Часть вторая

В две тысячи тридцать седьмом году председатель совета МАН, господин Исаак Клаус Хенцер, торжественно объявил: жители Терры сумели оправиться от последствий катастрофы. Больше нет голода, решена проблема нехватки жилья, во всех жилых городах восстановлена инфраструктура, работают производственные предприятия – словом, жизнь на планете в очередной раз восторжествовала над апокалипсисом. «Я не стану преувеличивать наши достижения, – сказал он. – Мы только-только вернулись к тому уровню жизни, какой был до наступления двадцать первого века, не более. Наша цивилизация – человеческая цивилизация! – потеряла тридцать семь лет прогресса, и теперь мы должны наверстывать упущенное».

Известный своей эксцентричностью профессор Московского университета прикладных искусств Всеволод Владимирович Меркурьев так прокомментировал заявление господина Хенцера: «Это, конечно, очень здорово: мы снова можем жрать и гадить, как в благословенные докатастрофические времена. Я бы очень хотел сейчас радостно и согласно похрюкать над полным – от щедрот МАН – корытом и уставиться в экран, ожидая своей порции развлекательного контента, но увы! Господь зачем-то дал мне разум. Я не знаю, за что он меня так проклял, ибо это проклятие – иметь разум в мире, в котором мозги миллиардов, то есть уже миллионов людей, работают только в направлении изобретения новых способов удовлетворения двух простых желаний – «хлеба и зрелищ».

Передача должна была идти в записи – Всеволода Владимировича уже давно не выпускали в прямой эфир. Телеведущий, тяжело вздохнув, уточнил:

– Что вы имеете в виду?

– Херр Исаак говорил, что, мол, жители Терры вернулись к той жизни, что была до смены веков. А я со всей ответственностью заявляю, что херр Исаак нагло [цензура] в прямом эфире. Потому что уровень потребительства, как водится, вырос, а вот уровень производства с каждым годом, с каждым днем, с каждой очередной лощеной мордой неумолимо падает.

Ведущий вытер пот со лба.

– Профессор, вы что-то путаете. Быть может, вам стоит отдохнуть? Мы можем продолжить съемку через пару часов.

– Ни в коем случае не путаю, молодой человек! Вот вы мне сейчас можете привести контраргумент? Можете, знаю. Начнете показывать циферки, гордо продемонстрированные пару дней назад на заседании совета МАН, рассказывать, как выросло производство одного, другого, пятого, десятого… и будете в корне неправы. Даже если циферки эти не лгут. Да, производства производят – на то они и производства. Но производят-то они исключительно продукты потребления! И серая масса, которая народ, радостно предложенное потребляет. И похрюкивает с удовольствием.

Ведущий залпом выпил стакан воды, подумав, что в следующий раз пусть Всеволода Владимировича интервьюирует кто угодно, а он сам больше ни за какие деньги на это не подпишется.

– А что же, по вашему, нужно производить, если не продукты потребления? – спросил он уже просто для того, чтобы что-то спросить.

Профессор грустно вздохнул.

– Вот вы и ответили. На все ответили. Действительно, для чего живет человек? Чтобы потреблять. Некоторые еще и производят потребляемое.

– Все что-то производят, – возразил ведущий. – Все люди работают, что-то делают, все что-то производят.

– Да? И что же производите, к примеру, вы?

– Телепрограмму, которую смотрят сотни тысяч людей.

– Сотни тысяч свиней, – грубо рявкнул Меркурьев. – Сотни тысяч свиней, усаженных перед полными корытами и способных только потреблять. Неужели вы действительно не понимаете? Общество восстановилось после катастрофы? Ничего подобного! Создалось новое общество, общество потребления! Вы сидите в своей студии и производите жвачку для мозгов, не думая ни о чем другом. Вы потребитель, не более. Создавать что-либо вы не способны. Вы только потребляете, потребляете, потребляете. Потребляете человеческий ресурс, потребляете энергию и технику для создания медиажвачки – и это вы еще называете «производством». Так что же тогда вы признаете потреблением? Хотя я сам отвечу на этот вопрос, скажите только, как вы проводите время вне работы? Я даже сделаю вам скидку и предположу, что работа для вас – это всего лишь зарабатывание необходимого для жизни ресурса.

– Я… я смотрю телевизор, иногда кино, раз в неделю хожу в клубы, дважды в неделю – в спортзал, общаюсь в интерсети, играю в игры. Как и любой человек, вне работы я отдыхаю.

