Шестой день стояла испепеляющая жара. Воздух дрожал от зноя, земля высохла и растрескалась, пруд, из которого брали воду для полива, с каждым днем мелел. Надо бы в конце августа его осушить и заглубить, мелькнула ленивая мысль и тут же утекла, расплавившись в перегревшейся черепной коробке.

Загорелый парень с некогда просто светлыми, а сейчас выгоревшими под солнцем до почти белого, волосами бросил очередную кипу сена на телегу, вонзил вилы в стожок, тяжело вздохнул и присел на деревянный край, заставляя себя вспомнить беглую мысль в подробностях.

«Надо осушить и заглубить пруд. В конце августа, пока не начались осенние дожди».

Собственно, а почему в конце августа? Жара будет еще дня три как минимум – за это время пруд обмелеет еще сильнее, и вычерпывать придется совсем немного. Надо только еще пару человек позвать, на одного работы многовато выйдет. Значит, завтра обсудить с мужиками, а через день можно и приступить.

Прикрыв глаза ладонью, он взглянул на солнечный диск, поднимавшийся в зенит. Самое пекло через полчаса начнется, пора ехать.

Закинув на телегу последнюю кипу сена, парень подхватил вожжи и стегнул сонную кобылку. Та послушно шагнула вперед, заскрипели оглобли и старый хомут, чуть перекосилась дуга, но через пару шагов выправилась.

Выбравшись с полевой колеи на грунтовую дорогу, кобылка безо всяких напоминаний перешла на трусцу. Возница переложил вожжи в левую руку, правой поправил сплетенную из соломы шляпу.

– Конец июля, а как печет-то! – пробормотал он себе под нос. – А потом ливанет, и картошка вся полопается. Или не полопается – были же дожди… А, там видно будет.

Кобылка трусила, телега поскрипывала, жесткие соломинки покалывали голую, коричневую от полевого загара спину, и если бы не иссушающее пекло – было бы так хорошо! Белоголовый специально сегодня выехал затемно, встав около трех часов утра, и был в поле уже к пяти, чтобы успеть собрать скошенное третьего дня и успевшее высохнуть по такой жаре сено в кипы, а заодно скосить траву на втором поле – возить по пеклу куда как проще, чем косить. А после обеда можно будет и с сараем закончить – осталось-то всего ничего.

Подул легкий ветерок, золотое поле пшеницы по левую сторону дороги пошло сияющими волнами. Возница придержал лошадку, спрыгнул в пыль, чихнул – хоть бы самый маленький дождик, пыль прибить! – и перепрыгнул через канаву, оказавшись в шаге от налитых колосьев. Наклонился, присмотрелся…

– Опаньки. Вот тебе и пруд, – пробормотал он, осторожно ломая колосок. Встряхнул – пара зерен выпали на ладонь.

Парень быстро вернулся на дорогу, подхватил вожжи, запрыгивая на телегу.

– Пошла, пошла!

Кобылка неохотно побежала рысью – тяжело, переваливаясь. Заскрипела дуга, трясь о старую оглоблю, и белоголовый в очередной раз подумал: «Надо бы оглобли на телеге заменить. Но это все потом. Сейчас вообще все потом».

В деревне он был спустя буквально минут пятнадцать. Но поехал не к своему дому, а сразу же к Деду – показать колосок.

Дед был во дворе. Стоял у поленницы, по пояс голый и коричневый, укладывал нарубленные дрова в штабель. На скрип телеги не обернулся, хотя не мог не заметить, что у него гости. Парень обращать на себя лишнее внимание не стал – знал, что раз Дед занят, то отвлекаться не будет. Закончит – сам позовет и квасу холодного нальет, а потом уже спросит. Вот если бы что-то действительно срочное – тогда да, тогда другое дело.

Дед тем временем поставил на массивную колоду березовую чурку, с хеканьем обрушил на нее топор – чурка раскололась на две равные половины, каждую из которых Дед разрубил еще на четыре части. Белоголовый уже был рядом – подобрал наколотые дрова, отнес к поленнице, уложил аккуратно. Дед одобрительно хмыкнул, мотнул головой в сторону крыльца, гаркнул:

– Катя! Квасу две кружки подай! – и только когда и он, и гость уселись на широких ступенях, сказал: – С чем пожаловал?

