Среди областей развернулось состязание – кто наколлективизирует больше. В этом всеобщем вихре ускорения, еще более усложнившем ситуацию, свою роль сыграла и боязнь оказаться обвиненным в причастности к бухаринской оппозиции, как признавался позже Калинин. Даже при ударных темпах коллективизации в соответствии с замыслом Сталина и при повсеместно неблагоприятных для нее объективных условиях обстановка, в которой она проводилась, довольно значительно отличалась от района к району. Одна обстановка складывалась в районах с преобладанием технических культур или в южных степях с экстенсивным производством зерновых, где были крепче связи с рынком, сильнее укоренился мелкий сельский капитализм, легче было использовать машинную технику; и совершенно другая – в северных областях, где крестьяне жили в небольших селениях, разбросанных на большом расстоянии друг от друга, либо в зонах кочевого скотоводства, где население, ко всему прочему, было нерусским. Если обобщить, то можно сказать, что в районах первого типа предпосылки для коллективизации были менее враждебными, нежели в районах второго типа.

Первым о своем намерении закончить «сплошную» коллективизацию в считаные месяцы, до весны 1930 г., заявил Северный Кавказ. И это было сделано, несмотря на то что руководитель местной партийной организации Андреев признавал, что даже на Кубани, то есть в той части области, которая по идее должна была представлять собой один из наиболее подготовленных в этом отношении районов СССР, «хлеборобская масса, в том числе близкие нам слои населения, не уясняет сущности коллективизации». За Северным Кавказом последовали Нижняя Волга, Московская областная организация, Центрально-черноземный и северные районы, Бурятская и Калмыцкая автономные области и, наконец, все остальные. Республикой сплошной коллективизации среди прочих, например, объявила себя Белоруссия, хотя при ее разбросанных мелких хуторах она весьма мало была подготовлена к такому мероприятию и вряд ли могла бы его осуществить даже в куда менее неблагоприятных условиях.

Такая гонка объяснялась не только спешкой местных руководителей. Инструкции, изданные в декабре такими центральными органами, как Всесоюзный Наркомат земледелия и Колхозцентр (ведомство, основанное специально для руководства созданием коллективных хозяйств), устанавливали, в свою очередь, головокружительно высокие задания по коллективизации в кратчайшие сроки. Указания эти были мало скоординированы с другими решениями, в том числе и с решениями Политбюро, но по значению своему не могли не утверждаться высшим партийным руководством, начиная с самого Сталина. Они поощряли вторую тенденцию, которой суждено было оказаться не менее пагубной, чем спешка: коллективизировать все, то есть не только землю и рабочий скот, но также коров, овец, свиней, даже кур. Если на «тозах» был окончательно поставлен крест, то теперь и артель казалась недостаточно высокой целью: при любой возможности ставилась задача сделать скачок прямо к «коммуне». К тому же в сталинских речах, а следовательно, и в официальной пропаганде того периода часто говорилось о хозяйствах-гигантах, с десятками тысяч гектаров пашни; именно это и попытались сделать – с весьма отрицательными результатами – на Урале и в Сибири.

Поскольку в деревне база колхозов была слабой, их организация поручалась большей частью активистам или кадровым работникам со стороны, присланным из районного центра или более отдаленного города. Зачастую эти люди плохо знали деревенскую жизнь и сельскохозяйственное производство. Их задачей было организовать бедняков и середняков. Но крестьяне продолжали относиться к ним недоверчиво. Тогда всякая забота о соблюдении законности отодвинулась в сторону. Руководитель Колхозцентра Каминский, который был в это время заведующим агитпропом ЦК, говорил: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело». Не удивительно поэтому, что мог получить хождение лозунг «Лучше перегнуть, чем недогнуть».

Или что районная партийная организация могла дойти до того, чтобы постановить: «Коллективизировать все население во что бы то ни стало… Все это выполнить к 15 февраля без минуты отсрочки!». В ход широко шли угрозы и насилие: тому, кто не вступал в колхоз, говорили, что с ним поступят как с кулаком, то есть экспроприируют и вышлют. Хотя изданная в конце января инструкция устанавливала, что доля ликвидированных кулаков не должна превышать 3–5 % от массы крестьянства (всегда считалось, что именно таков, и не больше, их социальный удельный вес), имелись области, где раскулаченные составляли 10–15 %, а в некоторых местах до 20–25 %.