– Вот и получается, что на работе вы потребляете ресурсы для производства рекламы потребления, а вне работы – потребляете ресурсы для своего развлечения. Вы совершенно бесполезны для человечества. Хуже того – вы вредны для человечества. Нет, еще хуже – человечество само для себя крайне вредно.

– Я не понимаю, к чему вы ведете.

Всеволод Владимирович посмотрел на собеседника, тяжело вздохнул.

– Ни к чему. Ваше начальство все равно не пустит это все в эфир, – неожиданно резко ответил он. – Вернемся к теме передачи.

Ведущий снова вытер лоб, отпил воды, поправил галстук.

– Вы имеете три высших образования, одна из ваших специальностей – социология. Вы являетесь ведущим московским специалистом в области прогнозов развития общества. Что вы как специалист можете сказать о ближайшем будущем крупных городов нашей страны?

– Вы знакомы с понятием кастовой системы?

– Да, но какое…

– Самое прямое. Одна из особенностей кастового общества заключается в том, что общество очень жестко разделено. Перейти в другую касту практически невозможно. Вот примерно так же будет и в крупных городах. Будут сильные мира сего – бизнесмены, политики, звезды так называемой музыки, так называемого кино, и так далее – ничтожно малый процент населения, возглавляющий процесс потребления. Будут менеджеры всех мастей – управляющие компаниями на разных уровнях, такие же потребители, только вынужденные еще и производить продукт потребления. Будут рабочие – эти будут служить машинками для изготовления продукта. И будут изгои. Мне представляются трущобы за границей города, этакие гетто, возможно – даже специально обустроенные, куда будут сбрасываться бракованные винтики потребительской системы. Это будут очень разные люди. Наркоманы и алкоголики, мелкие преступники – от карманников до бандитов, просто неугодные тем, кто сидит наверху. Еще это будут люди, не желающие быть винтиками в системе, но не способные пробиться к управлению системой – неспособные потому, что либо будет у них недостаточно сил, чтобы пробиться, либо недостаточно подлости, чтобы пробиться. Будут там родившиеся ненужными дети и ставшие ненужными родители. Будут дураки – дураки никому особо не нужны. Будут гении – потому что гении зачастую неспособны развивать свой потенциал в рамках жесткой системы. Словом, все те, кто по той или иной причине оказался профессионально не пригоден на должность винтика. Кстати говоря, я сам скорее всего окажусь там же – если доживу.

– А я?

– Вы можете не переживать за себя, если не станете думать обо всей той ерунде, которую я сейчас наговорил, милейший. Вы прекрасно вписываетесь в общество, вы очень хорошо потребляете и, к вашей чести, не утруждаете свое серое вещество излишними размышлениями.

– Всеволод Владимирович, а вы никогда не думали, что если бы вы чуть меньше хамили собеседнику – быть может, вас лучше бы понимали?

Брови профессора взметнулись вверх.

– Хамить? Помилуйте! То, что я вам только что сказал, по нынешним временам считается комплиментом. Просто я сказал в прямой форме, а принято – в завуалированной. «Вы хорошо зарабатываете, имеете престижную работу в медиасфере, имеете возможность проводить свой досуг в модных клубах и не думать о дне завтрашнем». Разве нет? Но вернемся к кастовому обществу. Вы знаете, был такой анекдот в свое время: «Может ли сын полковника стать генералом? Конечно же, нет, ведь у генералов есть свои сыновья!» Вот и здесь так же: дети сильных мира сего станут новыми сильными мира сего. Дети управляющих – управляющими. Дети рабочих – рабочими. И да, под «рабочими» я подразумеваю отнюдь не только работников заводов. Дети изгоев…

– Станут изгоями? – с иронией перебил ведущий.

– Нет, что вы. Популяция изгоев и так будет пополняться. Человечество не безнадежно, и у него есть шанс побороть систему, так что профнепригодные винтики всегда будут оставаться и отваливаться. А дети изгоев… знаете, это я глупость сказал. У изгоев просто не будет детей.

– Как вы считаете, существует ли вероятность того, что изгои могут объединиться внутри системы, мимикрируя под добропорядочных членов общества?

– Для начала давайте определимся, о каких именно изгоях вы говорите? Со знаком «плюс» или со знаком «минус»? То есть о тех, кто является наркоманами, алкоголиками, преступниками, попросту дураками, или же о людях, чей дух восстанет против потребительской системы ценностей?

– И о тех, и о других.

