ПРОЛОГ

Да, конечно, я расскажу вам эту историю, однако должен предупредить, что некоторые воспоминания могут сильно меня взволновать. Потому что и теперь, по прошествии стольких лет, меня, самого графа Дракулу, эти давние события выводят из равновесия. Могли я себе представить, что буду находиться на волоске от смерти! Нет, то дело, о котором вы хотите узнать и в котором были спиритические сеансы и вампиры, — не какая-то заурядная байка из повседневной жизни. Даже для меня случившееся было чем-то из ряда вон выходящим, а уж мне-то за пятьсот лет моего существования никогда не приходилось скучать.

Это было нечто фантастическое, и кое во что трудно поверить, как вы сами убедитесь. Пираты, месмеризм, казнь через повешение; украденные сокровища, убийства, похищение людей, месть и совращение; изнасилованные женщины, попытки материализовать души умерших…

Я знаю, что именно вы хотите сказать. Всё перечисленное в списке — не такие уж обыденные вещи, и тем не менее ими пестрят ежедневные газеты любого века. Однако в данном случае уникальным было их сочетание, и вскоре вы увидите, что я ничуть не преувеличиваю, говоря о фантастичности.

Некоторые из моих читателей, пожалуй, даже не верят в вампиров, считая их выдумкой. Ну и пусть. Если таковые найдутся, пусть они повёрнут назад, прежде чем мы по-настоящему пустимся в путь. Они начисто лишены чувств и воображения.

Вы всё ещё со мной? Отлично. Вообще-то теперь некому рассказать эту историю, кроме меня, а я могу изложить её красочно и живо, поскольку, с вашего великодушного разрешения, позволю себе некоторые вольности в отношении деталей. К тому же у меня есть прекрасная возможность воспользоваться записями другого очевидца. Он, этот очевидец, который теперь, по сути, становится моим соавтором, был истым англичанином, образцовым джентльменом, с великим почтением относившимся к истине.

В июньское утро 1765 года, когда, собственно, всё и началось, меня не было вблизи лондонского Дока Висельников. Однако я присутствовал при поразительном завершении этой истории летом 1903 года. В тот год, когда уже не было в живых королевы Виктории, на моих глазах это дело раскрыл некий человек (усомнитесь ли вы в моих словах, если я назову его имя?), наделённый несравненным даром объяснять с помощью логики абсурдное и странное. Он был другом вышеупомянутого очевидца, а также моим дальним родственником. И не привык пасовать даже перед тем, что не укладывается в рамки разумного.

Итак, в 1765 году…

Ночью за осыпающимися стенами Ньюгейтской тюрьмы кто-то смеялся. Стражник, дежуривший в одном из коридоров, готов был поклясться, что слышал тихое хихиканье женщины, — оно донеслось из камеры смертника, где не могло быть никаких женщин. Естественно, в этот час в камерах было темно, и, поскольку ничто не говорило о беспорядках, стражник не сделал попытки заглянуть внутрь.

Когда же первые лучи солнца проникли в тюрьму, сразу потускнев в её омерзительном нутре, там, конечно, не оказалось никакой женщины. Никто не мог ни войти в тюрьму, ни выйти из неё незамеченным. В той самой камере смертника был только один заключённый — высокий рыжебородый капитан пиратов. И он не хихикал, как женщина, — нет, бедняга ещё не сошёл с ума. И стражник, которому, как и любому из нас, не хотелось выглядеть дураком, порадовался, что ничего никому не сообщил и не поднял тревогу.

Примерно через час в то промозглое июньское утро — из тех, что наводят на мысль о марте, — из лондонской Ньюгейтской тюрьмы вышла мрачная процессия. В центре этой процессии катила тяжёлая открытая повозка, в которой стояли трое осуждённых. Их руки, заведённые за спину, были в наручниках. Ножные кандалы совсем недавно снял тюремный кузнец. За воротами тюрьмы повозка повернула на восток. Этим заключённым вынес приговор Суд Адмиралтейства, а тогда таких осуждённых не вешали вместе с обычными преступниками на виселице в Тайберне. Им была уготована особая судьба.

