ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пока свет в доме не погашен, в окна бьются мотыльки, словно кто стучится и просится на ночлег. Прежде этот стук страшил Лизаньку и играл на нервах. Но ведь ко всему привыкаешь, пристраиваешься душою: сухой электрический шелест крыл по тугому полотну абажура сейчас завлекает. Бабочка мохнатая, пыльного цвета, в ней есть что-то роковое, глаза у нее прозрачной зелени и горят, как кристаллы горного камня.

Запросилась бабочка на постой – значит, вечер. К утру она плотно сомкнет толстые мучнистые крылья и засохнет где-нибудь в потемках за сундуком. Убираясь, Лизанька сметает их в совок и развеивает подле крыльца по ветру. И смутно Лизаньке, когда мотыльки оседают в траве, как пена.

Может, и Лизаньку гнетет порою мысль, что она сама как бабочка-однодневка, очарованно попавшая в чужую жизнь?

Бурнашов сутулится на троне, переступает по ярко-красной тканине половика валяными обрезанными калишками, перебирает пальцами свалявшуюся бороду. Он читает. Порою потрескивают пересохшие старинные листы. Свет ночника маслянисто ложится на выпуклый бронзовый лоб, густые, круто загнутые ресницы дрожат, заслоняя обочья, тень от головы недвижно лежит на потолке.

Хоть бы заговорил, хоть бы слово одно кинул ласковое, спросил бы: как ты себя чувствуешь, Лиза?

На деревне забила колотушка, звук ее нарастает из ниоткуда, потом меркнет, гаснет, умирает.

Душно. Гнетуще душно на воле, вот и к ночи не посвежело. Простыни влажные, липнут к телу. Такая тягостная сушь стоит нынче, что даже земляной червь затянулся в тугой узел. Зачем? С какой целью завязал сам себя? Много было червя в земных глубинах совсем сухого, с едва заметными признаками жизни.

Небо над трясом багрово пылало, и казалось, оттуда скоро посыплется каменье. Хлеба горели на корню, по расщелившейся земле суетились черные панцирные жуки. Мыслится: еще день – и конец грешному миру.

Ночь на Ивана Крестителя. Прежде девки бегали с парнями в луга, хороводились и жгли костры.

Бурнашов изредка стонет, трясет головою.

Вчера писал сцену казни. «Он возложил голову на плаху. Палач возвышался над страдальцем красной глыбою и тупо, равнодушно наблюдал, как некрасиво, словно червь, ерзает на помосте полураспластанное тело с вывернутой головою. Палач поднял топор. Царь стоял подле, у него глаза раскалились и вылезли из орбит, готовые выпасть. «Дай я сам!» – гневно вскрикнул царь и с широким замахом, не медля, обрушил топор. Но душа страдальца опередила монарха и вылетела прежде, чем топор коснулся невинной шеи…» Плохо, все никчемно и пошло. Бурнашов застонал, бросил ручку. Голова горела. Бурнашова вдруг ожгло подозрением, что отныне он никогда не напишет ни строки. Он подошел к жене, опустился на колени, попросил жалобно: «Посмотри, что там у меня?» Лизанька жарко подышала на темя, разобрала шелковистые волосы, загорелая кожа головы отливала золотом, и розовый щупалец шрама был почти не виден.

«Я пропал, я пропал, – казнился Бурнашов. – Этот негодяй отсек мне голову. Лизанька, это конец!» – «Ну что ты, успокойся. От погоды все. Только не изводись». – «Нет, я его засажу, я его упеку к черту на кулички», – глухо грозился Бурнашов, уткнув лицо в колени жены. Душа его слабела, делалась крохотной и беззащитной. Лизаньке хотелось сказать: «Уймись, Алеша. Ты его, он тебя – и квиты. Поквитались, а теперь живите». Но она держала язык за зубами, пугалась мужнего гнева.

