Говорят, де, годы опадают, как осеннее платье с дерев.

Нет-нет... Лист плотно и бессловесно устилает мать – сыру землю, чтобы в этой жаркой перине упрело и проклюнуло новое невинное дитя. Лист, никогда не грешащий, помнит и влажную клейкую почку детства, и шелестящее под ветром невинное изумрудное отрочество, и подвенечное платно меженной поры, и багряно-пеструю старость, и банную прель подступающей радостной смерти.

Годы же прожитые безобразно наги и неотзывчивы, они, безродные, отлетают прочь в дегтярное варево ночи и укладываются в неведомые таинственные скрыни жадного Мамоны, как потрошеные гуси, засоленные в кади. Они порою горделиво пыщатся, издалека напоминая о себе, но ничего не рождают, кроме печали и глупого торжества, с каким обжора смотрит на разгромленное застолье с остатками еды; вот-де сколько лет мною сиротой укладено пожитками на загорбок. Ну, ветхий попишко, волочу их по ухабам, и что в том радости? Глупый я человеченко, ни к чему не годно, но лишь ворчу и лаю из ямы от болезни сердца своего. И собака такочки лает из своей конуры из-за мисы похлебки. Усердствуй, животинка, храни двор хозяина, и зачтется твоя сноровка на мясоед бараньей лопаткой. Ради него мечу на дверном косяке прожитые лета, вроде бы чем-то они рознятся меж себя? Той и радости, что тяну канон о Господе и могу поплакать о скорбящих, и направить на путь истинный заблудших, кто сердцем еще не онемел, как Федька-дьякон, собака косая, дурак и страдник, гнилой уд... Ишь вот, еще о прошлом лете пыщился еретник, де отсеченная пясть не сохнет и не тлеет, а светится на тябле под образами, как свеща неугасимая. И вдруг середка зимы взвыл, де, гнилой человечиной запахло, и упросил стрельца кинуть измозглое мясо собакам на поедь иль закопать где близ церкви... Ишь вот, печется о себе смрадный пес, хочет земной славы, чтобы кланялись его костям заблудшие бабенки и сельские дурни...

Ах, да чего же я-то взыграл? Ну его, беса косого, к свиньям, пусть пропадает, пусть летит в тартарары, коли из ума выпал...

... Вот и год минул от казни, и снова шалый ветер с лета потянул, запахло прелью болотной, водой подснежницей, костровым дымом, смолью, рыбьими черевами; куропти за кладбищем занявгали, затявкали псецы, на Виселичном мысу у протоки радостно затенькали топоры – это пустозерские мужики новят-латают речную и морскую посуду. Вчерась в острожке с земляных засыпух навесились длинные сосули, желто-зеленые, как сахарные жамки. Помнится, в детстве-то как радостно было их сосать; обжигали ледыхи до самой утробы, но сладили, как мед; сколько за эту проказу перепадало от мамки... Ишь вот, чего вспомнил, какую зряшную малость, значит, не вовсе пропащи и безмолвны те лета. Только тянутся они по ухабам, как кладбищенская телега, и костяная голова в домовинке на каждой зажоре и кочке: гряк да гряк. Поблек, сивый мерин, посерел, замучнился и сбледнел тощим лицом, как моль-крестоватик, что мечется вокруг огня, не боясь сгореть: прижать пуще – останется одна пыль; и волос покинул дурную голову, заголилась тыковка, как баранье голенище, и негде теперь спрятаться вошам, разве что полезут пониже пупенца в чащобное укромное тепло; а бороденка потонела, потекла с груди, стала как просяной веничек и покрасилась в серебро, и пальцы на руках взялись шишками, и ногти загнулись, как у ворона-крагуя, только малых детишек пугать има...

Когда на северах оцинжает человек, его поначалу ест беспричинная печаль, и тогда не находит поморянин себе места, порываясь куда-то бежать, иль плачет и смеется без повода; после черная кровь с дурным запахом пойдет из десен, и зубы станут вываливаться, как худая огорожа, и нёбо покроется язвами; а уж когда середь бела дня будет подкатывать на лавку девка-маруха, прижиматься к ознобному боку огняным похотливым телом и вытворять с беспамятным христовеньким всякие любострастные игрища – тут уж запевай отходную и проси поскорее ладить гробишко.

Вот и Аввакумище, креневой человек, свилеватый да жиловатый, обильный духом и семенем, и тот на десятое лето пустозерского сидения вдруг поиструхнул в одну зиму и почти все зубы порастерял, и на голени кинулись синюшные пятна, а в костях заселилась ломота, а под сердцем гнетея... Мил человек, не дивися тому: поживи-ка в воде всю весну да погрызи сухарик из высевок и мха, а зимусь повыбивай ночами чечетку от стужи – вот тогда я послушаю, каково запоешь, распобедная головушка...

... Нет-нет, любодейный царишко, не засунуть тебе меня в ямку прежь времен. Дождуся, когда загремишь ты в преисподнюю под грай вранов, и только ради этого радостного дня буду упираться из последних сил, на одной злости выеду, всеми сомлелыми своими мослами отобьюся от кладбищенских собак, что как шакалы вьются вкруг засыпухи; значит, вдоволь я протух и провонял...

