Как можно сделать из человека животное — в худшем значении этого понятия? Как из разумного, мыслящего, адекватного существа сделать зверя страшнее голодной гиены? Как свести на нет воспитание, моральные принципы, врожденное стремление к созиданию и познанию? Есть два способа: полная вседозволенность и наоборот — столь же полное лишение каких-либо свобод. Возвышение вплоть до осознания себя властителем жизней и душ, сравнимым с Богом, или же низведение до состояния предмета, лишенного воли, выбора, самой личности.

Некоторым представителям homo sapiens порой бывает необходимо превратить определенных людей — или, как вариант, определенное количество людей — в животных. Не зверей, не хищных волков или гиен-падальщиков, готовых рвать глотки за кусок уже тронутого гнилью мяса, а безропотно тянущих плуг лошадей и покорно идущих на скотобойню коров.

И как показывает практика, заключение в тюрьме образца две тысячи пятидесятых годов и позднее — один из лучших способов добиться желаемого результата.

Тотальная обезличенность: совершенно одинаковая одежда, типовая обстановка камер, день по распорядку от подъема до отбоя. Идентичные стрижки, порядковые номера — индивидуальные, используемые лишь в документации, и барачные, основные. Строго лимитированный и тщательно продуманный досуг, распланированный до последней секунды. Строем — на помывку, строем — на работу, строем — на просмотр одобренных руководством фильмов. Строем в столовую, строем в туалет, и на отправление нужды — отмеренные минуты. Провинился один — на наказание идет весь барак. Строем. Нормированный лексикон, за употребление запрещенных слов — наказание. Нормированная жестикуляция, за совершение запрещенных движений — наказание. Нормированное общение, за наличие запрещенных связей — наказание.

Разве что мысли нормировать пока что не научились, и отслеживать запрещенные — а не то тоже ходили бы на наказание. Строем.

А существующая система исполнения наказаний фактически обрекала на пожизненное заключение каждого, кто не мог отнести себя к состоятельным людям и кому притом не повезло заработать срок от трех лет и более. Кто был осужден на год-два, еще ухитрялся лет через десять-двенадцать выйти на свободу, пусть со сломленной психикой, угнетенной личностью и полным отсутствием воли, но все же на свободу. Правда, большинство таких «освободившихся» в скорейшем времени либо спивались, либо кончали с собой, либо совершали какое-нибудь преступление — с целью попасть обратно. В заключении кормили, давали одежду и крышу над головой, раз в неделю работа заканчивалась на три часа раньше, и людей водили смотреть одобренные фильмы, а раз в месяц можно было целый день отдыхать, хоть и по расписанию. Чем не жизнь? На воле не было и этого.

Но тем не менее, невзирая на весьма и весьма однозначную статистику, каждый, кто попадал в цепкие лапы правосудия, был на сто процентов уверен в себе. «Я выдержу». «Я буду хорошо себя вести, не стану нарушать правила, и меня выпустят в срок». «Я успешно пройду тестирование, обучусь, принесу компании пользу — меня освободят, и я останусь там работать уже как свободный человек». Увы, статистика оказывалась сильнее. Условно-досрочно не выходил никто — не считая, конечно, тех, кого выкупали родственники.

Игорь Галес, осужденный по статьям: один-четыре-шесть, пункты «эй» и «си», два-два-один, пункт «би», и три-один-пять, пункты «эй» и «ди», не скрипел на суде зубами, не бил кулаком в стену одиночной камеры, шипя сквозь зубы: «Я выберусь!» — и вообще совершенно не планировал ни выходить когда-нибудь на свободу, ни даже просто выживать. Если уж на то пошло, он вообще не очень-то хотел жить — жалел только, что выкинутая сдуру пуля лишила его возможности умереть в тот же день, что и Юкка. Маленькая любимая Юкка, застреленная каким-то полицейским, — хотелось верить, что тем самым, чью жизнь потом унес выстрел самого Игоря-Математика. Тот самый, последний.

Первую неделю после суда он провел в отделе тестирования осужденных, для начала — день в больничном крыле, где несколько деловитых медиков проверяли его здоровье. Потом два дня молодого человека с утра до вечера гоняли на разнообразных тренажерах до полного изнеможения — замеряли его физические данные: силу, выносливость, гибкость, скорость, реакцию и многое другое. Затем последовали всевозможные тесты его знаний и непосредственных умений, после чего огласили распределение: инженерный отдел корпорации «Россия». Узнав об этом, Игорь равнодушно пожал плечами. Ему было совершенно все равно, где существовать и что при этом делать. Психологи, наблюдавшие все это время за состоянием новоиспеченного раба, только переглянулись.

На присвоение индивидуального номера, под которым он теперь будет фигурировать во всех официальных документах, кроме внутренней документации корпорации — два-ноль-семь-один-три-шесть-девять-четыре-восемь-восемь, — Игорь отреагировал точно так же: безразлично кивнул.