Приходил Гришаня. Бурнашов и ему показывал боевую рану, но не плакался, не ныл, был воинственен, сверкал глазами. Гость конфузился, мял в руках клетчатую кепку и стесненно улыбался: такого Бурнашова Гришаня побаивался. Потом смеялся, осторожно, излишне усердно и почтительно трогал на темени розовый жгут с белесыми прожилками недавнего шва и, верный себе, утешал: «На вершок бы, и кранты. Ну, Витька, не жить тебе семьей». – «Он знал, куда метил, сукин сын. Живого с него не слезу, пока не упеку», – обещался Бурнашов. «Лабуда, Лешка. До свадьбы заживет, верно тебе говорю. Вот было в Воскресении. Митька Слепцов руку отрезал на циркулярке. Схватил ее да и в больницу. Пришили ведь. А тут лабуда. Руку пришили, вот медицина». – «Ты что, Гришаня, дурак? Голова-то болит». – «Поболит и перестанет. Да и то, Лешка, голова болит, заднице легче. – Но тут же Гришаня спохватился, замолк на мгновение, подыскивая верный тон, чтобы не попасть впросак. Ему всех хотелось утешить, всех умирволить, всех было жаль. – Да, это так, Алексей Федорович. Витьку надо наказать. Его примерно надо наказать, чтобы другим неповадно. Да он ведь дурак, Лешка. Он дурачина. А с дурака какой спрос?» Гришаня ласково улыбался, но глаза его были тревожными, словно бы спрашивали: если не то сболтнул, так не принимай близко к сердцу. «Заступничек, да? – взвился Бурнашов, багровея. – Благодетель нашелся! Народный заступничек! Ему ду-ра-ка жалко. А я, выходит, негодяй, сукин сын, невинного пытаюсь под статью подвести. Я подонок, прекрасного человека, семьянина в тюрьму прячу. Зря он меня не дорубил, зря промахнулся. Вершок бы вправо…» – «Зачем ты так, Алешенька? Типун тебе на язык», – пробовала унять Лизанька, стыдясь гостя, но Бурнашов обидно оборвал жену: «Цыть! Яйцо курицу учит! Знай свой шесток, баба… Я затолкаю его в тюрьму, затолкаю, чтобы он сгнил там, зараза. Он же убийца!» – «Ты писатель, Лешка. У тебя светлая голова. Прими меры, и делу конец, – резонно заметил Гришаня. – Ты дай мерам ход, заяви куда надо, чтобы ясность была. Я темный, топором крещуся, и такое у меня направленье ума. Чего томить человека, чего галиться, верно? Он уже извелся весь». – «Сам знаю, как поступить», – непримиримо отвечал Бурнашов, потирая шрам.

Лизанька еще помедлила, погрустила в одиночестве, расправила постель, растелешилась, не скрывая от Бурнашова нагого девичьего тела, но как бы хвалясь, красуясь им, дескать, вот тебе какая жена досталась, а ты все собачишься. Ох уж эти бабьи ухватки, все-то они на виду: вся надежда на ночь, постель замиряет. Но Бурнашов с резного престола лишь однажды взглянул на жену мутно, неопределенно, прошил взглядом сквозь, не замедлив, и ничто утешное не шевельнулось в окаменевшей груди. Лизанька скорчила на лице счастливую гримаску, похлопала по подушке: «Иди, милый, баиньки». – «Пошло, господи, как пошло», – подумал Бурнашов. «Пойду отмечусь», – угрюмо кинул в пространство, сбросил с ног калишки и вышел. Вот так, каждый вечер, он в одиночестве шатался по сельцу среди замерших, похожих на копны изб, а после затаивался у пожарного сарая и оттуда досматривал дом Чернобесова, гадая, что же делает сейчас его недруг. Всякий раз Алексею Федоровичу казалось, что Чернобесов где-то рядом и даже слышно его натужное дыханье…