Парень протянул ему колосок. Дед взял, тряхнул над ладонью, пересчитал взглядом выпавшие зерна.

– Завтра страда, – тяжело обронил он и отложил колосок в сторону, бережно, как может только человек, понимающий, что держит в руках будущий хлеб. – Вот что, Леша – обойди-ка дворы, предупреди. А потом пойдешь в амбары, там крыша прохудилась, залатать надо. Я думал, еще неделька у нас есть, но пора жать. Сарай твой постоит до конца жатвы?

– Постоит, что ему сделается? – пожал плечами Леша. И не утерпел, спросил: – Дед Всеволод, а как вы в первые годы обходились? Ну, когда народу не было почти.

Дед помолчал. Взял кружку с квасом, начал пить и не отрывался от деревянного ободка, пока не выпил все до капли.

– Как-как… Тяжело. Покупать многое приходилось. Денег было мало, везти издалека – жили впроголодь первые годы. Да пришлось трактор в аренду брать. Поле-то было – целина! Это сейчас кобылу впряжешь, с плугом пройдешь, и довольно. А тогда… Эх! Но я тебе так скажу: если люди ставят себе какую-то цель, действительно нужную и важную, то они любые трудности могут преодолеть. Я тебя никогда не спрашивал, откуда ты такой взялся? Не спрашивал, а ведь видел, что пришел ты издалека, много километров пешком прошел, хотя не приучен был к нагрузкам. Видно было, что городской мальчик, руки белые, неумеха. За косу не знал, с какой стороны браться, топором скорее свои же ноги рубил, чем дрова, а про плуг я вообще молчу. Но ведь научился! Потому что надо было, вот и научился. А нам с Андреем выжить надо было. Да и ладно бы только выжить…

– А что еще? – спросил Леша, когда стало понятно, что Дед сам продолжать не будет.

– А то, что я деревню не для того только строил, чтобы выжить. Вот ты, городской, посмотри: как люди в городах живут, как друг к другу относятся?

– Я не городской, я здешний, – по-детски обиделся Леша. Дед покачал головой.

– Это тебе так хочется думать. Поверь, я хорошо вижу, кто останется, а кто нет. В тебе слишком много такого, что не позволит спокойно жить. Не знаю я, как это называется, но уверен – надолго ты здесь не задержишься.

– Тогда почему брали?

– Как это – почему? Во-первых, если бы тебя не взяли, ты бы помер под ближайшим кустом. Надо было помочь. Во-вторых, ты же не дармоед. Работящий здоровый парень, дом вон какой построил, девку с приданым оставишь, и память о себе добрую. От тебя деревне польза, тебе от деревни польза. Так что, помнишь, как в городах люди друг к другу относятся? Кусок друг у друга из глотки рвут. Помочь кому-то без выгоды для себя глупостью считают. А здесь? Деревня как семья большая. Да и есть семья – через одного родственники, спасибо еще, что новые люди приходят, кровь разбавляют. Работать вместе, отдыхать вместе, праздновать вместе. Если у кого беда – всей деревней поможем. Дом сгорел – всей деревней построим. Помер кто – всей деревней хоронить и провожать будем. Понимаешь?

– Понимаю, – медленно проговорил Леша. Он не хотел вспоминать, на что это похоже. Не хотел – но не мог не вспоминать.

Может, это и есть тот самый путь?

– Знаешь, что… – сказал вдруг Дед. – Жатву закончим – поедешь в город. Картошки в этом году много уродилось, помидоров столько, что не съедим – надо продавать. Я списки составлю, чего нам надо, на обратном пути купишь.

– Дед, я ж говорил – нельзя мне в город, – нахмурился парень. – Я в розыске…

– Ты в розыске был два года назад, когда бежал. Чипа у тебя нет, на ту бледную дохлятину, что к нам приползла, цепляясь за придорожные кустики, ты давно не похож. Так что не бойся и поезжай спокойно в город.

– Почему именно я?

– Потому что тебе не помешает вспомнить, какой он – город. Какие там люди. И определиться, чего ты хочешь на самом деле.

– Я знаю…

– Ты только думаешь, что знаешь. Чтобы знать – надо видеть больше, чем ты можешь видеть отсюда. – Дед встал, давая понять, что разговор окончен.