Впереди процессии ехал верхом на лошади заместитель маршала Адмиралтейства. Это должностное лицо, краснощёкое и важное, держало Серебряное Весло, которым, будь оно чуть больше, можно было бы грести. Весло было символом того, что этот суд властвует над всеми моряками в открытом море, даже в самых отдалённых частях земного шара. За своим заместителем ехал в элегантной карете сам маршал, ослепительный в своей форме, в окружении лакеев, одетых в ливреи. Далее следовали верхом городские чиновники разных рангов. Однако никто в прибывающей толпе не смотрел на этих высокопоставленных лиц — все взоры были прикованы к повозке.

Громыхая на ухабах, она неспешно катила по узким, мощённым булыжником улицам на больших деревянных колёсах, которые, хотя и были недавно смазаны, всё же тихонько поскрипывали. В ней, спиной друг к другу, стояли заключённые, и поскольку руки у них всё ещё были закованы, им не оставалось ничего иного, как опираться на товарищей по несчастью. Палач — в тот год им был Томас Тэрлис — и его помощник ехали в повозке вместе с арестантами, а у каждого колеса шли стражники Ньюгейта.

Позади повозки шагали люди маршала и офицеры шерифа.

Все трое приговорённых к казни через повешение были осуждены за пиратство. Самый высокий из них, Александр Ильич Кулаков, обладал незаурядной внешностью. Этот рыжебородый и зеленоглазый человек, лицо которого украшали шрамы, был худощавым, но широкоплечим и сильным. Кулаков был русским, однако в данном случае национальность не имела значения. Правосудие британского монарха беспристрастно лишало всех троих жизни — ни у одного из приговорённых не было влиятельных друзей в Лондоне, а вот враги имелись.

Процессии нужно было преодолеть немногим более двух миль к востоку от Ньюгейтской тюрьмы, проехав чуть севернее большого купола собора Святого Павла, через Корнхилл и Уайтчепел, мимо Тауэр-Хилл и унылого приземистого Тауэра — в Уоппинг, район доков и таверн, примостившихся в широком изгибе северного берега Темзы.

По мере продвижения процессии число зрителей росло. Вчера вечером и сегодня утром, как обычно, распространились слухи о предстоящей казни. Каждый год в Лондоне сотни людей стекаются поглазеть на казни, и на этот раз процессии пришлось несколько раз останавливаться из-за большого скопления народа. Когда повозка застревала, из окон и с деревьев свешивались люди, предлагая приговорённым кувшины или бутылки со спиртным.

Тяга Кулакова к крепким напиткам сейчас, по-видимому, поубавилась. Однако два других приговорённых делали всё возможное, чтобы, несмотря на наручники, воспользоваться щедростью собравшихся. Палачи, желавшие облегчить себе работу, помогали этой парочке выпить да и сами не гнушались подкрепляться из того же кувшина или бутылки.

Один из товарищей русского капитана напился до бесчувствия ещё до прибытия на место.

Второго заключённого в тот век, когда смерть так часто превращалась в публичную церемонию, сопровождали родственники. Одни из них, идя за повозкой, плакали, другие причитали, третьи с каменным лицом взирали на происходящее — в зависимости от темперамента. Офицеры шерифа оттесняли их в самый хвост.

Процессии из Ньюгейта направлялись по этому маршруту неоднократно, и повозка прибыла в Док Висельников точно к часу отлива Темзы: только в это время можно было легко подобраться к виселице.

Сотни лет на этом месте казнили пиратов и мятежников, а случалось — и капитана или его помощника за жестокое обращение с членами экипажа. В то утро ещё можно было увидеть казнённых на прошлой неделе: каждый из них висел в цепях на отдельном столбе. Чайки и скверная погода сделали своё дело: лица мертвецов лишились глаз, кожа выцвела и задубилась. Казнённые постоянно выставлялись подобным образом в назидание морякам с проходящих мимо судов как свидетельство того, что у Адмиралтейства длинные руки и судит оно сурово.

Столбы с повешенными были установлены вдоль берега реки на некотором расстоянии от виселицы. Она представляла собой два столба с поперечной перекладиной, находившейся футах в десяти от полоски илистой земли, которую сейчас обнажил отлив.

Три новых столба, зловеще пустовавших, поджидали очередные жертвы.

