За стеной разговаривали. Очень тихо, голоса едва можно было различить – но Стас даже не пытался расслышать, о чем идет речь. Во-первых, считал, что подслушивать личные разговоры друзей неэтично – равно как и вообще чьи-либо разговоры, а во-вторых, ему не нужно было слышать разговор для того, чтобы знать его содержание.

За стеной разговаривали о нем. Закрывая глаза, Стас мог в деталях представить себе, как это происходит: Инга сидит по-турецки на подоконнике, касаясь спиной окна, опершись локтями о колени, а подбородок опустив на переплетенные пальцы. Она внимательно смотрит на мужа, периодически сдувая падающую на глаза тонкую рыжеватую прядку, почти что незаметно кусает губы. Женька ходит от стола к стене и обратно, иногда подходит к холодильнику – глотнуть холодного молока, смачивая пересохшее горло, – и возвращается к вытоптанному уже маршруту. И говорит, говорит, говорит…

Говорит в пользу Стаса. Пытается его понять, пытается его оправдать. Не перед Ингой, нет – Инга взрослая и умная женщина, понимающая других людей получше, чем недоучившиеся психологи, она-то как раз понимает мотивы поступков Ветровского, понимает его бегство, его желание остаться в тихом пруду спокойной и стабильной жизни. Единственное, чего она не понимает, – почему он вернулся. Почему отказался от дома, семьи, покоя. Ради чего? Идеалы? Он отрекся от них слишком давно, чтобы теперь они могли казаться достойной мотивацией.

Инга почти все понимает и уверена, что остающееся за скобками «почти» еще поймет, причем в ближайшем времени. Она молчит, кусает губы, смотрит на Женьку. А Женька продолжает говорить, оправдывать, объяснять – конечно же, не Инге. Самому себе.

«Он не мог вернуться раньше – преследование, опасность, нужно было переждать».

Два с половиной года? Даже не смешно. Его перестали разыскивать еще весной семьдесят третьего, когда со дня побега не прошло и месяца. Как можно разыскивать беглеца, даже не зная, как его зовут и как он выглядит? Хакеры крылатого уничтожили всю информацию, касающуюся заключенных корпорации «Россия», хранившуюся на собственных серверах филиала. Больше того – взломав государственный сервер, они добрались до файлов рабов «России» и уничтожили данные не только на беглецов, но еще на полторы сотни выбранных случайно заключенных. И неизвестно каким путем, но эта информация, пусть даже в несколько искаженном виде, попала к рабам петербуржского филиала. Началась тотальная путаница и неразбериха, осужденные на долгий срок вырезали чипы и перевирали свои данные, выдавая себя за вообще несуществующих людей, требовали освобождения, уменьшения срока, компенсации за переработку… Филиал едва не закрыли из-за всего этого. О Станиславе Вениаминовиче Ветровском, сиречь заключенном номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, внутренний номер тридцать два-шестнадцать-семь, никто даже не вспоминал в этой суете. Руководство корпорации стремилось замять скандал, а не отлавливать беглых рабов, тем более что они не знали не только их имена, но и даже приблизительное количество. Так что Стас мог спокойно вернуться в Питер еще два года назад. Ну, пусть не так быстро – но уж осенью семьдесят третьего года точно. Он не вернулся.

«Он не знал, что его не разыскивают».

Знал. Коста четко разъяснил, что сделали нанятые им хакеры, и сам назвал время, необходимое для того, чтобы все успокоилось: несколько месяцев. Стас знал, что он может вернуться.

«Он боялся, что ему не к кому возвращаться».

Так легко утратить веру в тех, кто уже доказал, что верен ему? Даже не попытаться вначале навести справки, а потом уже решать, кто отрекся, а кто нет? Просто взять – и решить, что друзей больше нет, что все забыли про него, что он никому не нужен, и «возвращаться не к кому»? И снова – не смешно.

«Он не мог вернуться потому, что не было денег».

Стас с самого начала, с первого своего месяца в деревне знал, что, если он захочет уйти, его не будут держать. Знал, что, если он пойдет к Всеволоду Владимировичу и объяснит ему свою ситуацию, тот даже деньгами поможет. Как, собственно, в результате и получилось.

«Он не мог возвращаться, не имея документов».

Документы можно было получить максимум за три месяца, в чем совсем недавно удалось удостовериться.

«Он не мог оставить деревню потому, что его держал некий долг».

Да не было никаких долгов, кроме тех, которые он мог либо отдать, либо забыть! Разве что Леся… Но ведь он все равно бросил Лесю! Было бы только милосерднее сделать это раньше, намного раньше, пока юная влюбленность простой и искренней деревенской девушки не переросла в более серьезное и зрелое чувство. Можно еще сказать о долге людям, которые спасли его от гибели, – но с ними Стас сполна расплатился, вкалывая за двоих в первое же лето.