Леше оставалось только попрощаться.

Он отвез сено, заехал домой распрячь кобылу, наскоро пообедал и отправился к амбарам – пешком, чтобы дать себе времени немного подумать над словами Деда. Может, Дед прав? Может, действительно стоит съездить в город, чтобы убедиться, что его собственное место – здесь? В этой деревне, в доме, построенном своими руками, с женщиной, которую он, наверное, все-таки любит и которая точно любит его. В поле, где он работает, среди людей, которые подобрали его, еле живого, выходили, дали кров, научили трудиться так, как он не трудился никогда. А город, суета, молчаливая злоба, жадность – это все тем, кто хочет так жить.

Меряя путь широким размеренным шагом, он вспоминал. Прошло всего лишь чуть больше двух лет, а кажется, что это было в прошлой жизни. Ночной город за спиной. Самое тихое, самое темное время, час перед рассветом. Тысячи направлений – как выбрать, куда идти? Он пошел наугад. Шел долго, пока солнце не поднялось в зенит. Стоял апрель, но день выдался знойный, он устал, рана на руке болела, и он нашел какое-то укрытие, забился, заснул. Проснулся ближе к ночи, совершенно разбитый, словно не отдыхал вовсе. К усилившейся боли в руке прибавилось сосущее чувство голода – пришлось выйти к поселку, найти ближайший магазинчик, купить там хлеба и маленькую бутылку самой дешевой водки – промыть воспалившуюся рану. К счастью, немного денег у него было, но совсем немного. Там же, в поселке, удалось украсть сушившееся на веревке полотенце и перевязать руку, которая выглядела совершенно ужасно – видимо, в первый раз недостаточно хорошо обработал. Сжевав всухомятку хлеб, он пошел дальше, стараясь двигаться на юго-восток, но избегать при этом трассы. Услышав невдалеке вой полицейской сирены, он шарахнулся в кусты, мешком рухнул за просевший апрельский сугроб и лежал там, не дыша, пока сирена не стихла. Потом встал и пошел дальше.

На следующий день он шел уже по трассе, поминутно оглядываясь и быстро прыгая в канаву, если где-то мелькала полицейская машина. Иногда безнадежно поднимал руку, надеясь поймать попутку, но никто не хотел брать грязного, оборванного парня. А вот вечером повезло – хозяин дешевой придорожной кафешки пожалел бродягу и отдал ему недоеденную кем-то из посетителей жареную курицу и половинку зачерствевшего хлеба.

На третий день пути наконец-то остановилась машина. Водитель взял пассажира до Москвы, чтобы не заснуть в дороге, но пассажир мгновенно отключился, едва устроившись в кресле поудобнее. Водитель сначала хотел было выгнать бродягу, но почему-то не стал – разбудил только через пару часов, останавливаясь на ночлег, поделился ужином, а на следующий день довез до Подмосковья – парень сам не захотел въезжать в город.

Дни сменялись, похожие один на другой, как две капли воды. Когда-то удавалось поесть, когда-то нет. Иногда везло остановить машину и сотню-другую километров пути проделать не пешком, но большую часть времени он шел. И что хуже всего – понятия не имел, куда и зачем. Знал только, что надо добраться как можно дальше от Питера, и только.

А потом один из водителей рассказал ему о деревнях. Рассказал, что в конце тридцатых – начале сороковых годов, когда стройная и работающая система только-только начала стабилизироваться, было немало людей, не желающих в ней существовать. Бунтари, анархисты, бездельники, отказывающиеся подчиняться существующим правилам, желающие жить по своим собственным законам, презирающие нормальных людей – словом, отбросы общества – неустанно пытались разрушить с таким трудом воссозданный из руин мир. Они призывали присоединяться к ним, не жить, как все, уничтожить все вокруг и построить заново… все как обычно. Естественно, люди, стоящие на страже закона и людей, старались изолировать опасных бунтарей, но некоторым удалось бежать. Кто-то выбрался за границу, кто-то осел в небольших городках, перестав продвигать в массы свои дурацкие теории, кто-то просто пропал без вести. А некоторые… Некоторые собрались в группы и ушли в заброшенные деревни. Восстановили дома, распахали поля, стали выращивать зерно и картофель, разводить живность, в общем, вести натуральное хозяйство. Поначалу власти отыскивали эти деревни и объясняли жителям незаконность застройки государственной земли, предупреждали о необходимости платить налоги, уезжали, через месяц возвращались – и не находили никого. Брошенные дома, брошенные поля, и ни единой живой души. Деревенские забирали все – и обустраивались на новом месте. Несколько лет власти безуспешно пытались бороться с «незаконным использованием государственной земли», а потом им это надоело – в конце концов, от деревень не было никакого вреда. В пятьдесят первом деревенским даже официально разрешили не проходить процедуру чипирования – правда, при этом они лишились всех прав граждан Российской Федерации, а еще через четыре года была разработана схема, по которой житель деревни мог приобрести чип и гражданство.