В то утро сюда прибыли и знатные особы, и простолюдины. Были заняты все удобные и неудобные наблюдательные пункты. Террасы таверн и других зданий на берегу, а также доки и пирсы были полны зевак. Десятки маленьких ботов сновали туда и обратно, а некоторые из них бросали якорь. Течение было очень медленным, так как начинался отлив. Баржа, пришвартованная в сорока футах от берега, предоставляла места тем, кто хотел и мог заплатить. На несколько большем расстоянии от суши стояла на якоре пара судов, и члены экипажа и пассажиры высыпали на палубы, приготовившись следить за казнью. За этими судами сквозь туман и изморось вырисовывались призрачные очертания доков и строений на южном берегу.

Одна зрительница, тёмноволосая и белокожая, устроилась на стуле у окна таверны, построенной на ближнем мысу. Тип её лица был несомненно азиатский. Она уселась так, чтобы на неё не попадал свет. Вместе с ней за столом сидел хорошо одетый дородный господин средних лет по имени Эмброуз Алтамонт. Этот коммонер совсем недавно неслыханно разбогател. Судя по обветренному, загорелому лицу, он был не понаслышке знаком с морем и тропическим солнцем.

Женщина отказалась обедать, заверив своего нового покровителя, что не голодна, а перед мужчиной громоздилось множество блюд и бутылок. Сегодня, что-то отмечая, он заказал пирог с миногами, считавшийся в то время редким деликатесом, и хорошее вино.

Насколько я могу судить, Алтамонт тогда ещё не знал, что женщина, сидевшая с ним за столом, вампир. Правда, он видел, что она не такая, как остальные: уже несколько ночей эта дама ублажала Алтамонта в постели разными необычными способами, приводившими его в восторг. Однако как бы далеко ни зашли в будущем её странности, пока что эта привлекательная женщина дарила ему блаженство, подобного которому он не познал за все пятьдесят лет своей далеко не безгрешной жизни. Алтамонт был вполне способен предать делового партнёра за одну её благосклонность, даже если бы тут и не были замешаны драгоценности.

Скрип колёс смолк, и повозка остановилась в Доке Висельников. Пока стража расчищала место от зрителей, приговорённым помогли спуститься на землю: руки и ноги у них затекли, к тому же двое успели напиться. Мертвецки пьяного арестанта пришлось вынести на руках. Потом их повели по одному к грубому помосту — нескольким доскам, положенным в грязь под виселицей. Первым шёл Кулаков.

На пороге вечности их поджидал тюремный священник Ньюгейта, мистер Форд, готовый утешить кающихся грешников молитвой и убедить их, чтобы они просили прощения у Господа. Никто не позаботился о присутствии здесь православного батюшки, однако даже если бы это было сделано, русский точно так же огрызнулся бы на него, как и на мистера Форда.

Все молитвы за Кулакова, возможные при данных обстоятельствах, были вскоре прочитаны, и ему накинули на шею петлю и завязали глаза.

Между тем дама у окна таверны, избегающая дневного света, отвлеклась от этого зрелища: ей вдруг захотелось снова взглянуть на подарок, полученный совсем недавно.

На чудесном золотом браслете филигранной работы сверкали красные рубины и бриллианты чистой воды. Этот шедевр ювелирного искусства обнаружился во всей красе на изящном запястье левой руки, когда женщина приподняла длинный рукав.

— Он тебе великоват, — заметил её спутник голосом, хрипловатым от вина.

— Я его не потерять. А где есть другие вещи? — спросила женщина. — Возможно, они у твоего брата? — Она говорила негромко, но уверенно, с сильным акцентом, который трудно было определить; он явно был восточным, как и тип её лица.

Алтамонт подмигнул своей спутнице и улыбнулся:

— Они там, где будут в сохранности до поры до времени, — можешь не волноваться об этом. — Снова отвернувшись к окну, он привычным жестом капитана судна поднёс к глазам морскую подзорную трубу из меди и, прищурившись, стал наблюдать за происходящим на берегу.

Хотя Алтамонт был уверен, что никто не может подслушать их беседу, он понизил голос:

— Я подозреваю — хотя у меня нет доказательств, — что их собирался подарить императрице Екатерине из Московии один из набобов Востока. Или, быть может, эти драгоценности принадлежали русской православной церкви и кто-то из духовенства тайно переправил их за границу, чтобы они не попали в руки её императорского величества. Я слышал, что Екатерина стала неравнодушна к церковной собственности, как много лет назад наш дорогой Генрих. — Алтамонт бросил проницательный взгляд на свою даму. — Русский мог бы ответить тебе лучше, чем я, на вопрос, кто был первым владельцем твоего браслета. Правда, теперь это не так уж важно.