К новому месту обитания Галес привык за один день. В тренированной памяти легко отложился распорядок дня, списки разрешенного и запрещенного, его непосредственные трудовые обязанности, расположение барака и порядковые номера сокамерников. Сам он теперь стал номером тридцать два-шестнадцать-восемь. Эти цифры расшифровывались следующим образом: тридцать два — номер отдела, к которому его приписали; шестнадцать — номер барака; восемь — личный номер раба в бараке. Номер решал для раба все: где жить, за каким столом есть, какого числа выходной, в какой день недели работа оканчивается на два часа раньше, с рабами из каких бараков можно общаться: категорически запрещалось общение между рабами из четных бараков и, соответственно, между рабами из бараков нечетных. Только перекрестно.

С соседями Игорю повезло: двое неудачливых уличных грабителей, отсидевших по три и четыре года, пожилой инженер, заработавший десять лет за саботаж, избивший полицейского и севший на два года бывший боксер, преподаватель математики, загремевший за «кражу особо ценного перстня» из кабинета ректора, старенький карманник, недавно разменявший восьмой десяток, но сохранивший былую ловкость, и семнадцатилетний парень, севший незадолго до Галеса по обвинению в изнасиловании. Учитывая хрупкое телосложение паренька, изнасиловать он смог бы разве что бабочку, да и та, наверное, вырвалась бы, но… У кого деньги, тот и прав. Паренек тот, номер тридцать два-шестнадцать-семь — называть свои имена или звать кого-либо по имени рабам строго запрещали — как-то по секрету поделился своей историей. В него влюбилась дочка какого-то бизнесмена, но он предпочел ей свою девушку. Так отвергнутая девица, желая отомстить, пожаловалась на парня папеньке — мол, изнасиловал. Тридцать два-шестнадцать-семь даже глазом не успел моргнуть, как оказался в камере, потом в суде, на тестировании и, наконец, здесь. Игорь спокойно выслушал его, равнодушно покивал. Но у паренька сдавали нервы, ему требовалось выговориться, и совершенно неважно, будут его при этом слушать или нет.

Спустя три недели последовало и первое наказание — тридцать два-шестнадцать-семь все-таки сорвался. На утренней перекличке, когда назвали его номер, он сперва молчал, бледнея все сильнее и сильнее, а потом вдруг истерически засмеялся, размазывая хлынувшие слезы по щекам. Игорь хотел было его удержать, он знал, что бурные проявления эмоций запрещены, а отвечать за истерику тридцать два-шестнадцать-семь будет весь барак, но не успел — парнишка повалился на пол, исступленно колотя по нему руками и ногами, и в голос орал: «Антон, Антон, Антон, меня зовут Антон, я Антон, я не номер, я человек, я Антон, Антон, Антон!»

Подбежали врачи, тридцать два-шестнадцать-семь вкололи успокоительное и увели в медблок. А вечером, после окончания работ, по громкой связи объявили: «Отдел номер тридцать два, барак номер шестнадцать, немедленно направиться к девятому лифту». Старичок-карманник задрожал, боксер скрипнул зубами.

Выбор наказаний за провинности рабов управление оставляло за приобретшей их корпорацией. Там, куда попал Галес, в почете были наказания телесные.

Рабам приказали встать в ряд лицом к стене, снять рубашки и поднять руки на уровень магнитной полосы. Когда все выполнили распоряжение, надзиратель активировал их наручники — плотно охватывающие запястья браслеты из специального сплава, снабженные датчиками и магнитными элементами, с щелчком прилипли к полосе. Игорь чуть повернул голову — за спинами рабов стоял исполнитель наказаний. В одной руке он держал планшетку, с которой как раз начал зачитывать проступок совершившего его и положенное наказание, в другой — тонкий, отливающий металлом стек. Движение Галеса не укрылось от взгляда надзирателя, и первый удар получил он.

Даже предложи Игорю миллион евро и немедленное освобождение, он не сумел бы описать того, что ощутил. Но до этого момента он даже не подозревал, что может существовать такая боль. И, конечно же, не знал, что нейрохлыст исполнителя наказаний не выставлен даже на четверть мощности, а так больно ему — всего лишь с непривычки.

После третьего удара в глазах потемнело, и Игорь потерял сознание. Ему вкололи какой-то препарат, мгновенно приведший молодого человека в себя, и приостановленная экзекуция продолжилась. После четвертого удара вдруг заорал боксер, обкладывая надзирателя, исполнителя наказаний, корпорацию, тридцать два-шестнадцать-семь и весь мир многоэтажным матом, — исполнитель наказаний немедленно взмахнул хлыстом. Боксер замер, выпучив глаза и смешно вытянув губы трубочкой, а потом обвис. Подошел врач, коснулся шеи — и отрицательно помотал головой. Исполнитель наказаний зло выругался — стоимость погибшего раба, за вычетом того, что тот уже отработал, придется выплачивать ему.

Труп унесли, экзекуцию продолжили. По ее окончании рабов отправили на десять минут в душ — смыть пот, проступившую местами кровь, а кому-то — и результат недостаточной крепости сфинктеров. В душе преподаватель математики загнал тридцать два-шестнадцать-семь в угол и тихо сказал ему: «Еще раз подставишь — я тебя сам умножу на ноль».

Игорь равнодушно отвернулся.

Тюремщикам совершенно не было нужды его ломать — он сломался еще задолго до суда.

Во всяком случае, сам Игорь был в этом уверен.