«Он пытался построить Орден там, где оказался».

И даже не дал знать тем, кто его любил, что с ним все в порядке, не попытался с ними связаться.

«В деревне не было связи».

Стасу хотелось удавиться. Кто хочет – тот найдет. Если бы он хотел связаться с Орденом – он бы нашел способ с ними связаться. Если Женя хочет оправдать беглого Командора в собственных глазах – он его оправдает. Вот только надолго ли хватит такого самообмана? Вот только может ли Стас выдерживать любящие взгляды, которым он позволял лгать самим себе – позволял только ради сохранения собственного авторитета в их глазах?

«Наверняка есть что-то, чего мы просто не знаем!»

Да, есть. Вся горькая истина, все объяснение поступка Стаса заключалось в том, что Стас струсил и отрекся. Заставил себя забыть Орден, отказаться от мечты, бросить тех, кто поверил ему, кто пошел за ним.

Он предал их. И за компанию – самого себя.

Женя не мог этого понять, он не смог бы в это поверить и он не способен был это даже представить. В отличие от Инги, которая прекрасно поняла Стаса на собрании Ордена после памятного разговора с ректором и которая ничуть не хуже понимала его теперь. Вернее, почти понимала.

Он невольно вспомнил события последних нескольких часов. Вспомнил, как пришел в детдом, как все медленнее и неслышнее билось сердце с каждым пройденным шагом, когда он приближался к двери кабинета Алика, вспомнил взгляд друга, в котором мгновенно обрел давно утраченные крылья – но не право на них. Десять минут тишины, когда он стоял на коленях возле инвалидного кресла, обняв Алика и боясь расцепить руки, боясь, что друг одумается, вспомнит, оттолкнет, прогонит и будет совершенно прав. Потом долгий разговор, тихие слова, опущенный взгляд – простишь ли? Уже простил. Но остальные… Как сказать правду? Нет, хуже того. Как сказать правду и быть правильно понятым? Осознание: если не примут, если не поймут, если отвергнут – то это конец. Стас черпал силы в доверии Алика, в несокрушимой, казалось, ничем вере в него – вере, которой был недостоин. Пока что этого хватало. Но если отвернутся все остальные, то Стас не выдержит. Выбор останется, вот только это будет выбор между пулей и веревкой. Потом была встреча с Грандом, потом Алик звонил Алфееву, коротко объяснял произошедшее, и Женька готов был в тот же миг ехать через полгорода, чтобы как можно скорее обнять Стаса, которого уже не чаял увидеть. Переднее сиденье старенького автомобиля, подаренного Жене отцом на позапрошлый день рождения, проносящийся за окном Питер, непрерывный треп Алфеева – об учебе, о работе, об Ордене, о том, что в прошлом году с Ингой поженились, о том, что подобрал с месяц назад бездомного щенка… И снова, снова, снова – как хорошо, что Командор вернулся! Казалось, Женя не замечал даже, какая мука отражалась на лице Стаса всякий раз, когда он слышал в свой адрес это ничем не заслуженное звание. Потом был большой праздничный ужин, приготовленный Ингой за то время, пока ее муж ездил за потерянным другом, торжественно откупоренная бутылка оставшегося еще со свадьбы хорошего вина, и…

И рассказ Стаса – сокращенный, без уточнения причин и мотиваций, сухое изложение фактов, да и то не всех. Раскаяние, перипетии получения новых документов, много ненужной, неважной, бессмысленной ерунды, и появляющееся понимание в глазах Инги, и появляющийся страх разочароваться в глазах Жени. Скомканное окончание разговора, боязнь поймать чужой взгляд – понимающий ли, прощающий ли, неловкое пожелание «спокойной ночи». Просторная, слишком просторная для боящегося оставаться в одиночестве человека, комната. Голоса за стеной – слишком тихие, чтобы их различить, но какая разница, если достаточно просто знать, кто разговаривает, чтобы понять, о чем?

Голоса смолкли, через минуту зашумела вода в ванной. Потом негромко хлопнула дверь спальни Алфеевых, снова зашумела вода, погас свет в кухне, чуть слышно скрипнула дверь – на этот раз Ветровский не разобрал, которая. Выждав для верности еще четверть часа, он встал, натянул футболку и шорты, вышел в кухню – ужасно хотелось пить, но он боялся лишний раз почувствовать на себе понимающий взгляд Инги или оправдывающий – Женьки.

Взяв из холодильника пакет сока, Стас вернулся в гостиную, где ему застелили диван. Открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, повертел в пальцах сигарету – курить хотелось все сильнее, но должна же быть хоть какая-то сила воли?