– Те, что со знаком «минус» – безусловно, смогут мимикрировать. Больше того, многие из этих самых преступников и алкоголиков в итоге даже не станут изгоями. А вот другие… нет. Не смогут. Система провоцирует потенциальных революционеров, лишенных возможности развивать свои таланты, на бунт.

– То есть вы считаете… как вы сказали? Изгои со знаком «плюс»? Так вот, вы считаете, что революционеры – это, так сказать, положительные изгои?

– Безусловно.

– Слово «революция» у девяноста процентов населения ассоциируется с кровавой бойней.

– Это оттого, что девяносто процентов населения не имеет не то что образования, но, как мне иногда кажется, и мозгов, – издевательски усмехнулся Всеволод Владимирович. – Революция в изначальном понимании этого термина – качественное изменение, скачок в развитии. К примеру, гелиоцентрическая теория Коперника – это революция. Я понятно объясняю?

– Вполне, профессор. Но что-то мне подсказывает, что те революционеры, о которых говорите вы, – они будут устраивать революции вовсе не в науке.

– Разумеется. К науке их не подпустят толстозадые чиновники, самозваные правители мира, которым развитие науки и как следствие развитие человека – невыгодно. Многие из моих – позвольте называть их так – революционеров могли бы кардинально изменить сам взгляд на понятие «человек», но система не даст им такой возможности. Осознав непроходимость болота тупости и косности системы, они будут бунтовать, будут отвергнуты обществом и окажутся на задворках жизни – в тех самых трущобах или гетто, о которых я говорил.

– Таким образом, общество будет защищено от них?

– До какого-то момента – безусловно.

– Какого, например?

– Новый апокалипсис, – улыбнулся профессор. – И вы не представляете, как мне жаль, что я до этого момента не доживу.

– Вам всего сорок пять лет…

– Увы, на ближайшие полстолетия концов света не запланировано. Вернемся к теме беседы?

– Да, конечно. Мы остановились…

– Мы остановились на том, о чем мне больше нечего сказать.

– Тогда вернемся к вопросам производства. Ваша позиция относительно производства одежды, жилья, продуктов и тому подобных предметов ясна…

– Не надо передергивать.

– Что же, по-вашему, должно производить общество на самом деле?

– Нынешнее? Аннигиляционную бомбу, чтобы взорвать себя. А если серьезно… Вы никогда не задумывались о том, сколько средств тратится на разработку, допустим, новых автомобилей, отличающихся только внешним видом, на создание новых виртуальных игр с эффектом присутствия, на изобретение новой косметики, которая не размажется даже при ядерном взрыве? Задумайтесь и поинтересуйтесь. Еще можете сравнить, к примеру, суммы, затраченные на постройку элитного жилья, и суммы, затраченные на восстановление жилых районов Екатеринбурга, где до сих пор не решена проблема перенаселения коммунальных квартир.

– Вы не ответили на вопрос.

Всеволод Владимирович опять вздохнул. Посмотрел на интервьюера, вздохнул еще раз. Взял со столика стакан, наполнил водой, покрутил в пальцах, поставил на место.

– Не то, что направлено на усугубление потребления. Не то, что служит для удовольствия. Вместо новых виртуальных игр и новой техники для них – роботы для выполнения простой работы на заводах, к примеру.

– И тысячи людей тут же останутся без работы.

– Да, тысячи людей смогут получить образование. На сэкономленные государством при замене работников машинами деньги.

– Допустим. А где будут работать эти получившие образование люди? Кому нужно такое количество…

– Кого? – перебил Меркурьев. – Инженеров? Ученых? Врачей? Моя бы воля, я бы ввел обязательное тестирование подростков среднего школьного возраста на определение предрасположенности к тому или иному виду деятельности. Какое количество проблем сразу решилось бы, сколько прекрасных специалистов получила бы страна через десять лет, сколько судеб не было бы сломано! Но это все мечты, к сожалению. Обществу потребителей, где новый вид туши для ресниц куда важнее, чем освоение космоса, специалисты не нужны.

Он тяжело поднялся.

– Но мы еще не закончили… – робко заметил ведущий.

– Какая мне разница, закончили вы или нет? – безразлично сказал профессор. – Я сказал все, что хотел. А у вас в программе стоит интервью со мной. И черта с два вы нарежете даже половину времени из того, что я наговорил «нейтрального». Придется либо заменять программу – а на вашем канале это не приветствуется, либо…

– Либо пускать в эфир то, что вы наговорили. Умно, Всеволод Владимирович, – раздался со стороны двери приятный баритон. – Но предсказуемо, к вашему сожалению.