Аввакум высунулся в проруб, крикнул караульщику, попросил дров насечь. Лихорадка забирала, а к ночи на воле обещался мороз. Мельком оглядел три земляных бугра напротив, не покажется ли в дыре чье лицо; не всяк затворился в своей норе и переживал тяготу наособицу, коротал часы наедине с Богом. Аввакуму же хотелось покричать, выплеснуть зло на Федьку Косого иль хотя бы увидеть его белесую, как редька, ехидно-умильную мерзкую рожу и плюнуть в ту сторону. Ишь, супостат, вчерась обозвал протопопа свиньей, что хрюкает у корыта да дух чижолый испускает, улягшись брюхом в назьме; а он-де, дьякон Федор, небесные тайны вещает, веруя в единую Троицу.

Лютый лис и обманщик, он в один из дней и бедного старца Епифания обольстил, перетянул на свою сторону... Ах, пес бешаный, залучить бы хоть на седьмицу к себе в житье, я бы тут научил тебя шелопом Бога блюсти, не сливая его в жидовскую единицу, перестал бы ты сучиться над святою книгою, поливая ее сатанинской отрыжкою...

Отвлек стрелец, подал в окно скудную охапку елушника, суковатого, зальделого, не дрова – горе, да и им станешь рад, хоть дыму досадного, но теплого напустить в изобку. Еще камбал кислых – от самоеда Тассыя гостинец – кинул, зажав нос: де, жори, старик, наедай шею. Эх, какой благодатный дух прокатился по каморе, хоть святых выноси, словно бы мяса сохачьего наквасили для опарышей, потомив его в тепле с неделю. Прежде-то, как на Мезень приехать, брезговал Аввакум такой едою, нос воротил в сторону, да нужа и стужа любой нрав переладят. Всё по писанию: не то скверно, что в нас входит, но что исходит...

Пока растопишь печь, всякий раз наплачешься. Зато после душой отмякнешь. Хоть и скуден, и шипуч огонь от хилых мокрых дровишек, и дыму полна хижа, но как возьмет силу древесный жар, то всякий раз так заманчиво смотреть в россыпь золотых угольев, по коим пляшут, завораживая, как на веселой свадебке, рыжие, и червчатые, и брусеничные, и клюковные, и морошечные, и янтарные языки пламени; Господи, сколько радости-то в огне, сколько жизни, да так ли страшно повенчаться с ним?

... Не впервые приходила подобная мысль и вдруг не устрашила, не ознобила. И снова Федосья Прокопьевна вспомнилась. Весть была из Москвы, де, на Болоте за Москвой-рекою наладили сруб, чтобы жечь строптивиц; измаялся-де Михайлович, воюя с бабами, и, послушав патриарха, ведомого вора, решился несчастных, что стыда еще не порастеряли, вкинуть в огонь на торжество костельникам и сычам вселенским, что зазирают за чужим горем, но не видят, как у самих под носом в свихнувшейся церкви давно хозяинуют латынники и агаряне...

... Ой, миленькая, не твое бы дело мучиться. Ездила бы в коретах, попивала фряжские вина, заедала бы пряниками печатными, да в той-то сладкой жизни и Христа бы не нать; лишь приговаривай, де, одинова живем и как не утешить брюхо свое?.. А ты вот, миленькая, не смогла отринуть единого Господа нашего, зовомого Исус Христос царь вселенский, да из любви к нему угодила в свинарник. Кормят, кормят, да и в лоб дубиной и ну в огонь жарить... А что, Федосья Прокопьевна, не боишься ли ты смерти? Не бойся, голубка, смерти-то, плюнь на них, мужествуй крепко о Исусе Христе. Сладка ведь смерть за Христа Света. Сладок ведь Исус-от. Ну, государыня, пойди же ты со сладким Исусом в огонь, подле нево и тебе сладко будет. И паки пойте, сестры, в пещь идуще, огнем горяще: «Благословен еси, Господи Боже отец наших, хвально и прославленно имя твое во веки...» Да помнишь ли, миленькая, как мучились в пещи вавилонской три отрока? Навуходоносор глядит – ано Сын Божий четвертый с ними. В пещи гуляют отроки, сам четверо с Богом. Тако и я: аще и отдален от вас, но с вами горю купно о Христе Исусе...

На испуг вас берет Михайлович? Думает-де колебнутся и воспримут ересь за истину? Иль еще не совсем помрачилась душа и светит слабый фитилек в той гари, что не дает вовсе соступить от правды. А ведь начитан был, горюн, много бродил по святым книгам, да и с того возомнил, что при жизни святым стал; решил сам себя во вселенские патриархи воздвигнуть и всю церковь перекроить. А Бог-от шельму метит, весь род Романовых язвит и скоро, надо быть, вовсе с земли сведет. Гнилой корень-от оказался; и отечь до времени издох, и сам едва бродишь; скоро тебе, Михайлович, в огне гореть, и деткам твоим не житье на сем свете, но много мучиться через тебя на том. Ой, горюн, сам себя проклял, живым закопавши к червям, но почто детей-то спроваживаешь на муки?..

Аввакум не совсем прикрыл трубу, чтобы не угореть, и лег на лавку, заложив под голову катанок. Потолок, набранный из тонких слег, отпотел, обметался водяным бисером, с него закапали древесные слезы; от пола, тоже отволглого, пряно запахло землею, травичкой, свежей могилой.