Женщина, любовавшаяся браслетом, совершенно не интересовалась, откуда он, кому принадлежал и кому предназначался.

— Значит, остальные вещи есть такой же роскошный, как эта?

Мужчина усмехнулся с довольным видом, гордясь собой:

— Ещё роскошнее, ей-богу! Их там с полдюжины — кольца и ожерелья, в том же стиле, но ещё экстравагантнее. Большой куш! Меня удивляет, что тебе не удалось взглянуть на них во время путешествия. Ведь ты, наверно, делила каюту с русским на обратном пути в Лондон.

Женщина опустила рукав, скрыв драгоценный браслет:

— Капитан Кулаков всё хорошо припрятал.

— Не сомневаюсь. Думаю, он хотел владеть сокровищами в одиночку; ну, может быть, поделился бы с теми из своих людей, кто был в курсе. Но обманывать своего английского партнёра… — (Детали того, как пираты-партнёры пытались обмануть друг друга, никогда не были до конца выяснены; впрочем, они не имеют значения для нашей истории. При знакомстве с документами Адмиралтейства того периода видно, что союзы между пиратами и политиками были не столь уж редки, как хотелось бы думать благонамеренным гражданам.) Алтамонт укоризненно покачал головой. — Ну что же, алчность, равно как и гордыня, ведёт к падению. И теперь русский потерял всё: свои сокровища, свою женщину и саму жизнь. Мне почти что жаль Кулакова — отчего они так тянут с его повешением? — Он снова прищурился в подзорную трубу.

Мистер Алтамонт был состоятельным человеком ещё до того, как на него свалилось новое богатство. Он чувствовал, что вполне способен без особых трудностей справиться и с ещё большим состоянием. Сейчас он то хмурился из-за задержки, то с удовольствием смаковал вино и горячий ром с маслом, поглядывая на берёг из своего удобного кресла.

Женщина терпеливо оставалась рядом с ним. Хотя воздух этого июньского утра стал совсем тёплым, она была рада укрыться в помещении: для неё опасность представляли не холод и сырость, а нежаркое английское солнце.

На берегу опытный Томас Тэрлис и его помощник неторопливо занимались своим делом. Последний уже взобрался наверх и, оседлав перекладину, поджидал, пока Тэрлис проведёт первую жертву до середины лестницы. Затем, приняв от своего старшего товарища свободный конец короткой верёвки, уже накинутой на шею приговорённого, помощник быстро и надёжно закрепил его на тяжёлой поперечной перекладине.

Рыжий пират за минуту до того, как петля затянулась на его шее, отчётливо выкрикнул:

— Ал-та-монт! — Далее следовали яростные слова на иностранном языке; звук разнёсся над водой и долетел до таверны.

— Я очень плохо понимаю по-русски, — безмятежно заметил человек за столом. — Впрочем, это, несомненно, к лучшему.

— Я немного понимать, так же, как и по-английски, — отозвалась женщина, глядя в окно. — Я говорить с ним вчера ночью, — добавила она, помолчав. — Он думать, что отдал тебе драгоценности только на хранение, нет?

— Ты видела его вчера ночью? — Мужчина поднял брови в знак удивления. — Я думаю, что это не так: ведь ты всё время была со мной. И у меня есть все основания это помнить, так как мне почти не удалось поспать. — Алтамонт плотоядно ухмыльнулся, обнажив испорченные зубы. — Хотя, знаешь ли, я бы поспорил на своё новое состояние, что тебе под силу проникнуть в камеру смертника — ведь стражники тоже мужчины.

— Я говорить с ним, — повторила женщина. Она не настаивала на своих словах, а словно бы и не слышала возражений своего кавалера. — Но он мне не поверил. Думаю, эти русские очень — как это? — су-е-вер-ны. — Оторвав мечтательный взгляд от берега, она перевела его на мужчину: — А ты мне поверишь, Алтамонт, если я тебе сказать, кто я такая?

Он хмыкнул:

— Думаю, я хорошо знаю, кто ты. Итак, ты побывала в камере смертника и поболтала с ним? И что же ты сказала милому Александру? Что мы оба предали его? Что теперь все драгоценности мои, в то время как ему сегодня предстоит пообедать петлёй и танцем на виселице?