Противодействие, в свою очередь, приобрело формы отчаянного сопротивления. В крестьянской среде стали говорить: «В колхозы, но с пустыми руками». Раз его заставляли вступать, крестьянин подчинялся, но в коллективное хозяйство он собирался принести возможно меньше. Тайный забой скота начался летом 1929 г. В последующие месяцы он приобрел немыслимый размах, достигая порой катастрофических размеров. Да, впрочем, у молодых колхозов даже и не было еще коллективных коровников и конюшен. Крестьянин стал набивать утробу мясом. Он резал коров, телят, свиней, лошадей – все. Несмотря на то что январское постановление 1931 г. угрожало высылкой и конфискацией имущества за хищнический убой скота, он продолжался в течение всей коллективизации и был одним из самых тяжелых ее последствий.

Сопротивление к тому же не было лишь пассивным. По селам вновь загулял «красный петух» – поджог, оружие всех крестьянских бунтов в России. В 1929 г. по одной только РСФСР было зарегистрировано около 30 тыс. поджогов, то есть без малого по сотне в день. На Украине в том же году было отмечено в четыре раза больше «террористических актов», то есть эпизодов вооруженного насилия, чем в 1927 г. Употребляемые некоторыми современными историками выражения вроде «настоящая война», «гражданская война», похоже, не являются преувеличением. В конце декабря – первой половине января мятежи имели место в 20 деревнях Нижней Волги; со второй половины декабря до середины февраля – в 38 деревнях Центрально-черноземной области. Вспышки отмечались также в районах, населенных казачеством, на Украине, в Крыму, на Северном Кавказе, в Сибири. В Средней Азии вновь разгорелась партизанская война басмачей, которая хронически тлела в приграничных районах. Советская историография всегда подчеркивала зверства кулаков, а западная – жестокости репрессий. Ожесточение насилия – явление отнюдь не новое в среде русского крестьянства – нельзя приписать одной лишь стороне. Кулаков или подкулачников высылали вместе со всей семьей, включая детей. В свою очередь уполномоченных, разъезжавших по селам, либо местных сторонников колхоза находили не просто убитыми, но со следами истязаний, подчас изрубленными на куски.

Первое колхозное наступление рисковало окончиться катастрофой. В запросах с периферии у центра просили более ясных указаний. Партия оказалась в положении путника, захваченного грозой. Никто толком не знал, как поступать при решении таких важнейших вопросов, как, например, внутренняя структура колхоза, способ организации работы, система оплаты труда колхозников. Это замешательство, вызванное нечеткостью распоряжений, нельзя сравнивать с импровизацией первых месяцев после октября 1917 г., когда сам Ленин призывал массы действовать по собственной инициативе, не дожидаясь особых указаний; тогда революция уже шла сама по себе, и никому в голову не приходило, что ее нужно «насаждать» в деревне.

В исследованиях последнего времени отмечается, что в конце января – первых числах февраля из Москвы в некоторые союзные республики были отправлены телеграммы, предостерегавшие от наиболее опасных перегибов. Такого рода меры не меняют, однако, картину общей сумятицы. Раз в пять дней Секретариат ЦК получал сводки о ходе коллективизации, где, похоже, отнюдь не скрывался и не приукрашивался тот драматический оборот, который приобрели события. Лично в адрес Сталина в эти недели поступило около 50 тыс. писем, авторы которых стремились сообщить ему об истинном положении дел.

Из всего этого складывается впечатление, что верхушка намеренно позволяла движению развиваться своим ходом в надежде, что пусть такой ценой, но все же удастся добиться решающего прорыва на этом фронте. В середине февраля Сталин еще раз публично призвал «усилить работу по коллективизации в районах без сплошной коллективизации». В подобных условиях несколько предостережений насчет перегибов лишь усиливали противоречивость указаний для тех, кто действовал на местах. Разве не об этом, например, свидетельствовала установка Сибирского окружкома партии, потребовавшего вступления всех крестьян в колхозы к весне, хотя все это происходило уже в феврале и к этому моменту коллективизировано было лишь 12 % пашни?

К концу февраля крестьянские мятежи грозили превратиться в общее антисоветское восстание. Было забито 15 млн. голов рогатого скота, треть поголовья свиней и свыше четверти поголовья овец. Но вырисовывалась и еще более грозная опасность: срыв весеннего сева. Надежда на то, что форсированная коллективизация поможет «спасти средства производства» в сельском хозяйстве – а именно с этой надеждой многие руководители очертя голову бросились подстегивать сумасшедшие темпы движения, – теперь оборачивалась своей противоположностью. Из Центрально-черноземного района Варейкис сообщал, что к концу марта завершит коллективизацию, но настойчиво просил, чтобы в Политбюро было обсуждено трудное положение, сложившееся в его области. В Москве состоялись тогда два совещания: одно с работниками союзных республик, другое для утверждения Примерного устава сельскохозяйственной артели. Это были совещания, весьма насыщенные критикой. Первые тормозящие усилия шли отсюда. Необходимо было принимать контрмеры, пока еще было не слишком поздно.