К ночи что-то подалось в природе, сдвинулось, гнетущая духота вдруг приослабла, низовой влажный ветер шерстил спелую траву на задворье. Пахло пересохшим сеном, сметанным на подволоку, отава упрямо ершилась, неохотно сминалась под босой ороговевшей ступней. Бурнашов постоял на усадьбе, слушая деревню: от пожарного сарая донеслись возбужденные ребячьи вскрики. Городское племя наехало на отдых, сейчас бузотерит в пожарке при свете керосинового фонаря, курит до одури, соображая очередную пакость на деревенского посельщика. Намаянный крестьянин спал без ног, обморочно, выморочно было в Спасе. Бурнашов навестил скотину, посветил фонариком: меринок в стойле хрустел зубами, перетирал травяной клок. Узнав хозяина, шумно, благодарно всхрапнул, обшаривая губами его протянутую ладонь и отыскивая присоленную горбушку. Какое-то чудо несет в себе домашняя животинка: эта доверчивость, это миролюбие бессловесной скотинки обезоруживают человека, вносят в душу лад и покой. Бурнашов погладил лоснящуюся лошажью морду, при свете фонаря глаза были особенно глубоки и проникающе внимательны. Упасть бы в угол на травяную, едва привядшую копнушку, принакрыться попонкой да и в сон: какая тут благодать! Но Лизанька-то одна в доме, она, как воробей в чужом гнезде, затерялась в простынях и тоскует сейчас, сронивши уже не одну слезу. Вот какой же ты, Бурнашов, странный: когда возле жены, готов вилами пронзить ее, так и стрижешь грозными глазищами, давая укорот каждому откровенному движению души, ведешь себя так, будто смертельно ненавидишь женщину и только и ждешь ее кончины; но стоит тебе отлучиться на миг, как Лизанька словно бы преследует тебя, она неотступно мерещится перед глазами, и такая вдруг любовь пронзит сердце, так вдруг стиснет грудь, таким страхом близкой утраты окрутит голову, что хочется тут же бежать в дом, пасть на колени и просить прощенья. Ну кто же тебя такого поймет, Бурнашов? Кто с тобою сможет жить?

Бурнашов вышел с подворья. С нижнего конца деревни, нарастая, приближался мерный бой колотушки. Кто-то исправный дозорил в ночь на Ивана Крестителя, присматривал за всеми обавницами, чародейками, не давал им раскуражиться в самое для них развеселое, распотешное время: приглядывал за небом, не тает ли где серебристый след колдуньи, отлетевшей на Лысую гору, принюхивался, не плывет ли откуда запашистый дымок от тайного ведовского варева. Фонарный луч нервно полосовал улицу. По медленному шаркающему ходу, по частому прерывистому дыханью Бурнашов признал Якова Мизгирева. Старик возвращался домой с последнего обхода. Сейчас, напившись чаю, примется он достраивать из спичек церковь, когда-то разрушенную им по молодости лет и скверности нрава. Бурнашов затаился за угол избы, ему не хотелось показываться старику. Но тот, что-то вдруг почуяв, замедлил напротив усадьбы и долго, придирчиво высвечивал каждую затайку просторного имения. Пожил Мизгирев на веку, натворил немало грехов и сейчас особым стариковским чувством чуял человека, застывшего в скраде. Он словно бы слышал сильный сердечный бой схоронившегося подорожника Витьки Чернобесова, который нынче в запале и может свободно пасть в ярость. И чего власть смотрит? – подумал старик. Надо бы спровадить его подале, куда Макар телят не гоняет. «Витьк, эй, Витьк! Сотона, а ну пойди ко мне!» – на всякий случай позвал Мизгирев. Бурнашов даже невольно обернулся, поверив вдруг, что Чернобесов прячется за его спиной. На этот окрик у дома Гришани на столбе вспыхнул фонарь. Мизгирев успокоился, зашаркал далее: из пожарного сарая засвистели, заулюлюкали ему вослед, засмеялись нахально. Старик загрозился, но еще пуще подлил масла в огонь: смятый, отброшенный внезапным воинственным наступлением, но обещая найти управу на шантрапу, Мизгирев отступил, проклиная столь свободное нынешнее время.