В круг света ступил мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, с привлекательным лицом и живыми темно-карими глазами. Меркурьев при виде него помрачнел, кулаки его сжались.

– Майор Лебягин, какая неприятная встреча, – процедил он сквозь зубы.

– Мы же предупреждали вас, Всеволод Владимирович, – совершенно спокойно сказал Лебягин, останавливаясь в паре шагов от профессора. – Вы известный ученый, прекрасный специалист, добропорядочный семьянин и все такое. Казалось бы, образцовый член общества. Ну зачем вам вся эта муть? Оппозиция, одинокий глас правды… Зачем?

– Вам не понять.

– Безусловно. Зато вам, Всеволод Владимирович, должно быть предельно понятно, что у вас ничего не выйдет. Ни одна передача с вашим участием не пойдет в эфир до того, как с ней ознакомятся в Четвертом управлении. Госбезопасность – это, знаете ли, не шутки… Да и даже если бы пошла, даже если бы люди услышали ваш, простите, бред про систему и винтики – думаете, вам бы кто-нибудь поверил? Хотя, возможно, кто-нибудь и поверил бы – вот только едва ли стал бы что-нибудь менять.

– Тогда какая вам вообще разница? Зачем вам так важно заставить меня молчать?

– Вы же сами говорили, Всеволод Владимирович. Изгои. Негодные винтики. Сломанные, неспособные работать в системе. Хуже того – могущие по злому умыслу или по глупости нарушить что-то в отлаженном механизме. Одна из задач Четвертого управления – не допустить преступного инакомыслия. А вы именно его и провоцируете.

– И теперь вам поручено заставить меня говорить то, что угодно системе?

– Что вы! Во-первых, если вы начнете говорить то, что полезно слышать людям, это будет воспринято неправильно.

– Вы хотели сказать, что это будет трактовано именно так, как есть на самом деле, – желчно поправил Меркурьев.

– В данном случае нет никакой разницы. Нас устроит, если вы хотя бы не будете говорить то, что людям слышать вредно.

– Там было еще какое-то «во-вторых».

– Во-вторых, если бы мы хотели вас заставить, Всеволод Владимирович, то мы разговаривали бы с вами в менее удобном для вас месте. И не только с вами, а с вашей женой, к примеру. Или дочерью – на ваш выбор.

Профессор побледнел.

– Семью не трогайте, – тихо сказал он, опуская взгляд. – Они-то тут ни при чем.

– Поверьте, не имею не малейшего желания трогать вашу семью, – спокойно отозвался Лебягин. – Вот только и вы меня поймите – если вы не пойдете нам навстречу, мы будем просто вынуждены прибегнуть к иным методам уговоров.

– Что вы от меня хотите? – после непродолжительного молчания спросил Меркурьев. Он уже не казался таким уверенным, широкие, совсем не профессорские плечи поникли, взгляд сделался, как у загнанного пса.

– Ничего особенного, Всеволод Владимирович. Для начала будет вполне достаточно, если в следующей передаче, в которой вы примете участие, вы не станете выдвигать эти свои умозрительные теории.

– Это для начала. А дальше? Мою семью оставят в покое, если я буду молчать?

– Полагаю, что да. Хотя, сами понимаете, гарантировать я ничего не могу. Если бы вы образумились раньше – может, и можно было бы говорить о гарантиях.

– А если я решу уехать из города? – осторожно спросил профессор.

– Да ради бога, Всеволод Владимирович! Вы что, думаете, за вами теперь будет круглосуточная слежка? Ничего подобного. Просто замолчите. Этого достаточно.

– Тогда я уеду, – бросил Меркурьев, резко вскидывая голову. – Завтра же.

– Уезжайте. Еще раз повторяю, если вы будете молчать – вас никто не тронет. Вы – достаточно известный человек, нам невыгодно делать из вас мученика за свободу. Собирайтесь и уезжайте.

– И вы не боитесь, что я, оказавшись в безопасности, снова начну говорить правду?

– Всеволод Владимирович, вы соглашаетесь на наши условия только потому, что опасность грозит вашей семье, верно? И я не думаю, что ваше отношение к жене и детям изменится вместе со сменой места жительства.

Он все понял. Стиснул зубы, посмотрел Лебягину в глаза.

– Вы могли бы прямо сказать, что не отпустите семью со мной.