Как только власти смирились с существованием деревень, у тех возникла новая проблема: в «свободные поселения», как они теперь назывались, валом повалили разные личности, имеющие проблемы с законом. Приезжали и по одному, и группами, поселялись, пытались переиначить жизнь деревни по своим представлениям, но в итоге у них ничего не выходило. Привыкшие к легким деньгам грабители и воры не умели и не хотели трудиться, так что одиночек выгоняли сами деревенские. Группы же, оккупировавшие деревню, в один прекрасный день, проснувшись, обнаруживали вокруг то же самое, что полиция во времена преследования свободных поселений – то есть ничего и никого. Либо же вовсе не просыпались – привычные к тяжелой работе мужики были вполне способны за ночь выкопать яму достаточных размеров, а потом, защищая свой дом, прирезать захватчиков во сне и отправить в эту самую яму.

– И что же, – спросил попутчик, с интересом выслушав рассказ водителя. – Власти так и оставили потенциальный рассадник революции в покое? Пусть плодятся и размножаются?

– Да какой там рассадник, если честно, – махнул рукой рыжебородый мужик, похожий на располневшего Тора. – Это только так принято было говорить, когда с ними боролись – мол, бунтари, анархисты, все такое… А на самом деле туда уходят в основном от безнадежности. Кого с работы выгонят, и деваться некуда или если жить негде, или еще чего. Когда не выжить – кто-то вешается, а кто-то уходит туда, где любой выживет, только пускай трудится.

– А вы были когда-нибудь в такой деревне?

– Не, не был. Они не очень-то приветствуют, чтобы кто-нибудь к ним приезжал просто так. Продукты на продажу сами привозят, на телегах с лошадьми. Все, что надо, – тоже сами покупают, а покупают они не так много – инструмент да ткани, ну и кое-чего из продуктов, что самим не вырастить. Скажем, чай или сахар.

– И где можно найти такую деревню?

Водила напрягся, посмотрел искоса на собеседника.

– А тебе зачем?

Парень вздохнул. Засучил рукав старой куртки, показал окровавленную тряпицу, присохшую к начавшей заживать ране.

– Я беглый, – прямо сказал он. – Посадили за ерунду, а потом в корпорации срок увеличился раз в несколько. Бежал. В городе мне жизни нет, а жить хочется. Я ж еду-то просто так, «и подальше от». Мне было все равно, куда. А тут – эти деревни. Я не лентяй, работать могу, может, примут?

– Беглый, говоришь, – тяжело проговорил бородач. – Не боишься о таких вещах первому встречному говорить? А если я тебя, беглый, полиции на ближайшем посту сдам?

– Не сдашь, – уверенно покачал головой парень. – Ты человек грубый и жесткий, но честный и порядочный. Я такое чувствую. В худшем случае – выгонишь сейчас на трассу. Но не сдашь.

Несколько минут прошли в молчании. Потом водитель прикурил, в несколько глубоких затяжек прикончил сигарету, затушил ее в пепельнице.

– Я тебя высажу в полусотне километров за Ростовом. Там глухой лес такой – раньше поля были, а после катастрофы разросся этот лес за каких-то десять лет, и хрена с два его вырубишь. Пойдешь через этот лес строго на юго-запад. Если повезет – выйдешь на деревню. Не повезет – там и сгинешь. Больше ничем помочь не могу.

– Спасибо. Это уже очень много.

«Гораздо больше, чем то, на что я мог бы рассчитывать», – добавил он про себя.