Лизанька, услышав у избы чужой голос, не сдержалась, подбежала к окну и, отогнув краешек занавеси, выглянула наружу. Ничего не разглядев, она распахнула сундук, достала длинную ночную сорочку, пахнущую свежестью и синькой, спрятала ее под изголовье, чтобы завтра с утра была под рукою.

Бурнашов вкрадчиво двинулся не песчаной дорогой, но тропкой вдоль домов. Полотняную блузу продувало низовым влажным ветром, по ногам к груди струилось прощальное земное тепло, и вся натура Бурнашова сейчас благодарно отзывалась успокоенной природе, готовой разродиться; забыв недавнее долгое томленье, Алексей Федорович почувствовал себя деревом, неразрывными корнями уходящим в глубинные тверди. Причуда ли это, вот так красться ночью, как забубённый шиш, промышляющий худое? Что за забава босому шататься средь спящей деревни, уподобляясь Якову Мизгиреву? Вспомнив старика, Бурнашов невольно оглянулся: окно бобыля уже тускловато, одиноко просверкивало, и отсюда лампа без абажура, на витом шнуре, казалась особенно обнаженной, сиротской, как зрак, впаянный в черное стекло. Глаз Мизгирева не спал, дозорил за Спасом. Алексей Федорович еще не поравнялся с избою Чернобесова, как вдруг зажегся ночник, звякнуло, распахиваясь, окно: мужик вырос в проеме рамы, жадно и шумно куря, точно узник, случайно добывший табачную скрутку. Виделись его худое мглистое лицо, глубоко западающие щеки, высокая тугая шея и мосластые руки, уцепившиеся за створки окна. Нет, Чернобесов не мотался по деревне, подобно Бурнашову, но и ему, видать, тоже не спалось. Что-то мстительное, торжествующее поначалу щекотнуло Бурнашова, но эта услада была короткой и никлой, как вскрик ночной лесовой птицы. Но и жалеть-то Чернобесова тоже вроде бы нет повода, – подумал Бурнашов; пусть мать родная пожалеет, что вытряхнула на свет такого выродка.