Женщина чуть заметно покачала головой:

— Мне не пришлось говорить ему, что драгоценности у тебя. — Возможно, она готовилась сказать что-то ещё о своём визите в тюрьму и поддразнить спутника пикантными намёками, но в эту минуту её внимание переключилось на происходящее на берегу.

Там смолкли даже самые непочтительные зеваки. Тэрлис, стоя в грязи (доски разъехались, когда Кулаков в последний раз споткнулся), взялся за подставку и рывком выдернул её, лишив человека в наручниках опоры. Тот повис на туго натянувшейся верёвке, которая сдавила ему шею.

Падение было недолгим, самое большее три фута, и этого было недостаточно, чтобы сломать шейный позвонок и быстро отключить сознание. Верёвка жестоко сдавливала горло. Тело Кулакова забилось в конвульсиях. Скованные руки напряглись, ноги заплясали судорожный танец в воздухе.

Пообедать петлёй и танцем на виселице.

Поскольку Кулакова повесили первым, мало кто из зрителей обратил внимание на его долгую схватку со смертью: толпа как заворожённая наблюдала за его товарищами.

Алтамонт со знанием дела объяснил своей даме, что узел верёвки скорее всего соскользнул и теперь находится не за ухом русского, как полагается, а на затылке. Но как мог Алтамонт увидеть это на таком расстоянии, если только тайно не договорился о том, чтобы узел переместили? Тот, кто пытался обмануть Алтамонта, рисковал навлечь на себя поистине страшное наказание.

Кулакову было отказано в быстрой смерти, и он провисел в петле четверть часа, дёргаясь и напрягаясь в агонии, но всё ещё дыша.

— Они не собираются его прикончить? — сказал Алтамонт минут через пять, причём в голосе его не прозвучало удивления. — Судя по всему, нет.

В таких случаях палач, если он не был совсем уж бессердечным, хватал приговорённого за ноги и, повиснув на нём, помогал душе покинуть тело. Но в тот момент палачи были заняты. Если бы присутствовали друзья или родственники осуждённого, это пришлось бы делать им. К несчастью для Кулакова, тут не оказалось никого, кто бы мог прекратить его мучения.

Когда, согласно компетентному мнению главного палача, третий приговорённый был повешен как надо, он отдал краткое приказание своему помощнику. Вдвоём они развязали узел на верёвке первой жертвы, прикреплённый к перекладине виселицы — из соображений экономии верёвку не перерезали, — и опустили тело на илистый берег. Под ногами палачей уже плескалась вода: на нижней Темзе начинался прилив; мощь океана быстро гнала реку к её истоку, словно желая, чтобы солоноватая вода добралась до середины большого острова.

Тело Кулакова, скованные руки которого всё ещё были за спиной, протащили на расстояние двадцать пять-тридцать ярдов от виселицы, к его следующему временному пристанищу. Там его приковали цепями к одному из трёх высоких столбов, причём ноги повешенного были на уровне тинистого песка. По традиции казнённые в Доке Висельников оставались на столбах, пока прилив трижды не затоплял их уже безжизненные лёгкие.

Один за другим бездыханные товарищи русского присоединились к нему: их приковали к столбам, стоявшим по обе стороны от него. Это зрелище напоминало Голгофу. Конечно, некоторых очевидцев посетили мысли о древней и гораздо более знаменитой тройной казни, но никто не высказал их вслух.

К тому времени, как третий пират был таким образом выставлен на всеобщее обозрение и работа палачей на этот день была выполнена, многие зрители уже разошлись.

Но, пожалуй, они пропустили нечто важное. Прошёл ли шепоток нездорового возбуждения по толпе оставшихся, когда увидели, как пошевелился труп, висевший посередине? Могли капитан и главарь пиратской шайки остаться в живых, провисев в петле четверть часа?

Правда, был прецедент.

Мы допускаем, что Алтамонт поведал даме о самом известном случае такого рода. Речь идёт об Уильяме Дьюэлле, казнённом в Тайберне в 1740 году. Дьюэллу было всего шестнадцать, когда его повесили, он печально прославился своим садизмом и был приговорён за изнасилование и убийство. Его тело передали патологоанатомам… Однако когда его положили на секционный стол, обнаружились слабые признаки жизни. Хирурги, намеревавшиеся заняться совсем другим делом, употребили всё своё искусство в целях исцеления, и вскоре пациент уже сидел и, жадно дыша, попивал подогретое вино.