... Нет, не мог протопоп отрубить от себя государя, и как ни казнил того ежедень, как ни костерил самыми срамными словами, но в душе-то теплилась надежда, что настанет та давножданная минута, когда вдруг образумится Алексей Михайлович; и лишь закроет протопоп глаза, и сразу встают в очию, как в зеркальце, доброрадное щекастое лицо царя-батюшки с тугим волнистым ожерельем бороды и голубой близорукий кроткий взгляд широко распахнутых глаз. Таким когда-то впервые узнал царя на Золотом крыльце и, казалось, навсегда поместил в сердце; помнится, как поцеловал пахнущую французскими вотками пухлую горячую руку и, приподняв взгляд, сквозь влажную шипучую пелену на глазах увидел золотое свечение над государевым ликом и белоснежного голубя, мостящегося на перламутровой рукояти длинного посоха... Никон, смрадник, это ты, проклятый изверг, отвратил миленького от Бога, завел за мыс и отнял ум. Царь-государь, вонми, с какою правдой ты хочешь встать на Страшном Суде пред тьмою ангелов? Там-то будет тошнехонько, ой-ой, да уж ничем не пособишь себе. И мы, болезнуя, тоже ничем не сможем помочь, как ни проси. Спаси, Господи, и обрати к истине своей...

И тут Аввакум от угара ли, иль от дурноты тягостного быванья в запертой земляной норе, когда без повода внезапно вскруживает голову, вдруг легко, сладко забылся и ушел в тонкий сон; в такие вот блаженные минуты, когда ты вроде бы и с плотью не разлучился и всё чуешь вокруг себя, приходят вещие знаменья, о коих веком не думалось прежде... Увидел протопоп стоящего у лавки нагого государя с обвислым пузьем и бабьими грудями, перепоясанного по набухшим чреслам широким черным кушаком. Аввакум потянулся, отогнул пояс, вязанный из овечьей шерсти, и поразился, найдя на брюхе государя огромную язву, полную гноя. Бедный, бедный батюшко! да как же ты терпишь муку такую? – изумился Аввакум, поднялся с ложа, истертого до корытца, положил царя на ту доску и, поливая болезного слезами, принялся язву стягивать руками, прищипывая ее концы пальцами, будто зашивая невидимой иглою. И прямо на глазах пропала болячка, и следа не осталось на коже. Обрадовался Аввакум своей лекарской силе, перевернул Алексеюшку вверх спиною, а там, над чреслами, язва куда больше прежней и кишит червием. Но как ни бился над нею, окропляя слезами, как ни тискал кожу над раною, стараясь закупорить ее, но так и не свел проказы, отступился...

Очнулся Аввакум от видения и загоревал, что не смог исцелить царя совсем. Ой, глубоко и безнадежно обольстил плут Никон русского царя, и, знать, пропасть им заодно... Помолился Аввакум пред образом Богородицы и, утвердившись в окрепшем решении, воскликнул: «Прощай, государь! Отрубаю отныне от себя, как гнилой уд, и перестану больше о тебе плакать. Вижу, не исцелить тебя...»

На третью неделю по Пасхе на святых жен-мироносиц снега зажглись; пулонцы прилетели из тундры в острожек, приняв приобтаявшие дерновые крыши засыпух за обнажившийся череп земли; они веселой стайкой упали в угрюмое место с приголубленных небес, словно бы обнадеживающую весть принесли от сидящих в Горнем Иерусалиме; незаходимое солнце и для узников плеснуло в тюремный дворик теплом, и серый острожек принарядился. Вот-вот, прободясь сквозь рыхлые к вечеру снега и подточив с исподу утренние звенящие насты, скатятся из болот в приречные протоки, и виски, и в Пустое озеро хлопотливые скорые ручьи, унося с собою зимний сор, долгий мрак, печаль и ненужные хлопоты о недужной плоти, вселяя радужные надежды к перемене жизни...

Строжится стрелецкая вахта, но и та, почуяв подвижки на земле-матери, обсмуглев нахальными рылами и до меди заветрившись загривками, вдруг стала чаще подтыкаться то к старцу Епифанию, приискивая к нему в Пустозерской слободке всякие заказы, то к расстриге Аввакуму, заводя через проруб грешные разговоры о бабах и вине; это значит – клянчили окольными путями на косушку питья и тем намекали помягчить узнику тюремные тягости...

Поздняя на северах весна, но усердная и громкая, с трубным небесным журавлиным гудом, с гусиной перебранкою бесчисленных, уставших за кочевой путь станиц, безо всякой осторожности падающих на болотные прыски и осотные лайды о край искрящегося моря, чтобы затеять здесь гнездовья. И люди-то с Пасхи подобрели, всё бродят и бродят к острожку, издаля подвывая: «Христос воскресе!», будто случайно делают крюк от кладбища к новомученикам, и подают через караульщиков то звено вешней рыбы, то крашенку, то ковш пива, то мису моченой морошки, чтобы вовсе не околели страдники... Бог вам в помощь, христовенькие, что блюдете главный Исусов завет, что в сенях вашей изобки всегда раздернуто волоковое оконце и выставлена для прошака едомая милостынька, и рука ваша с потным грошом никогда не отдернется от протянутой горсти нищего бобыля. И вам-то подай Господь помощи в смуте сердечной и печали, и в нездоровьи, и во всяких утратах, и потратах.

И вот в такую распуту, когда готовы расплавиться в любой день болотные озера и выйти из берегов тундряные няшистые речки, стрелец Машигин, рискуя головою, по последнему оленному пути привез Аввакуму из Окладниковой слободки от супружницы Настасьи Марковны посылку и весть с Москвы: де, Иван Глебович Морозов помер в одночасье не вем отчего.