Указанием направления водила все же не ограничился – он отдал попутчику старый, еще докатастрофических времен, компас, полторы буханки хлеба, палку колбасы, полбутылки воды и два коробка спичек, завернутых в полиэтиленовый пакет.

Лес и впрямь оказался глухим. Метров сто – сто пятьдесят вдоль дороги еще можно было идти относительно свободно, но дальше начинался бурелом. Очень быстро непривычный к подобному парень устал, спала первоначальная эйфория, сопутствовавшая мыслям о деревне, в которой он видел что-то вроде Рая. Оказалось, что поваленные стволы гигантских деревьев, каких он, дитя города, ни разу в жизни даже не видел, очень скользкие от разбухшей под дождями и талым снегом трухлявой коры, а глубокие, полные слякотной грязи овраги обладают раскисшими берегами, и, перепрыгивая с одного края на другой, никогда нельзя быть уверенным в том, что приземлишься на твердую почву, а не провалишься по пояс в разжиженную землю. На первый взгляд, нестрашные тонкоствольные кусты имеют отвратительную привычку сечь хлесткими веточками лицо, каждый сучок норовит ткнуть в глаз, секунду назад твердая кочка проваливается под ногами, а льдистая глыба на проверку оказывается ноздреватым сугробом, и колкие комочки снега забиваются под одежду, где, вопреки законам термодинамики, вовсе не торопятся таять. Стоило выбрать направление, в котором лес казался наиболее редким и чистым, как на пути, будто бы из ниоткуда, возникли густые заросли низкорослого, покрытого колючками кустарника, цеплявшегося за штаны и полы драной куртки. Стоило преодолеть рывком полосу поваленных деревьев, устремляясь к свободной, привлекательно-голой полянке, как ноги проваливались в оттаявшую трясину по самую задницу, и приходилось десять минут медленно и осторожно, вспоминая все прочтенное когда-либо по этой теме, выбираться из болота. Стоило, устав, присесть на широкий, мшистый пень в надежде четверть часа передохнуть и подкрепить силы, как пень разваливался в труху, пробивающуюся сквозь ткань и вызывающую дикий зуд. Стоило…

К вечеру он совершенно выбился из сил. Несколько раз на пути встречались подозрительно похожие друг на друга причудливо изогнутые деревья, постоянно попадались на глаза одни и те же заросли какого-то кустарника, дважды он видел плоский валун, покрытый черной плесенью, а один раз заметил на сучке что-то темное. Приблизившись и рассмотрев находку, парень пришел к выводу, что это обрывок его собственной куртки. Сил не было даже на то, чтобы выругаться – он просто нашел местечко посуше, закутался в драные остатки одежды, уселся под деревом, прижавшись спиной к твердому стволу, расположил компас так, чтобы оказаться ровно на северо-западе от него, и провалился в глубокий сон.

Утро оказалось еще отвратительнее вечера. Во-первых, пошел дождь, и то немногое, что осталось относительно сухим после вчерашней «прогулки», вымокло до нитки. Во-вторых, компас остался на том же месте, где и раньше, но теперь, согласно его показаниям, парень спал на юге. В-третьих, плохо упакованный хлеб размок и превратился в бурую кашу. Зато колбаса уцелела, но парень решил оставить ее на потом. Не обращая внимания на вкус, он съел раскисший хлеб, отжал куртку, натянул ее на себя и пошел дальше – ни на что не ориентируясь, просто наугад.

К полудню выглянуло солнце, да и лес, кажется, поредел – по крайней мере, молодой человек был уверен, что уж пару километров в час он точно проходит.

А вечером лес внезапно оборвался. Стояли стеной полувековые деревья, а перед ними расстилалось поле. Несколько секунд парень стоял как вкопанный, за полтора суток в буреломе городской мальчик успел забыть, как бывает без леса. Потом присмотрелся – в вечернем тумане виднелись очертания каких-то строений. Не помня себя от радости, он бросился вперед, воображение рисовало картины горячего ужина, бадьи с водой, теплого одеяла и пылающего огня в печи…

Реальность, как и всегда, оказалась куда печальнее.