– Вы опять меня не понимаете. И опять демонизируете Четвертое управление. – Майор тяжело вздохнул, подошел к столику, залпом осушил наполненный профессором десять минут назад стакан. – Никто не станет мешать вам уехать даже вместе с семьей. Но ваша семья сама с вами не поедет. По крайней мере, жена и сын. Да и насчет дочери я не уверен. Они довольны той жизнью, которую ведут. У них карьера, учеба, личная жизнь. Они не обращают внимания на то, что вы говорите, – слышат, но не слушают. Понимаете? Всеволод Владимирович, вы слишком много думаете о так называемом всеобщем благе и совершенно не думаете о своем собственном. Вы так много знаете и видите в окружающей вас системе, но ничего не замечаете в собственной семье. Нельзя так.

– Вы несете полную чушь!

– Можете убедиться в моей правоте сегодня же вечером. Машина отвезет вас домой, и вы поговорите с семьей об отъезде. В пределах Российской Федерации, конечно же – из страны вас не выпустят, извините. А после того как поговорите – подумайте хорошенько. Мой номер у вас есть, можете звонить в любое время дня и ночи. – Лебягин с сожалением посмотрел на пустой стакан, поставил его на столик и пошел к выходу. У самой двери он обернулся. – И еще одно, Всеволод Владимирович: пожалуйста, не надо считать меня бесчувственной скотиной. Я всего лишь делаю свою работу, и, поверьте, делаю ее не только хорошо, но и максимально человечно.

– Как я могу не считать вас бесчувственной скотиной, если вы работаете бесчувственной скотиной? – ядовито поинтересовался Меркурьев.

Но оба они знали, что волку только и осталось, что безнадежно скалиться.

– Как хотите, – сказал Лебягин и вышел.

Оставшись в одиночестве – ведущий тихо исчез куда-то буквально через несколько секунд после появления безопасника, – Всеволод Владимирович первым делом извлек из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, из которой имел обыкновение добавлять несколько капель в кофе, и основательно к ней приложился. Через несколько минут в голове слегка зашумело, напряжение чуть отпустило, и профессор снова начал думать связно.

Первым делом – добраться до дома и прощупать почву. Потом уже делать выводы и принимать решения. Уезжать в любом случае надо – что бы ни говорил Лебягин, пока у Четвертого управления есть возможность его достать, они его достанут и в покое не оставят. А вот гоняться за одним человеком, тем более не таким уж важным человеком, по всей стране не будут. Не того полета он птица.

Он вызвал такси, проигнорировав стоявшую у выхода из телецентра машину Управления, и через час уже сидел за столом, за которым на ужин собралась вся семья. Меркурьев начал разговор издалека, очень осторожно, планируя сперва настроить домашних на беседу, а потом уже выдвигать предложение о переезде, вот только до предложения даже не дошло. Как выяснилось, дети и жена знали отца и мужа куда лучше, чем отец и муж – жену и детей.

– Всеволод, я никуда не поеду из Москвы. У меня бизнес, у меня здесь все друзья, у меня здесь дом, в который я вложила душу.

– Пап, я не уеду без Сашки. А Сашка тоже не уедет из Москвы, он пятый курс заканчивает, отец ему к диплому квартиру обещал и работу хорошую в «New World’s New Games». Мы пожениться хотим.

– Тебя прижали в Четвертом, – только и сказал сын. Встал и вышел из-за стола.

Меркурьев даже не стал никого уговаривать. Он уже понимал, что Лебягин оказался прав, что никому не нужна его правда, все готовы быть винтиками в системе.

Остаток ужина прошел в молчании. А когда все разошлись, Всеволод достал из бара бутылку коньяка и бокал. Сегодня он планировал напиться.

Через полчаса пришел сын. Посмотрел на отца, на бутылку, молча достал второй бокал, сел напротив.

– Рассказывай, пап, – попросил он.

И профессор стал рассказывать. О своих идеях, о борьбе с системой, о нежелании быть винтиком. О необходимости уехать, чтобы семью оставили в покое.

– Куда ты собираешься?

– Не знаю еще. Может, в Архангельск, может, в Новосибирск, может, в Ростов… какая разница?

– Тебя не оставят там в покое, – покачал головой Руслан. – Пока они могут тебя найти – тебя не оставят в покое. Что бы там ни говорил этот твой майор, ты им нужен. Люди тебя слушают и тебе верят.

– И что ты предлагаешь? Повеситься? – горько усмехнулся Всеволод Владимирович.

– Вот что…