... Давно ли Аввакум о Федосьюшке думал, глядючи в огонь, подвигал на страсти, мысленно пособлял ей в останнем пути, чтобы добрести достойно, а Христос-то, все зная, и позаботился уже о дочери своей преж протопопа, принял в свои сладкие обители одинакого сына, чтобы не мучился на окаянной грешной земле, позабывшей Исуса, и праведником откочевал в рай; да и матушке еговой обрезал последние сомнения, укоротил плотские радости; не для чего больше боярыне держаться за праздные утехи, и скопленную гобину, и богатый живот.

... Ну как при вести такой не поделиться горем с острожниками? Пожалился протопоп сотнику Ларивону Ярцеву: де, обезножел вовсе от лютого сидения, на голяшках пузыри и свищи поскочили, и кости иструхли от стужи и земляной сырости. Еще посулил алтын на вино сотнику, и тот выпустил Аввакума на часок. Отсыпал протопоп из посылки сорочинского пшена на кашу да толокна на киселек, решил распопу угостить и старца. А те, радуясь погожему весеннему дню, торчали подле своих паюсных оконцев, как сычи лесовые, высунув в дыру прислеповатые головы и беспричинно улыбаясь чему-то, щурились на солнце... Эх, воины мои бедовые! Капустные вы, дряблые кочерыги! Ишь, вот, изжились все плотию, но милости у диавола не молят... А где же Федька Косой? Иль от стыда сгорел молодой щенок?

Пулонцы вспорхнули от двери, кинул им пашенца со щепоть. Божьи твари, ись хотят. На тропке снег уже изжижнул, стал тонок, как хлопковая бумага, местами из замрелой грязи проступили длинные волосья летошней травы. Четыре засыпухи, как древние курганы, плотно обжаты бревенчатым острожком, клин неба над ним принакрыт молочно-мутной пеленою; знать, к вечеру долгого дождя натянет. И тронется тундра под обложником, принакроется полой водою, а по веретьям затявкают линялые песцы, поджав мокрые хвосты, и зайцы собьются тут же табунками, и станут все мирны и безобидны на короткое время, как в Ноевом ковчеге. Сугробы, давно ли подпиравшие крыши, усохли, их притрусило пылью и трухой, вдруг взявшейся откуда-то; и человечье лайно, выметанное узниками из засыпух, полезло из снега. Ничего, лето споро все подчистит травяными лопатами; иван-чай, розовея поклончивыми султанами, обмечет все пазухи дворища, всползет на тюремки, и они заполыхают малиновыми кострами. Бывает же огонь, в который и упасть радостно. Нарядно станет, весело; дай-то Бог дожить до той поры. Слухи ходят, что царь недремный новый путь готовит колодникам в Каменностровский монастырь; ну и ладно, ну и добро, оттуда до Москвы рукой подать, в бега податься можно на Дон иль Волгу. Насиделись же, ей-ей, докуда из норы тявкать?!

... Аввакум до хруста развернул плечи. Вешний ветер скользнул за ворот холщовой рубахи, будто влажным полотенцем плеснул. Заржать захотелось Аввакуму, и он даже запрокинул голову в небо, осклабился, приоткрыл черную ямку безгубого рта. Десять лет тянул лямку под землею, да сохранился, не околел, старый дурак. Напротив в окне сидел старец Епифаний; содравши еломку, подставил солнцу помятый арбуз свой, на маковке прилипли тонкие соломенно-серые волосенки. Аввакум поклонился Епифанию, стянул скуфейку, похлопал по голому темечку.

... Ой, полюбовался бы ты, батюшка, на себя со стороны, сколь баской да урядливый, так и посмеялся бы-ы! Волосье на грязной потрескавшейся шее сивыми перьями, рожа в саже, борода в паутине, глаза в трахоме, и лоб измят, как старое голенище. Баба-то твоя, Настасья Марковна, признав в тебе мужика своего, наревелась бы вдосталь...

Баней-то когда и побалуют себя тюремные сидельцы, крепко натопя изобку и прожарив вшей; да после такого мытья в шайке через день так утопчешься в земляной норе, что вроде бы век не знавал мыленки. А дрова-то по счету, и когда еще другой бани ждать?

Да и притерпелись к своей судьбе узники, привыкли к затрапезному обличью, уж вроде и забыли себя прежних. Кому тут нужна их краса, и угожесть, и порода, и норов? Пред кем кичиться? Ведь и свиньи, право, куда лучше живут, чем забытые Богом страдальцы.

Человек куражливый, любящий кобениться, давно бы уж в могилке тлел; живешь в тине, так и будь, как тина, не ерепенься, не хорохорься, не заедайся, но токмо печись о душе своей, а иначе скоро вытлеешь, сам себя загрызешь укорами. Не жилы держат на свете, но вера...

... Аввакумище, ты нынче появился на людях без зла на душе? Иначе зачем мозолить глаза, и клусничать, и строить посмешки? Посмотри, любезный, сколькими гостинцами подсластил Господь горькую весть.

... Ну, дак то Господь! Всякая тварь в его власти.

Аввакум слезливо сощурился, зачерпнул жменю влажного, почти теплого снега, сжал, выдавив водицу, и вдруг метнул в старца. Пулонцы взлетели с засыпухи бело-розовым облачком. Ком разбился вдребезги над головою. Епифаний даже не вздрогнул. Соскреб с замшелого бревна ошметок снега, положил в рот, как просвиру, его побитое морщинами бабье лицо осветилось.