Дьюэлла вернули в Ньюгейт, и в конце концов было отдано распоряжение отправить этого многообещающего юношу в Америку.

Казни в Доке Висельников, где трупы повешенных затоплял прилив (этот эффектный штрих введён Адмиралтейством), были более основательными. Никто из выставленных на этих столбах больше никогда не отведал вина. Признаки жизни, столь упрямо продемонстрированные первым повешенным, ничуть не встревожили Алтамонта — скорее позабавили.

Его дама заметила с рассеянным видом:

— Думаю, мы не беспокоиться о Кулакове — он умрёт сегодня. Я провела с ним слишком мало времени прошлой ночью.

— О, разумеется, он умрёт сегодня. — Отхлебнув ещё рома, мужчина шутливо погрозил женщине пальцем: — Опять за свои мистификации, Куколка? Я заметил, что ты любишь загадки. Впрочем, продолжай в том же духе — мне они тоже нравятся.

Алтамонт и его женщина, такая неанглийская, которую он называл Куколка (однажды он попытался выговорить её имя, но нашёл, что оно непроизносимо), ещё с час оставались в своём удобном уголке у окна таверны, пока он не увидел собственными глазами, как быстро прибывающая вода Темзы покрыла бледную точку — рыжебородое лицо. Затем, насвистывая матросскую песенку, этот процветающий господин, весьма довольный итогами дня, подозвал поджидавшую карету и, предложив руку своей даме, отправился в гостиницу «Ангел» на южном берегу, в богатые уютные апартаменты.

На следующий день рано утром Тэрлис и его помощник вернулись на место казни, чтобы проверить свою работу.

Оба палача выразили лёгкое удивление, увидев, что центральный из трёх столбов не занят. Цепи, в которых повесили русского пирата, валялись внизу в грязи, по-прежнему целые. Это не могли сделать ни прибой, ни течение реки: вчера казнённых прикрепили на совесть. Однако нашлись правдоподобные объяснения: либо появились запоздавшие родственники и тайно унесли тело, либо кому-то даже в просвещённое седьмое десятилетие восемнадцатого века нужны были части тела повешенного для занятий чёрной магией.

Палачей, обсуждавших эту тему, отвлёк пронзительный женский крик, долетевший с южного берега. Он повторился несколько раз. Эти звуки не вязались с солнечным утром. Однако беседа прервалась лишь на минуту: на берегу реки в Уоппинге такое не редкость. На самом деле Тэрлис и его помощник услышали вопль ужаса молоденькой служанки, которая открыла дверь одной из комнат в прибрежной гостинице «Ангел».

Прошло более ста лет, прежде чем блестящий сыщик связал исчезновение повешенного пирата с леденящим кровь зрелищем, представшим перед глазами бедной служанки. Правда, девушку напугал не оживший Александр Ильич Кулаков — его бы она увидела, придя часом раньше. Нет, она наткнулась на гораздо более изуродованный труп.

Вскоре после полуночи Алтамонта разбудило чьё-то постороннее присутствие в комнате. Крик застрял у него в горле, когда он увидел фигуру, стоявшую возле кровати. Это был Кулаков, всё ещё в одежде арестанта, в которой его повесили. С рыжей бороды русского стекала вода, лицо было мертвенно-синеватого оттенка, а горло издавало каркающие звуки. Он был без наручников, и его руки, дёргаясь, тянулись к постели. Глаза пирата, живые на мёртвом лице, буравили Алтамонта.

Куколка проснулась от хриплого вопля своего покровителя. Увидев Кулакова, она слегка удивилась — значит, она ошиблась, сказав, что он умрёт по-настоящему! Ей было ясно, что русский, благодаря её усиленным знакам внимания во время плавания, а также в ньюгейтской камере, в конце концов стал вампиром.

Миниатюрная обнажённая женщина с тёмными сосками выскользнула из кровати. Она схватила с ночного столика свой браслет, надела его на запястье, улыбнулась и на глазах изумлённого любовника превратилась в туман и растаяла.