Деревня была заброшена. Судя по всему – довольно давно. В домах почти не было целых стекол, выбитые двери скалились темными провалами, кое-где провалилась крыша, и дом с перебитым хребтом будто бы замер в агонии. В другой ситуации страх пересилил бы, и парень предпочел бы обойти брошенную деревню стороной, но сейчас он слишком замерз и устал, чтобы бояться хоть чего-то.

После двадцати минут поисков были обнаружены: относительно целое отдельное строение вроде бани – по крайней мере, на жилое оно похоже не было, зато имело большую печь; слегка заржавевший, но непрохудившийся котелок на треноге; глиняный горшок, полный грязи, но без единой трещины; плотно заколоченный ящик, на дне которого нашлись две пригоршни пшеницы; большой, совершенно тупой нож; топор без топорища. Парень оглядел свои находки, прикусил губу и внезапно рассмеялся.

– Ничего, – сказал он самому себе. – Ничего, мы еще поборемся.

Камни, из которых была сложена печь, оказались сносным заменителем точила. Из обломка доски при помощи ножа и чьей-то матери получилось приличное топорище. Внутренние доски соседнего дома, почти не тронутые влагой, отдирались от каркаса тяжело, но все же отдирались.

Спустя три часа молодой человек сидел перед весело потрескивающим в печи огнем и щепкой черпал из котелка разваренную горячую пшеницу. И эта безвкусная каша сейчас стоила всех яств дорогих ресторанов!

Спалив в печи чуть ли не половину дома, юноша просушил одежду и отчасти – обувь. Тем временем на улице рассвело, и он еще раз обошел деревню в поисках чего-либо, что могло сгодиться в дороге. Нашлось еще немного пшеницы, заплесневевшая мука, которую он, как и разбитую банку прокисших консервов, брать не стал, моток синтетической веревки и старое, побитое молью, но все еще сносное одеяло. Из свернутого и обвязанного веревкой одеяла вышел недурной рюкзак, в складках которого были спрятаны пшеница, горшок, обломок камня в качестве точила, драгоценный батон колбасы, бутылка с водой и компас. Топор юноша заткнул за пояс, как и нож.

Ложиться спать он не стал. Дождался, пока станет совсем светло, и бодрым шагом направился на юго-восток. Точнее, в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться юго-восток. То есть снова в лес.

Пшеницы и колбасы хватило всего лишь на первые два дня пути, хотя он ел только тогда, когда начинал чувствовать слабость – не обращать внимания на сосущий голод оказалось почти просто. На третий день повезло набрать горсть прошлогодних красно-оранжевых ягод, сладких, но очень вяжущих язык. Сначала он съел только две штуки, подождал пару часов и, убедившись, что ягоды не ядовиты, проглотил все, что собрал. Вечером скрутило живот, и всю ночь парень просидел в кустах – благо кусты здесь были повсюду. Однако у подлых ягод оказался свой плюс – на четвертый день есть не хотелось совершенно. Зато на пятый сосущее чувство голода взялось за путника с удвоенной силой, но он не хотел рисковать – жевал на ходу березовые почки, создавая себе иллюзию насыщения.

На шестой день встать оказалось очень сложно. Его мутило, ноги подкашивались, словно он только что прошел бодрым шагом пару десятков километров, перед глазами все плыло. Подумав, он бросил весь свой нехитрый скарб, рассудив, что если сегодня он найдет человеческое жилье, то старый топор и гнилое одеяло ему не понадобятся, а если не найдет – то они ему просто не помогут. Без «рюкзака» идти оказалось легче, но только первые минут тридцать – потом усталость вновь обрушилась на плечи непокоренным Эльбрусом. Он не видел, куда идет, не думал, зачем идет – просто механически переставлял ноги, заставлял себя подниматься, в очередной раз запнувшись о подлую корягу, вытирал с лица грязь и шел, шел, шел…

Они появились совершенно неожиданно, словно бы вышли из пелены дождя. Два плечистых мужика, один полностью лысый, но с длинной густой бородой, чем-то отдаленно напомнивший давешнего водилу, а второй, в противоположность первому, гривастый и даже несколько дней назад выбритый. Они что-то спрашивали, но молодой человек не мог понять, что они от него хотят, он пытался объяснить им, что ищет деревню, но они его тоже не понимали, и он мельком подумал, что, кажется, случайно перешел границу, хотя, чтобы перейти границу, надо или пройти много сотен километров, или переплыть море. Море он точно не переплывал, да и пройти столько тоже определенно не мог…

Мужики тем временем жестко, но негрубо взяли парня за плечи и куда-то повели. Он не сопротивлялся, только временами пытался объяснить, что ему надо в деревню, но он заблудился. Потом стало тепло, по горлу заструился жидкий огонь, мысли вдруг стали четкими и яркими.