С двадцать восьмого – верхнего – этажа открывался великолепный вид, и чем дольше Стас смотрел на раскинувшийся перед ним город, тем ближе подкрадывались тени, которым он запретил приближаться в тот день, когда решил выжить. Тень убийства, тень предательства, тень бессердечности, тень подлости и еще многие, многие тени, от которых он отрекся, став в память одной из них Лешей. Тени принадлежали Стасу Ветровскому, и сегодня, когда он окончательно вернулся к себе, к нему вернулись и тени.

Стас бросил растерзанную сигарету вниз, ощутив укол совести – тоже мне, аарн, даже не мусорить не может. Достал из пачки новую, прикурил, но затягиваться не стал. По тонкой бумаге медленно ползло к пальцам рыжеватое горячее кольцо, оставляя за собой столбик мутного пепла, а Стас продолжал смотреть на город. Он вспоминал.

«Ты потом будешь жалеть о том, что сказал такое. Ты ведь даже не знаешь…»

«С чего ты взял? Я не буду ни о чем жалеть и слов своих назад не возьму! А зачем ты пришел и где пропадал – мне плевать!»

«Ты в самом деле считаешь меня такой мразью, что…»

«В самом деле! И в конце концов… чего еще ждать от такого, как ты? Педик долбаный!»

Смертельная бледность, заливающая лицо, в глазах – боль и неверие, но Стас ничего не видит, он не хочет видеть. Он встает, кричит: «Охрана! Мы закончили, отведите меня в камеру!»

И спустя несколько дней – суд, последнее заседание, на котором все решится. Да, его посадят, и он это знает. Ничего страшного, соберет всю волю в кулак, но все же выйдет на свободу – пусть через пару лет, но выйдет. Два-три года – это ужасно много, когда тебе всего восемнадцать, но вполне терпимо, если подумать о том, что вся жизнь еще впереди. Спокойная, уверенная решимость – он выкарабкается, не подставив больше никого, ну а тот, кто струсил, кто притворялся другом, а оказался мразью… что ж, Создатель ему судья. Стас не сдаст его, но и знать более не желает.

Но всю решимость, всю уверенность, всю волю к победе перекрывает звонкий, спокойный голос человека, вышедшего вперед с тем выражением лица, с каким командиры повстанцев ждали расстрела, перешучиваясь и раскуривая сигары.

«Уважаемый суд, я располагаю доказательствами невиновности обвиняемого по одному из пунктов… Я хочу сказать, что подсудимый невиновен в покушении… подсудимый не мог этого сделать по одной простой причине – это сделал я…»

«Почему вы решили признать свою вину?»

«Есть такое понятие, господин прокурор. «Совесть» называется».

«У вас есть адвокат?»

«Я в нем не нуждаюсь – я полностью признаю свою вину».

«Эта история кажется очень странной…»

«Я требую проверки с препаратом. Я имею на это право».

Когда Лешу уводили, он ни разу не оглянулся, не попытался поймать взгляд Стаса. Ему было очень, очень плохо – сказывались последствия препарата, заплетались ноги, взгляд не мог сфокусироваться, на лбу выступили крупные капли пота, но в глазах по-прежнему читалась уверенность в правильности принятого решения. Леше Канорову не в чем было себя упрекнуть.

А Стас даже не мог уже защищаться. И несправедливый приговор принял с покорностью и благодарностью человека, испытывающего потребность заплатить за собственную ошибку – страшную, преступную ошибку. Непростительную для того, кем Стас пытался быть. Командор Ордена Аарн может ошибиться в действиях, может ошибиться в оценке ситуации, может даже ошибиться в человеке, сочтя его лучше, чем есть, но ни в коем случае не наоборот!

«Надо разыскать того сержанта из отдела тестирования осужденных», – подумал Стас. Поблагодарить – и не за добрые советы, не за то, что благодаря его помощи при тестировании Ветровский попал на более-менее приличное распределение. Поблагодарить за то, что нагрузил сверх меры, и юноша уставал до такого состояния, что не мог думать вообще ни о чем. В том числе – о Лешке. Потом была перевозка, провокатор, сломанное ребро, корпорация, шестнадцатый барак, знакомство с сокамерниками и вскоре – инцидент с Четвертым, после которого стало и вовсе не до воспоминаний о Каноровом.

Стас вздрогнул, выронил обжегшую пальцы сигарету, прикурил новую. Тени за его спиной сжимали свои далекие пока еще объятия, с каждым вдохом подступая все ближе и ближе… Стас узнавал их, а они узнавали Стаса.