– Христос воскресе, протопоп...

– Воистину воскресе!

Молитвенники расцеловались. Лицо Епифания в окне, как фряжская парсуна в серо-зеленой деревянной раме.

– Видит Бог, люблю я тебя, братец. Хотя и... – Аввакум запнулся, замял упрек на языке. – Поешь кашки, Христа ради. От бабы моей посылка. – Отсыпал Епифанию из мешочка сорочинского пшенца и, чтобы не брякнуть лишнего, скорее повернулся к распопе.

А вот и он, Лазарь, напротив, в двух шагах, рыжая борода помелом из окна, гривастый волос пламенем над аспидно-белым лбом, и нахальные глаза навыкат, и толстый распухший носыря с сизыми прожилками, как переспевший огурец.

– Христос воскресе, безунывный Лазарь!

– Воистину, дружочек. А чего, скажи, унывать?.. Вчерасе хорошо наугощались. Ишь ли, прибрел ко мне Исус ночесь, давай-де кутить. Приняли ковш браги, видим, хорошо пошла, да и за второй принялися. Потом давай брататься со Сладеньким. Скушно, говорит, на небеси-то. А у вас опять беспокойно. Пошто, говорит, не живется ладом-то?

– Поживи через таких собак... А ты что ответил?

– Никак не вспомню. Память отшибло...

В соседней засыпухе хихикнули тоненько, ехидно:

– Голь кабацкая. В тюрьме умудрился Бога пропить. Да и то, насмелился окаянный Господа нашего четвертить, на куски рубить.

Протопоп резко обернулся. Шел-то с миром к сотоварищам, да вот эти безумные слова дьякона больно задели его; хотя Лазаря будто и не коснулись они. Дьякон спрятался за оконную колоду.

– Косой-то дьявол пьян иль помер? Что-то не видать? – насмешливо спросил Аввакум, вроде бы и не заметив уловки дьякона; но глаза зловеще заузились, вспыхнули волчьи зеленые искры.

– Да нет, вроде бы он тявкал...

– Эй, слышь! – заорал Аввакум, избоченясь. – Иль стыдно на глаза показаться? Вот как бывает: бешаная собака саму себя покусала за яиця... Эй, гордый пес, высунься в дыру, я тебе в мерзкую рожу плюну! Иль нос откушу...

– Отстань ты от басурманина, протопоп. И не лень на него слов тратить? – процедил Лазарь, но перенял спор на себя, загремел раскатистым басом. – Слил, дурак, Господа нашего в жидовскую единицу, растер вместе с назьмом и блевотиной, навел бесовского туману, да и посмехается, кривой. Спрятал-де от вас Христа, и не сыскать. Шел бы ты, дьяволенок, к Никону, гузно обтирать, два лаптя пара, оба-два на Лысой горе сбежалися, да там и стакнулись... Чего меж нами притерся, еретник? чтоб вынюхивать наши души да после ссучивать по властям тем б... ? Христос-то тебя, выб.., и обходит стороной. Чего-де с неверой вязаться... А вчерась ко мне, грешному страднику, постучался в окно. Прими, говорит, милостыньку. И подал красную рубаху, по моим плечам кроена небесными мастерицами. Я примерил, ну прямь влитая. Заходи, говорю, Исусе, счас обмоем... Да вот покажу...

Лазарь скрылся в изобке, через мгновение снова появился в проеме, стал хвалиться новой камчатной котыгой, распахнутой на груди:

– Он-то, Фома-невера, говорит, вру-де я! Была-де у меня рубаха. ... Где была-то, где! Ты видал? И никто не видал!

Распопа просунул в дыру дюжий кулак, обметанный золотистой шерстью, погрозил... Эх, маловато оконце для Лазаря, а то бы давно навел порядок в строжке. Никто бы не посмел сливать Сладчайшего в туман и мрак.

Аввакум отступил в снег, чтобы видеть всех сразу, встал посреди двора меж четырех засыпух, как бирючь на торжище.

– Это вы по-июдейски Бога нашего глаголете! – закричал из земляной норы Федор. – Что ж вы, окаянные, Единицу сечете плотским разумом? Он вам что, Исус-то, дьяк с Большого Дворца, чтобы по тюрьмам бродить да рубахи на праздник дарить?! – Дьякон решился снова намертво встать за догмат и просунулся в окно по узкие плечи... Бедный, бедный дьякон, лихо прокатилась по нему тюремная колымага, сосчитывая все ребра и сострагивая живое мясо с мослов. Боже ж мой, до чего худ и тощ Федор, как покинутый хозяевами кот: лицо с кулачок, глаза враскосяк, и русой бородки едва наросло над кадыком. – Разве можно Троицу пресвятую на трех престолах исповедывати и трибожну, и трисущну глаголати? Не секите по живому-то, очнитеся, не то захлебнетесь собственным лайном, безумные язычники... А ты, Лазарь, наипервейший язычник...