Он, закутанный во что-то теплое, сидел на широкой лавке, прислонившись спиной к стене. Напротив него, оперев локти на стол, расположился мужчина из тех, кого даже в сто лет язык не поворачивается назвать стариком. Полностью седой, морщинистый, с выцветшими от возраста глазами, он был могуч и широк, свободная рубашка не скрывала выпуклые мышцы груди и массивные бицепсы, а такими кулаками только и надо было делать, что валить быков одним ударом.

– Кто ты такой и зачем пришел к нам? – спросил мужчина.

– Я бежал из корпорации. В городе мне нельзя, – начал отвечать юноша, стараясь говорить короткими фразами – горло жгло огнем, каждое слово приходилось выталкивать через боль. – Мужик подвозил, рыжебородый. Сказал – есть деревни, где примут. Если работать и не навязывать свое. Высадил у леса, сказал идти на юго-восток. Если не сдохну – дойду. Я не сдох. Дошел.

– За что сидел? Убийство, грабеж, изнасилование? – резко и громко прорычал мужчина, перегибаясь через стол и глядя парню в глаза. – Говори!

– Нет, нет… – Лицо седого стало вдруг расплываться, потом изменилось, стало совсем другим, мир вокруг завертелся, но он понимал, что сейчас надо говорить, и пытался говорить. – Он его убил, понимаете, убил! А все думали, что он сам себя убил, а его он убил… Мы искали, хотели поймать, наказать… а он сам нас нашел, искалечил его, свел с ума… Он не человек, понимаете, он какой-то другой, неправильный… он сделал так, что меня посадили в тюрьму… Дориан, Дориан Вертаск, он так сделал, а еще Олег…

– Парень, ты бредишь, – почти с сочувствием произнес голос седого мужчины, но юноша знал, что надо говорить, и говорил, он помнил, что если не делаешь то, что должен делать, то потом бывает очень плохо и больно, и он говорил.

– Меня не посадили бы, но он хотел убить Алика и других тоже убил бы, я не хотел говорить, но надо было, я не мог иначе, он бы всех убил…

Вокруг стало темно и тихо, как в тумане, чужой голос доносился, как сквозь вату, он не слышал слов, но разобрал вопросительную интонацию, он понял, что его о чем-то спрашивают, а когда спрашивают – надо отвечать, и он пытался отвечать, но получилось только произнести еще имя, а потом стало совсем темно и тихо.

Когда он проснулся, за окном светило яркое весеннее солнце. Он лежал на все той же широкой лавке, застеленной одеялами, и солнечный лучик светил прямо в глаза. Юноша поднял руку, прикрываясь от света, и огляделся, насколько позволяло его положение.

В помещении было просторно и свободно: вдоль стен – лавки, чуть в стороне – стол, в углу большая печь, на которой что-то булькало и упоительно вкусно пахло. Возле печи – еще один стол, для готовки, а за этим столом стояла, быстрыми движениями нарезая овощи, девушка лет восемнадцати, с забавно взъерошенным ежиком коротко остриженных черных волос.

– Э-э-э… здравствуйте, – сказал молодой человек, совершенно не представляя себе, с чего начать.

Девушка выронила картофелину, резко обернулась, как застигнутый врасплох дикий зверек. Нашла взглядом гостя, с облегчением выдохнула.

– Нельзя же так пугать, – с укором сказала она. – Как ты себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо… кажется.

– Я знаю, есть очень хочется, но пока придется обойтись бульоном – ты довольно долго голодал и нельзя сразу начинать питаться, как обычно.

– Знаю… А бульона-то можно? – не удержался он.

Девушка рассмеялась, и дикий зверек тут же конкретизировался: маленькая черно-бурая лисичка.

