всяк, кто хоть малостью отбрел от греческого чина, будет немилосердно покаран огнем и дыбою и предан анафеме-маранафе; значит, прокляты будут не только ныне живущие смерды, но и прежние русские чернцы и воители, великие старцы и святые учители, пахари и князья, цари и бояре, – все те, кто осенял чело двоеперстием и поклонялся дедовым заветам. Не Никона съехались судить заморские гости, давно утратившие истинную веру под присмотром латинников, но великую Русь, третий Рим, истинное обиталище Христа, нетерпеливо ждущую его пришествия.

...Эй вы, жалкие кукушонки, чудом угодившие в кречатье гнездо, мягко обложив себя царевыми посулами! вот ужо и на вас скоро сыщется своя управа, отеребят вас Никоновы соколята. Только поглядите, несчастные, на какую православную гору позарились, подпирающую главою подволоку, расписанную житийными картинами; уймитеся, жалкенькие, слепленные из овсяной трухи и глины...

И велел патриарх Макарий, слегка шепелявя, сесть Никону с правой стороны на скамью возле Паисия Лигарида. Газский митрополит сладко улыбнулся и сделал вид, что поотодвинется с краю поближе к Павлу Крутицкому, кого Никон в свое время вытащил к власти из попенков, а он вот, сбитенщик, предал Отца за тридцать сребреников, тесно притулился к содомиту, подпал под его крыло. Никон выступил из-за братии, слегка потеснил старцев к выходу.

– Ты, Макарий, велишь мне сесть, а я того достойного мне места никак не разгляжу. Иль ослеп? А своего кресла с собою не притартал. Может, мне сесть на пол, где стою? – Никон даже вознамерился опуститься на пол, устланный червчатой попонкою, и приобвял в коленках, но тут же одумался и грозно пристукнул посохом. – Я лишь затем и явился пред ваши глаза, чтобы проведать, зачем звали в неурочный час и от дела сорвали?

Макарий Антиохийский широко развел руками, будто собрался в радушном объятии охапить всю избу. Глаза его студенисто набрякли в сизых обочьях, как живые улитки. Патриарх ответил вкрадчиво, приторно улыбаясь. Драгоман, низко наклонившись, вылавливал слова из-под архирейской шапки, но толковал греческую речь резко, как драгунский полуполковник на учебном поле.

– Вот, Никон, добегался ты от Христа... Все с Закхеем себя равнял, хотел с иудеями породниться, чтобы испить мед веры. Высоко ты мостился, несчастный, да так и не разглядел Бога истинного. Увял ты во гресех, озяб во страстях, искипел во гордыне, изблюя на православную церковь ржавчину мыслей своих и затей. И стал ты хуже Гришки Неронова, коего проклял, и плоше тех сотен священцев и чернцов, коих загнал в Сибири и темнички... Не мы позвали тебя, гордец, и даже не великий государь-богомольник, что, отлучившись от русийских дел, оставив срочные заботы, изволил посетить нас в унылый, печальный для всех день... Но вся христианская земля позвала тебя судити великим судом.

– Не тебе меня судить! Не по сеньке шапка, алтынник из обжорного ряда...

– А и мне. Из веку заповедано, что антиохийский патриарх бывает вселенским судиею и может всякого отлучити от церкви.

– Была когда-то греческая земля адамантом веры, а нынче дресва перекаленная, вся трухою изошла... Шляетесь, липнете ко всякому чужому дому, как репьи на собаках, затеиваете распри, засеиваете смуты по святым местам! Кто звал вас, обманщиков? Сбежались, как шакалы на падаль. Уж давно, Макарий, низложен ты с престола, и в епархии забыли не токмо твой вид, но и твое иноческое имя. Иль не веришь, что на твоем месте уж давно иной архирей сидит? – закричал Никон, накаляясь.

Собор обмер от первого вскрика, и многие из сидящих по скамьям уронили взгляд в пол, стыдясь за бывого патриарха. Ему бы ниже травы себя повести, повиниться, облиться слезьми, а он эвон как распушил перья сразу от порога.