Бурнашов достойно пронес себя мимо Чернобесова, хоть и одет был как пришелец из забытой русской нищей братии: недоставало лишь холщовой сумки для подаяний. Чернобесов вздрогнул, с досадой захлопнул окно: из глубины комнаты донеслось раздраженное, тоскливое: «Черт носит барина. Слышь, черт носит барина. Ишь стреляет, как бы чего стырить. Понаехало бандюг на нашу голову». Бурнашов усмехнулся, покачал головою, дивясь столь странной оценке. Он не успел предаться мстительным мыслям, как от пожарного сарая донесся пронзительный свист, оттуда полоснуло острым, ослепляющим лучом: фонарь нащупал в темени лицо Бурнашова и бесстыдно застыл на его лице, чуть трепеща и издеваясь. Бурнашов прикрыл глаза, но не стал отстраняться рукою, выжидал. «Эй ты, писатель! Эй ты, писатель!» – закричали оттуда, темнота придавала дерзости, ночные чувства так переполняли бессонную пацанву, что и слов иных не нашлось, а выматериться вдруг постеснялись. Бурнашов не оскорбился, но принял окрик за приглашение к гостеванию и решительно пересек дорогу. Фонарь осекся, в сарае завозились, захихикали, донесся голос Кольки Чернобесова: «Эй, барин, а ну мотай отсюда». «А то шмазь сделаем, глаз на ж… натянем», – угодливо добавил кто-то. Значит, здесь уже верховодил Чернобесов. Фанерная дверца была привязана изнутри. Бурнашов отогнул ее край, посветил в нору и ловко, опасаясь внезапного гостинца, пролез в берлогу. Да и как иначе назовешь этот схорон, этот притон юнцов, наехавших к бабкам из городов и знающих лишь прелесть нынешнего безнадзорного лихачества и всяких ночных выходок? Надавать бы шелопов, выместь, разогнать по домам поганой метлой, чтобы до слез проняло и долго помнилось. У Бурнашова не отсохла бы рука, душа бы не вздрогнула, не убоялась, да нынче иное, всепрощающее чувство овладело им. Он посветил фонарем, куда бы сесть: куча всякого хламу, железные остовы коек, притащенные с деревенской свалки, в дальнем углу возле керосиновой коптилки сгрудились подростки, будто волчата, не заматеревшие пока, но уже заимевшие клыки. Загрызли бы, ей-ей, но тут не город, где можно легко затеряться, здесь само замкнутое пространство обезоруживало парней, внушало опасение в будущем отмщении. И отчего, подумалось ему, тянет мальчишек в самые затрапезные, прокаженные места, где впору быть лишь беглому лесному брату? Что за азарт тянет заточиться в прель и грязь, в этот застойный воздух, напитанный всякой скверной? Какое слово молвить, чтобы обезоружить вспыльчивую, подозрительную зреющую натуру? Подросток жесток, он еще не испытал чувства жалости и отцовства, и потому все уговоры для него как горох об стенку. Вспомни себя, Бурнашов, сколько раз всплакала мать, требуя от тебя послушания, а ведь ты еще не был худшим средь ровесников;

«Чего ж вы томитесь, спать не идете, полуношники?» – спросил Бурнашов, присаживаясь к Чернобесову и озирая берлогу. И как-то само собой случилось, что его рука обняла Кольку за остренькое напряженное плечико, и Алексей Федорович услышал сквозь сатин рубахи какое-то особое тепло. Словно бы сына приласкал, и сразу пласт тягостной шелухи свалился с сердца. Колька притих, затаился, его ошарашило объятие чужой властной руки. «Колдунов ловим, а чего?» – голос его прозвучал угодливо, Колька поднял и тут же опустил глаза. «Где ж тут колдуны, в берлоге?» – «Да время еще не приспело. – Колька заголил запястье, посмотрел на часы. – А вы чего шляетесь?» – «Да вот, не спится что-то. Душа болит». – «А я знаю, это враки. Души нет», – возразили из темноты. Колька Чернобесов вспыхнул, разговор раздражал, отвлекал от затеи. Подумалось: коли нет души, так нет и колдунов? «Эй ты, заткнись! – крикнул. – Понимал бы чего, падла. – И уже примиряюще, смягчив голос, парень добавил: – Передохла, что ли, вся курятина? Чтоб им…» Он резко увел плечо, стряхнул руку Бурнашова и отпахнул фанерную дверцу. Деревня молчала, будто вымерла, и ничто не нарушало тишину, тонко звенящую в ушах от натока крови: вот и петухи, как обычно, не вскричали в полуночь, призывая всякую нежить. Говорят, она давно покинула деревню и переселилась в иные места, где скопище народу, обилие всяких страстей, где легче заселиться тайно. Туда и обавники, чародеи ушли следом, но откуда знать это мальчишкам?

Они побежали на росстань возле Гришаниной избы: там, в пятне света от фонаря, легче бить колдунов, появляющихся на развилке в обличье кошки. Лишь одна трехцветная кошка бабки Королишки вынырнула из темноты, на мгновение замедлила, присев и мерцая зелеными глазищами, тут и напустились на нее парни с каменьями и палками. Животинка вскричала, метнулась в мрак. Парни хохотали, довольные усладой, кровь кипела в сытом теле и просила забав. Бурнашов не двигался, замер у сарая, и Колька Чернобесов тоже остался, сопел возле. И вдруг воскликнул он звенящим, натянутым голосом: «Мой папашка дерьмо. Он трус». – «За что ты так?..» – «Я бы не побежал от вас». – «Убил бы?» – «Не знаю… Но не побежал бы. Я не заяц, чтобы бегать…»