– Подожди минутку, сейчас достану. Дед сказал – как проснешься, тут же его звать, но я не думаю, что десять минут сделают погоду. Так что ты пока ешь, а я Деда позову.

– Деда? – уточнил юноша, принимая большую, исходящую ароматным паром кружку.

– Дед Всеволод, наш старейшина, если можно так сказать. Пей, пока горячее, я сейчас вернусь.

– Как тебя зовут? – крикнул он вслед девушке.

– Олеся. – Лисичка снова улыбнулась, и ему показалось, что это ее естественное состояние – улыбаться, светло и искренне.

Дверь закрылась, в комнате как будто бы стало темнее.

«Стоп. Влюбиться – это самое глупое, что я могу сейчас сделать», – сказал он себе. И продолжил думать об Олесе-лисичке, маленькими глотками отхлебывая горячий наваристый бульон.

Минут через пятнадцать дверь снова отворилась и закрылась – в дом вошел Дед. Деда молодой человек узнал сразу, Деда вообще сложно было не узнать. Таких людей – раз-два, и обчелся, такие люди запоминаются с полувзгляда.

– С возвращением, – сказал Дед. И тут же, без перехода, добавил: – Ну что, рассказывай. Как дошел до жизни такой, как в тюрьму угодил. С какой радости к нам пошел – можешь не говорить, и так знаю.

– Не знаете, – неожиданно для самого себя огрызнулся юноша. – Точнее, не полностью знаете.

– Даже так? Тогда и это рассказывай, Леша.

Он напрягся.

– Почему вы называете меня Лешей?

– Потому что когда тебя – точнее, твой почти что труп – принесли, на вопрос о твоем имени ты назвал это. А что, тебя иначе зовут?

– Нет, просто… неожиданно было. Я не помню почти, как сюда попал, и чтобы имя называл – тоже не помню.

– Я тебе расскажу, что знаю. Но сперва ты говори.

Дед устроился на лавке напротив, поставил перед собой большую кружку с квасом и явно приготовился к долгому разговору.

Леше ничего не оставалось, кроме как начать рассказывать.

Когда он закончил, солнце уже начало клониться к горизонту. Пару раз дверь открывалась и в избу заглядывала Олеся, но каждый раз исчезала, едва поймав взгляд Деда. Один раз заходил лысый бородатый мужик, откуда-то смутно знакомый, но Дед и его прогнал, зыркнув из-под бровей.

– Так что вот так вот, – закончил Леша. – Решайте теперь, что со мной делать. Работать я умею, правда, в поле не приходилось, но учусь быстро.

– А если погоним? – прищурился Дед.

– Пойду искать другую деревню. Мне деваться больше некуда.

Дед тяжело вздохнул, поднялся на ноги, прошелся по комнате.

– Я вижу, что ты многое недоговариваешь, – наконец сказал он. – Но если хочешь остаться – оставайся. Чему можем – научим. Построишь дом – можешь жену взять, если кто за тебя пойдет. А ведь пойдут, ты парень видный. Захочешь поговорить – приходи, вечера длинные. Что-то мне подсказывает, что у нас с тобой найдутся прелюбопытнейшие темы для разговора.

– А вы ведь не всегда в деревне жили, – сказал вдруг юноша.

– Да что вы говорите, молодой человек? – Всеволод саркастично приподнял бровь. – Учитывая то, что мне было лет так сорок к тому моменту, как деревни только начали появляться, вы, несомненно, сделали потрясающее открытие.

Леша смущенно замолчал, но Дед, к его удивлению, продолжил:

– Когда-то я преподавал в Московском университете прикладных искусств. Имел ученые степени, награды, если вам интересно.

– Интересно, – сказал Леша. – Я же не смог закончить обучение из-за той истории…

– А зачем тебе тут образование? – усмехнулся Всеволод, в очередной раз заставив юношу стушеваться. – Или ты собираешься чуть оправиться – и деру?

– Нет, что вы! Я просто…

– Я понял. Отдыхай… Леша.

Он вышел.

А молодой человек устало откинулся на одеяла и закрыл глаза. Он хотел обдумать все то, что услышал, и то, что просто почувствовал, но не успел даже осознать это свое желание – разморенное непривычным ощущением сытости и тепла тело не желало ничего другого, кроме как долгого и здорового крепкого сна.