– Послушай... Мы патриархи истинные, не изверженные...

– И слушать не хочу, и знать не знаю того. – Помолчал, навострил взгляд на Макария, близоруко сощуриваясь, и вдруг добавил: – А коли не лжешь, отче, то дай клятву на Евангелии.

– Не кощунствуй, Никон, на вселенских патриархов, – заступились русские архиреи. – Патриарху не должно на Евангелии клястись.

Илларион Рязанский вскочил и гневно взмахнул четками:

– Сядь, Никон, и сиди, где тебе велено. А не то живо научим, как шилом щи хлебати. Ишь, сбежал с престола, как жид от сохи, а нынь еще учить всех?..

Алексей Михайлович, слушая прю, почуял напряженную немоту всего лица, как стянуло кожу на скульях, будто насунули поверх сырую ягнячью шкуру и оставили под палящим солнцем. Он сидел на престоле, подавшись вперед, и какая-то застывшая улыбка с нехорошим оскалом исковеркала обычно доброрадное, притягливое лицо. Царю нравилось, как топчут иерархи Никона, но было и жаль собинного друга, но особенно себя в этой стремительно ускользающей жизни, словно бы зеленая, с изумрудными глазами ящерка, услышав опасность, скинула свою сверкающую одежку и скрылась в расщелине. Куда делось то мерное задушевное время с тайными ночными беседами, неожиданными воздыханиями, похожими на короткий всхлип, и легкими касаниями еще молодых, незатвердевших перстов, когда они встречались на распахнутой Псалтыри, иль на подручниках в Крестовой палате, иль в минуты внезапных откровений, когда юный государь просил благословения, упадая на колени, и Никон, роднее отца родимого, возлагал на шелковистое темечко широкую коряжистую ладонь, тяжелую, как государевы заботы, и сымал с души Алексея Михайловича тоску и думы о смерти.

Отказаться от Никона – значит отречься от юности своей, от памяти, это как бы обрезать Христовы духоподъемные папарты, кои отращивал десятилетие под призором патриарха. Но душно под мантией Никона, подле его бугристой груди с выпирающими ключицами, будто там, под шелковой рясою, спрятаны вериги иль кованая бронь для защиты; и как досадно все время быть под присмотром, под дозором, под приглядом, когда вроде бы унаследованная власть не то чтобы двоится в силе и славе, но и вообще теряет свою особенную сладость.

Ревность сожигала государя; даже сейчас предерзостным взглядом, грубостью низких мужицких речей Никон словно бы подчеркивал свое превосходство и невольно ронял государя; затеявшего суд, в глазах собора. Царь видел, что Никон призван для расправы, и этой расправы желал; но ему хотелось, чтобы изгнание Никона не принесло вреда его имени, без душевных страданий, чтобы все случилось истиха, в грустных, прикровенных и повинных словах, с сердечной жалостью к заблудшему. И тогда Никона можно не то чтобы легко забыть (это невозможно до смерти), но постоянно прижаливать, привечать, как потерянного прежде и вернувшегося к отцовому порогу.