– Вот ты как залаял, худой пес. Потому что знаешь, щенок, что кулаком не достану. А я лишь дважды бью: один раз промеж глаз, а второй – по крышке гроба. – Лазарь вдруг понизил тон. – А может, Федька, и небесного Вертограда нет? И палат белокаменных тоже нет? И сада райского, где безгрешные души гуляют в человечьем образе? А Троица рядком сидит, Сын одесную, а Дух Святой ошую Отца на небеси на разных престолах; яко царь с детьми, сидит Бог Отец, а Христос на четвертом престоле особном сидит пред Отцом небесным... А может, и не возносился Спаситель наш во плоти после казни жидовской? А ежли и вознесся не в теле, а в духе, так ничего и нет на Том Свете, а? Ответь мне, косая собака, борода во щах, а мозги в червях. Что ж ты молчишь, иль язык проглотил?

– И слышать не хочу непотребное. Обмарался об вас, дьяволы, вовек не отмыться. От свиней, право, не такая вонь. Дышать от вас тяжело. Исус с има чай-вино распивает да закусывает пряниками печатными. Ха-ха... Очнитеся, дураки! Да хоть бы раз увидали его вживе, так языка бы навек лишились, и зренье потеряли, и никогда бы больше не блевали на Христову церковь нашу. Вы хуже Никона отщепенцы. Тот хоть, славы мирской восхотев, не топчется по Троице. Образумьтеся, распахните слепые вежды, залитые гордыней. И ты, Аввакумище, уж старый дедко, по тюремкам волос порастерял, а вижу, и ум последний там оставил. Горе мне, горе с вами непутними рядом жить. Слышь, старче Епифаний, хоть ты-то, разумник, останови отпадших, замолви словечко, чтобы этим, душой околенутым, обросшим мхом, стыдно стало...

– Очнитеся, миленькие мои, – поддержал Епифаний. – И ты, протопоп, не заводися. Будя грешить-то. Что же вы по живому-то сечете! Бог-от Он един в Троице, над бездною на царском троне седяе, всем живым и неживым рядит Суд...

Голос у инока был слабый, отечный какой-то, бесплотный, и порыв ветра отнес его слова за острожек, как шелуху от сосновых шишек, и рассыпал по Пустозерской слободке. Там на Никольской церкви попишко Оська-блудня сразу ударил в колокол, позвал на службу; с серой крыши снялись чайки-поморники, скрипуче гомоня, потянулись к вспухшей Печоре к сизым зажорам, подернутым мелкой рябью, где полоскались икряные щуки.

Аввакум вдруг встряхнулся от странной хмельной одури, вскружившей голову; ноги ослабли, задрожали, потянуло лечь в снег. Протопоп даже и не понял толком, чего молвил старец; да и не глум Федьки привел в чувство. У ворот острожка, столпившись, в пять глоток, как жеребцы, зареготали стрельцы; они прямо заваливались на бревенчатый тын от заполошного смеха. Знать, от беспокойного высокого крика тюремных сидельников на них нашло непонятное веселье. Иль весна бередила? Ветер с полдня накатывал теплыми волнами, как из натопленной баенки, над вспухшими сиреневыми снегами маревило, было душно; стрельцы, раззадорясь, раздернули теплое кафтанье и серые от сажи котыги, подставили бледную грудь слепому неясному солнцу, подернутому молочной пеленою.

... И эти, вот, царевы псы сторожевые, недоумки, кабацкая голь, кому грош за связку, кого впору ежедень немилостиво сечь за худую службу и измены, глумились ведь не над всеми тюремными постояльцами, но именно над ним, протопопом; ибо Федька Косой, эта б... , эта притухлая наважка, брал нынче верх над ним, и его наглая кривда, туманная стрельцам, могла невольно запасть в ум, задурить и смутить шаткое сердце; и выходит зря он, Аввакум, столько толковал годами о Боге, чтобы этот дурень одним днем нарушил содеянное.

Федька дьякон-еретик, и его бичом надо гнать из церкви.

Так велел Господь.

Аввакум накалился, забурел лицом и вскричал:

– Загунь, бесенок, лети в преисподнюю, окаянный... Ты что, взбесился, дьяволенок? Святая сливаешь, раздельные лицы, глаголешь, нераздельны! По-самвелиянски загнусил. И пошто царь своего подручного в яму ссадил? Ты, Лазарь, что-нибудь уловляешь?

– Да сам-то Михайлович давно у чертей сковородки лижет, вот и этого щенка к себе зазвал, чтобы веселее, – пробасил распопа.

... Дьякону бы в хиже своей закрыться, запечататься за паюсным окном, чтобы не слышать своими ушами скверны; пусть себя травят непотребным и отрубают пути назад. Но заблудших жаль было оставлять, Христос не простит, да и столько выстрадано за эти годы, столько лиха перемогли, чтобы навсегда вдруг разругаться; и как после в яме-то коротать? Вдвойне тяжче покажется каторга. И трусом прослыть – это как бы в вере вдруг колебнуться.

Было однажды, уступил уговорам Павла митрополита, признал щепоть поганую и за то скоро прощен был и на волю спущен; но сколько после душою маялся, пока-то не покаялся в измене... Федор и сейчас бы веское слово вставил и припер бы Аввакумища во лжи, ибо начитан был в святых книгах, многое измыслил путное; и потому лишь не побрел тогда за Никоном, что испугался отступить от заветов и обычаев Отцев. Сблудить от них, принять щепоть, и новую службу, и ризы, и покрова, и храмы, и молитвы, и хлебец Христов, и каждение и хождение вокруг престола – это значит надо заново креститься, стать обливанцем, и значит, крестильная купель сонмища русичей, ушедших в мир иной, была неправедной и нечистой, и несчастные наши деды сейчас блуждают меж небом и землею, не зная, куда пристать. И вся осененная святыми пастырями Русь была неправой, а вера их – лживой, и все моления, все слезы о Христе пали не в родящую землю, побуждая юные души к добродетелям, но на гольный камень, где и мху зябко пустить коренье.