Четвертый. Не человек, не качества, не лицо, не поступки – один только безликий номер. Ветровский не помнил, как выглядел покойный старший барака, не помнил, чем он отличался, не помнил ничего – только дикий вопль, вырвавшийся из груди человека за мгновение до того, как разряд тока прошел через его тело, разорвав сердечную мышцу. Хотя нет – еще он прекрасно помнил предшествовавшую сцену. Помнил, как Четвертый хотел убить Десятого за отправленный с ошибкой отчет, помнил, как Четвертый едва не задушил его самого, как чуть не размозжил Восьмому голову монитором – просто за то, что они попались ему под руку. Самооборона, только самооборона.

«Ты его убил?»

«Нет. Я его только толкнул».

Только толкнул. Не убивал. Не виноват. Самооборона. Всего лишь самооборона. Не убийство.

Стас тихо застонал, вжимаясь плечом в стену – как будто стена могла защитить его от призраков!

Он спрятался от призрака Леши, укрывшись сперва в усталости, потом в страхе, потом в решимости выжить во что бы то ни стало и окончательно похоронил в себе тень преданного им человека, когда убил. Он прятал призрак Четвертого все в той же решимости выжить и не сломаться, стать тем, кто падает, но поднимается, гнется, но не ломается. Он прятал образы сохранивших верность ему друзей-аарн, раз за разом повторяя себе им самим же придуманную ложь: «Без меня им будет проще, я приношу беду, я навлеку опасность, им лучше быть самим, я испачкал руки в крови и не могу быть в Ордене, они могут сами, сами, сами…» Лгал себе – и оставался в деревне сперва до осени, потом перезимовать, потом до лета, а потом страда, уборка урожая, а потом надо достроить дом, а потом зарядили дожди, а потом снова зима…

Призраки молчали в глубине его души, и Стас в какой-то момент даже поверил, что они оставили его. Да, оставили – пока он платил за то, что совершил. Платил Канорову, нося его имя, платил Четвертому, не пытаясь бороться, подчиняясь обстоятельствам. Но теперь, когда Ветровский осмелился вернуться, вновь назваться своим именем, питать надежду вновь войти в Орден – нет, конечно же, не встать во главе его, но хотя бы просто делать то, что в его силах… Теперь он вернулся, и призраки вернулись к нему.

Самыми страшными были Леша и Четвертый. Тот, кого Стас предал, и тот, кого Стас убил. Но были и другие, много других… Отчетливее всех помнились те, кого он просто подвел, и те, кто пострадал из-за него. Бедная Вика, которая верила в него, но вынуждена была уйти из Ордена, чтобы не разрываться пополам, Антон, потерявший своих друзей и единомышленников по Ордену из-за того, что не поверил в виновность Стаса, и многие, многие другие. Еще была Леся, маленькая глупая девочка, влюбившаяся в красивого парня и решившая, что он не лжет, он и правда будет с ней, и на ближайшем празднике урожая они, краснея и держась за руки, подойдут к Деду, чтобы тот сказал, когда сможет объявить их семьей, а не только любовниками, ведущими совместное хозяйство. Да, еще был Дед. Дед, который, что бы он там ни чувствовал «с самого начала», все же надеялся, что сильный, работящий, честный парень, имеющий неплохие задатки лидера, останется в деревне – и как знать, быть может, даже займет его, Дедово, место, когда сам Дед уже не сможет руководить поселением.

И был Орден. Алик, Женя, Инга, Азамат, Виктор, Гранд, Саша и Саша. Восемь человек, которым он не имеет права смотреть в глаза. Восемь человек, и некоторые из них до сих пор считают, что он, вернувшись, возглавит Орден и все пойдет по-прежнему. Хуже всего, что в числе этих некоторых – Алик. Вот кто достоин повести за собой Орден! Но Алик верит в Стаса, Алик простил Стасу то, что прощать нельзя, и… И Алик не простит, если Стас откажется.

Тупик. Он не имеет права встать во главе Ордена, и не имеет права отказаться.

Пронзительно взвыла сигнализация внизу, Ветровский вздрогнул, едва не свалившись с подоконника. Посмотрел на давно погасшую сигарету, аккуратно убрал ее в пачку – завтра выкинет. Бросил взгляд в небо – тяжелое, затянутое мутными тучами.

– Что мне делать? – тихо спросил он.

Ответ пришел сам, естественный, страшный, простой. И Стас мгновенно понял – других вариантов нет просто потому, что их нет и быть не может. Истина – всегда разная, но иногда она одна. И ответ был истиной, единственной и абсолютной.

В последний раз вдохнув прохладный сентябрьский воздух, он вернулся в полную притихших призраков комнату, растянулся на диване.

Ответ был найден, и пока что больше не было ничего, о чем следовало бы беспокоиться. Завтрашний день решит все, а пока… пока можно просто отдохнуть.

Стас улыбнулся хмурому небу, закрыл глаза и почти мгновенно провалился в сон.