Страшно же, ой как страшно вздорить с патриархом, пусть и с самоотставленником, ибо этот монах еще при жизни в советчиках у Господа и райские палаты Там уготованы ему. С душевным смятением государь не сводил с Никона угрюмого взгляда; глаза его по-бычьи забуровели в озеночках, посеклись розовой паутиной, и на затылок будто улегся влажный тугой хомут, пахнущий лошадиной шкурой. И вдруг царь сошел с престола, обогнул стол, за которым восседали вселенские патриархи, и двинулся прямиком к Никону. Он взял патриарха за четки и, перебирая их, начал упрекать тихим голосом, упираясь взглядом в лопатистую с сединою бороду, пахнущую ароматной водою, так что обиду слышали лишь воскресенские старцы, толпящиеся табунком позади святителя: «Владыко... Зачем же ты соборовался, отъезжая сюда? Тебя же не казнить позвали, – грустно посетовал царь. – Я ж не палач с секирой. Я ли тебя не любил, как Отца, и пуще того?» – «Ежели ты суд доверил блудням, что во множестве скитаются при дворех, так столь же легко тебе и на плаху положить меня», – ответил Никон, глядя поверх головы государя на подволоку, расписанную сценами Страшного суда. И царь невольно перевел туда взгляд и устрашился тем страданиям, что стерегут его. «Отец, я ли не помню твоих благодеяний? Ты мое семейство спас от лютыя смерти. Я клянусь... я и в мыслях не имел против тебя злого умысла». – «Не клянись понапрасну, государь. Но я готов от тебя всякие скорби принять. Ты меня, как волк овчю, норовишь загрызть и гоном гонишь, не давая передыху. Только от тебя и слышу, что лай да поносные худые слова», – упрямо стоял на своем патриарх, не снимая крохотную усмешку с губ и как-то искоса переводя взгляд с потолка на Алексея Михайловича, будто на неразумное дитя, и этой ухмылкой вновь вызывая его на гнев. Царь почувствовал, как стал закипать, он видел, что собор, учтиво утихнув, пережидал их долгий тайный перетолк. «Я тебя ничем не укорил, – свистяще прошипел Алексей Михайлович и оторвался от патриаршьих четок, будто перервал непонятное наваждение иль тонкий сон, в коем почудилась ему прежняя глубокая приязнь. – Это ты на меня послал укоры патриарху Дионисию. Ты всяко испакостил и изблевал на меня, и многие хулы непростимые измыслил из головы». – «А не надо было и читать, государь. Не тебе писано, – снова ухмыльнулся Никон. – Много ты взял на себя и уже тайны духовные не чтишь, как Анна и Каиафа».

И этими словами Никон порвал тонкую паутинку, что еще соединяла их сердца; бесшабашно, с какой-то удалью рассек былую дружбу, словно бы приготовился для последних мук и полностью освободил государевы руки для казни. И царь, пригребая сапожонками, слегка пригорбясь, осанкою, и черной бархатной сломкой, и всклокоченной бородою похожий сейчас на иудейского раввина, побрел к своему владычному месту. И, опершись о резную поручь кресла, о взъерошенную головизну ощерившегося костяного льва, сказал царь холодно, тускло, железистым голосом, от коего даже свычных бояр глубоко ознобило:

– От начала Московского государства не бывало такого бесчиния, какое учинил бывший патриарх Никон. Ради прихотей своих, чудачеств и неутишенной гордыни, пожравшей полностью его сердце, он самовольно оставил православную церковь и от патриаршества отрекся, никем не гоним. И сами видите, великий досточтимый собор, какие смуты вдруг учинились, какие мятежи заполыхали, и народ, кинувшись в гиль, принес много бед. Никон к тьме подтолкнул великую Русь и церковь обрек на вдовство. И, борясь с еретиками, сам впал в ересь... Вот и рассудите, допросите хорошенько, по какой нужде сотворил Никон немилосердное зло? Почему он отрекся от престола с клятвою и сошел с Москвы без законной причины?..

– Я не отрекался с клятвою. Все то наветы врагов... Но я ушел лишь от государева гнева. Благое по нужде не бывает, – прервал Никон государя. – Бог тебе судия. Я узнал на избрании своем, что будешь ты добр ко мне шесть лет, а потом буду я возненавидим и мучим.

– Но многие слышали, как ты отрекся с клятвою. Де, если буду патриарх, то анафема буду; де, я не ворачиваюсь назад, как пес на свою блевотину. И многие то слышали...

– Я этого не говаривал... Если послышалось кому. Вбили в голову, кому шибко того хотелось.

– Но и Питирим митрополит слышал, и Иоасаф архиепископ, архимандриты и игумены, и бояре многие, и служивые, что были тогда в церкви... Чего тебе втемяшилось, что ты крепко впал в лжу и клеветы? – донимал государь. – Вот и грамоты, писанные твоей рукою с пометою – «бывший патриарх»... Если ты запутался во лжах, то мы тебе отказываемся верить.