Ну, сблудил Аввакум в писаниях, но он же за отичей встал грудью, чтобы им спокойно лежалось в могилках; не сметал, как заяц, в кусты при первой же угрозе. Аввакум, верная надежда, он – путевая вешка в страстном пути за истину, так как же с ним ратиться?..

Серый, как житняя мука, Федор упрямо торчал у проема, выслушивая издевки, потупив взор на горбушку ноздрястого снега под окном. Он бы и загорланил, не сробел, да разве пересилишь властный голос гневного Аввакума? разве перебьешь громовые окрики распопы?

– У меня на Лопатищах был бешаный, Васькой звать. На чепи сидя, ус... ся, лайно-то свое ухватя, да и в рот. Пихает и бормочет дурак: царь, царь, царенок, царенок... Слышь-нет, Федька? О тебе речь... Ну, я его маслом святым мазал, а после шелепом свитым потчивал. Твори, говорю, Исусову молитву, бешаный страдник. Да бывало в недели две и придет в себя, а через три и вовсе исправится... А с тобой, косой шшанок, я уж сколькой год мучаюсь и не могу бесов от тебя отогнать. Знать, за мои грехи суровые велиары в тебя вошли. Да легче беса из бешаного изгнать, нежели от еретика...

Федор, ведь ты дурак! Как того не смыслишь? Ты клеплешь, де мы веруем плотским разумом о Христе, а ты же бл... ским. В писании лежит о зачатии Христовом: «Слухом бо вниде и неизреченно изыде». И ты, не зная силы глаголу, блекочешь, страдник: «Ухом-де девы Бог слово во чреве ее вниде и боком изыде». Вот Лазарь и бранит тебя за кощуны, а я уж плюнул. Пойми: слух-то не ухо, а глас архангеловый. Бог-слово не разверз двери девства в воплощении, а дверьми ее вселился в утробу и зачал в брюхе. А ты – ухом...

Фома-невера, ты и рождения плотского Бога-сына не признаешь. «Рожденна, а не сотворенна...» Забыл? Блекочешь, шшанок: ухом-де вниде, а боком изыде. Дурак, и больше ничего. И в Бога-отца не веруешь, еретик. Отец небесный, когда захочет, побеждается естества чин: без болезни вниде и без болезни изыде... И молоко было у Пречистой. А не бывает у девы молока, пока с мужем во чреве не зачнет. Когда родила Матушка наша Бога-человека без болезни, лежа на руках ее, сосал титечки Свет наш. Потом и хлебец стал есть, и мед, и мясца, и рыбку, да и все ел во спасение наше. После и винцо пил, да не как мы – объядением и пьянством, но благолепно...

Да что я жару столько на тебя трачу? Слышать не хочу больше хулы твоей на Господа моего и старые книги. Отрезаю от себя. Буди ты проклят, враг Божий!

– Протопоп, очнися! – испуганно воззвал Епифаний. – Возьми слова свои назад, не досадуй шибко, горюн. Эко тебя досадило, дак ты вникни и охолонь!

– Чего вникать, чего! Я не от досады отрезал от себя, а от бесстыдства его... И ты не приклякивай бешаному, – грубо оборвал Аввакум. – Расселся, как пень, и мозги-ти во мху. Иль и тебя кривда покорила?

– Зря ты кричишь, как онагр, – переждав крик, мягко посетовал Епифаний. – Ради Христа ты мне крупки подал, де, кашки свари. А она у меня в горле встанет. Не буду я есть твоей кашки, Аввакум...

– Ешь тогда гов...

Аввакум развернулся круто и, плеская котами по ошметьям водяного снега, нырнул в свою нору. Встал у порога, а в глазах черные круги и сердце в груди молотом.

«Косой шшанок, ах, косой бес, – заскрипел зубами протопоп. – Вздумал верх надо мною взять. А верх надо мною еще никто не бирывал...»

Всю ночь бусил дождь-обложник, а к утру снега зажглись. И слава Богу, наконец-то стронулась окоченелая тундра. И бегом к дружной весне. Не зевай, печищанин, не проворонь потопа, не ленися отгребаться от воды. Ручьи скоро промыли ограду, хлынули в острожек, сугробы слизнуло в какой-то час, под ними оказался лед, и поверх его море разливанное разлилось, впору натягивать бахилы. Стрельцы пешнями долбили канавки, чтобы спустить воду, но на волю узников не выпускали; весною даже мелкая слабосилая птаха стремится к полету. А что ждать от распопы Лазаря? Вешница, кругом бескрайние разливы, и на речной посудине под гребями так легко затеряться в калтусах и прибрежных лайдах, на островах средь проток и висок, в озерах, и курьях, и многих речушках, сбегающих с Камня. Там в диких лесах скиты, нам неведомые двуголовые племена, поящие кровою своих божков, там кочевая орда и чужая для государя таинственная жизнь, навсегда укрывающая беглеца.

... Звени, капель, греми, ледоход, играй свирелями и скрипками, непотухающее небо, и славь Христа, незакатное солнце.