Он еще хотел что-то сказать, особенное и больное, тут вернулись сотоварищи. Бурнашов хотел было напуститься, дескать, чего орать ночью, когда деревня спит, и снова сдержал себя. Он словно бы вдруг сбросил тягость лет и почувствовал себя напарником этой бессовестной братии, сообщником, заговорщиком. Полузабытое чувство давней воли захотелось испытать ему. Парни кучились у сарая, жадно курили, озирали деревню, подгадывая, где затеплится огонь. Год назад они подкрадывались к избе Королишки и только заглянули в окно, как старуха громко прошептала, как бы над самым ухом: «Антихристы, чего лазите под окнами? А ну кыш, басурманы!» Наутро ребята изловчились и воткнули в след Королишки иглу: колдунья захромала, после заперлась в доме и три дня не показывалась на люди…

И вдруг пробрызнул свет в доме Королишки, слабый, стертый, едва живой. Не лучину же запалила иль керосиновую пикалку с нитяным фитильком? Парни поначалу оробели, как палкой исподтишка ударили. Только что ведьму на росстани каменьем закидали, а она уж вновь бабой обернулась и, поди, уголья в печи разгребла, готовит сатанинское варево, чтобы повторить неудачливый путь. Все читанное и слышанное ранее внезапно всплыло в памяти, освежило давние померкшие чувства, и языческая душа восторжествовала. Кто-то хихикнул в ночи, но тут же и осекся, столь неуместным показался смех. Даже Бурнашову сделалось жутковато. Он забылся и вместе с мальчишками стал подкрадываться через дорогу, как и они, тихонько, робея, приподнялся на цыпочки, глазом проник в голую плешинку стекла, свободную от занавеси. Все было знакомым, не раз виденным, но и вовсе иным, наполненным новым чувством: нехитрое вдовье обзаведение – все эти сундуки и корчаги – вдруг приняло иные, чудесные и необъяснимые очертания. Только сама Королишка никак не отыскивалась. Мерклый свет шел откуда-то из угла, а глухое, спотычливое бормотание доносилось почти из подоконья, будто Королишка, как последняя на миру сектантка-дырница, била поклоны у переднего простенка, упершись взглядом в черную бездну неба и во все то, что невидимо хоронилось в вышинах за мглистыми покровами. Бурнашов нашарил босою ступней кочку, заглянул в боковую шибку и увидал старую Королишку на полу, похожую на неряшливый сноп. Лампадный огонек величиною с детский ноготок едва проявлял тусклый лик Спаса, отпечатанный типографской машиной на глянцевой бумаге, и навряд ли Королишка замечала его в своей покаянной молитве. «Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешную», – просила старуха, отвешивая поклоны. После каждого причета Королишка с такой истовостью прикладывалась лбом к половицам, что Бурнашову стало стыдно за свой тайный подгляд. Он опомнился, толкнул кого-то нервно и зло, прошипел с той надсадой, коя выдает близкую ярость: «А ну марш, гопыши! И чтоб не видел никого».

И никто не заерестился, не взбунтовался, не зашипел…

Бурнашов вернулся в дом далеко за полночь и с добрым жалостливым сердцем тихо улегся возле жены, любя ее и стараясь не потревожить. Уже на самой грани меркнущего сознанья ему стало так легко и освобожденно, что он засмеялся, как счастливый, утешенный ребенок. Тут в окна ударили поначалу редкие отчаянные дождины, хлесткие, размашистые, а после такой ливень полоснул, будто настал всемирный потоп. Изба мелко задрожала, стронулась с якорей и, едва справляясь со шквальным напором осатаневшей воды, упорно поплыла к неведомым берегам.