Подбросил Аввакум стрельцу два гроша, и тот, не промедля, отвел воду от порожка засыпухи. Чавкает под ногами земляной пол, скоро копятся лужицы, безмолвно стекая в подпечек, но это не беда, жить можно.

А бес-то подзуживает бездельного. От томленья весеннего и неволи не только в голове засвербит, но и на сердце накатит темень. Досадно протопопу, не может унять душу, из головы нейдет обида: шшанок Федька Косой его, Аввакума, для кого на Том Свете уже палаты белокаменные ставлены подле Спасителя, обозвал наушателем, еретиком и свиньею. По жизни-то он, пожалуй, и хуже свиньи, да разумом-то орел и высоко в поднебесье летает ежедень, неусыпно пася свое земное стадо.

В полдень увидал в дыру сотника, подозвал, подал алтын, чтобы разговелся Ларивон заради светлого праздника Вознесения Господня. Сотник, избегая взглядом Аввакума, лениво щурился на солнце, задирая рыжие хвосты бровей. И вдруг сказал с намеком:

«Слышал, вчера задралися? И чего вам неймется? Иль с жиру беситесь? Так я притужну, небо с овчинку покажется. Сквалыги приказные на меня бочку катят: де, плохо вас пасу, дал слабину, потатчик-де вам великий, воров избаловал. Орете, дурни, аж в Слободе у воеводы на дворе слыхать...»

«Прости... Да и как не орать, сотник, посуди сам. Федька Косой намедни продал Христа за полушку, тела его лишил и рождения, и человечьих привычек. Мелет, де Христос через ухо зачат, а в бок вон вышел. Нынче Вознесение, а этот дьявол нашего Спасителя в брюхо к Отцу засунул, сиди-де, не рыпайся. И Пресвятую Троицу слил в жидовскую единицу. Поверишь-нет, но простые бабы на Мезени лучше его смыслят в Святом писании...»

«Перепояшу по бокам дубиною, скоро все поймет дурак, – сразу пообещал сотник, смекнув, что найдет в этом деле прибыли. – Как это Христа нет на небеси? Он же во плоти вознесся, значит, где-то живет? Иль помер, пока летел?»

«Эй-эй, не завирайся», – строго окоротил Аввакум.

«Да я так, пошутил... Он что, безумный, дьяволу продался?»

«Думаю, что давно, еще на Москве сатаною был прикуплен. С молодых лет по книгам блудил, косой дурак. Вот царь-то его и погнал от себя. – Аввакум помолчал, слепо глядя на сверкающий на солнце прыск, по которому лениво бродили служивые с пешнями и лопатами и сгоняли крошево льда под уклон за ограду. И тут осенило протопопа. – Слышь, сотник, устрой-ка фоме-невере купель, крести заново еретика, авось очнется. Сообща-то и спасем от демонов...»

Дважды сотника просить не надо на проказу: осклабился, побрел к служивым, что-то нашептал. Стрельцы пробили от канавы отвилок под бугор дьякона. Ручей хлынул через порог в засыпуху. Показался дьякон в окне, завопил:

«Помогите, православные, тону!»

Стрельцы засмеялись. До дьякона дошло, чьих рук дело.

«Блудни окаянные... Слуги сатанаиловы... Господь вас затряхнет за проказу».

«А-а, припекло, грешник! – торжествующе возгласил Аввакум. – Выблюй хулы-ти непотребные, да крещайся по-новой, как Христос заповедал! Боишься смерти-то, прелагатай, в штаны нас... Хвалился верою своею, так и возносись вслед за Господом, пока небо не остыло!»

«Дьявол, дьявол, чур на тебя!» – отозвался дьякон.

«Ну-ка, служивые, шевелитеся пуще. Этот дьяволенок Христа нашего плоти человечьей лишил и родства, и естества, так мы его, плута косого, хоть душу сохраним. Слышь-нет, шшанок? Отрицавши ли ся сатаны, и всех дел его, и всего служения его, и всея гордыни его?..»

Из тюремки дьякона Федора раздался протяжливый стон. Вода, завивая у порожка буруны, катилась в хижу валом и, казалось, готова была, взбурлясь под потолком, выпереть срубец из земли и унести в Пустое озеро.

Аввакум, выдираясь из дыры напрасно, выкручивал жиловатую шею, чтобы хоть краем глаза глянуть, что делается с берлогою ненавистного врага. (Узнав, что Аввакум бездельно ползает через окно наружу в любой час и заводит по острожку канитель, воевода велел нарубить новую оконную колоду потолще, чтобы неповадно стало вору баловаться свободою и тешить сердце... )

«Хвалился, де, истины вещаешь! Так провещай небесную истину, чтобы припекла само чрево земное. Глядишь, вода сама собою и отступит».

«Ой, пропал человек с каменным сердцем. Ой-ой, горюн, ой-ой, несчастный... Господи Исусе, верни разум гордецу, что заместил собою Бога! Вразуми неистового язычника, что Творца рассек на полти, а тварь малую погубляет ради злосмрадия жестокого сердца своего!» – несчастно гугнил дьякон корявым языком, забравшись на лавку: видно, круто подпирала вода.

Аввакум видел лишь, как мелькнула в прорубе тощая беспалая ручонка, культей своей осеняющая и небо, и застенки, и рыгочущих стрельцов, и плачущего в оконце старца Епифания, серого, как житняя мучица.

И нисколько Аввакуму не жаль было отступника. Даже сердце не ворохнулось.