Кулаков не обратил внимания на женщину. Ярость, бушевавшая в пирате, направила его взгляд в другую сторону. В следующее мгновение ледяные руки ожившего мертвеца неловко схватили Алтамонта. Новоиспечённый вампир ещё не освоился с дарованной ему силой и был не менее своей жертвы сбит с толку собственным загадочным преображением. Выдернув предавшего его англичанина, облачённого в ночную рубашку, из простыней, он с неслыханной силой отбросил того в угол. Передвигаясь как сомнамбула и изрыгая ругательства, Кулаков стал обыскивать комнату в поисках украденных у него сокровищ. Он расшвыривал и опустошал ящики, сумки и коробки, сдвигал мебель. Но всё было напрасно.

Наконец он удовлетворённо хмыкнул, обнаружив какие-то мелкие твёрдые предметы, зашитые в матерчатом мешочке. Поднеся свою находку к окну, чтобы получше рассмотреть при лунном свете, Кулаков разбил стекло: он ещё не понял, что теперь его глазам не требуется свет. Пират разодрал ткань в клочья, но внутри, к его великому разочарованию, оказались лишь песок с гравием. Он в бешенстве отшвырнул разорванную ткань, и содержимое мешочка просыпалось в Темзу, протекавшую под окном.

Кулаков подумал, что Алтамонт, не рискуя возить сокровища с собой по Лондону, отдал их на хранение своему брату. И он повернулся к предателю, горя жаждой мести.

Обречённый англичанин стоял у кровати, шаря под подушкой, но достал оттуда не драгоценности, а заряженный пистолет и кинжал. Старина Эмброуз Алтамонт был стойким и находчивым, но подобное оружие против вампиров совершенно бесполезно.

Пистолет так и не выстрелил, и постояльцы гостиницы «Ангел», разбуженные приглушёнными криками и ударами, только недовольно пробормотали что-то себе под нос и снова уснули. И вскоре, ещё задолго до того, как Кулакову пришло в голову, что было бы неплохо выпытать у Алтамонта, где спрятаны сокровища, тот испустил дух.

Кулаков, лишивший жизни своего врага, вдруг очень устал. Он снова занялся поисками драгоценностей, которые, по его мнению, могли быть где-то здесь… Затем, осенённый хорошей, с его точки зрения, идеей, пошёл поискать в соседней комнате.

Всего через минуту-другую после того, как повешенный пират, спотыкаясь, вышел за дверь, женщина, которую называли Куколкой и которая была гораздо более опытным вампиром, чем он, вновь появилась в комнате, где произошло убийство. На Куколке по-прежнему ничего не было из одежды, но теперь исчез и браслет. Она проникла в комнату так же, как и вышла, — через окно, в виде тумана. Теперь она снова обрела телесную форму, в то время как постояльцы «Ангела» продолжали безмятежно спать при свете занимавшейся зари.

Осторожно обойдя лужи запёкшейся крови, она остановилась перекусить, прильнув в долгом поцелуе к трупу на полу. Не пропадать же добру, подумала она, тут столько свежей красной жидкости.

Только когда Куколка выпрямилась, аккуратно облизывая губы, она случайно взглянула в окно и, к своему ужасу, заметила, что матерчатый мешочек, в котором была её земля, её родная земля, разорванный и пустой, зацепился за ветку дерева в нескольких футах от окна, как раз над бурной рекой.

Женщина запричитала на своём родном языке, что Кулаков убил её, разбросав землю родины.

(Пожалуй, тут мне стоит сделать отступление, чтобы кое-что пояснить некоторым читателям. Для каждого вампира определённая земля является магической. Земля родины необходима вампирам, как воздух — человеческим лёгким. Всего один день — или несколько дней, если это старые, давно живущие вампиры, — носферату может выжить без родной земли. После этого им овладевает беспокойство, его крутит и дёргает, и вскоре наваливается непреодолимая усталость, заканчивающаяся смертью. Эта смерть мучительна — острый кол, всаженный в сердце, или даже палящее солнце милосердны по сравнению с такой гибелью.)

Маниакальные поиски утраченных сокровищ так и не увенчались успехом; Кулаков, бродивший словно в тумане, услышал крики женщины и вернулся в соседнюю комнату.

Куколка уже была одета. Она молила Кулакова о помощи, предлагая сделку. Тараторя на своём родном языке, который немного понимал пиратский капитан, она сказала русскому, что знает точно, где спрятаны похищенные украшения, и отдаст их ему в обмен всего на несколько фунтов её родной земли.

Среди сотен судов, прибывших в этот большой порт из самых отдалённых уголков земного шара, где-то, несомненно, есть хотя бы одно, к грузу которого, или к днищу, или к обшивке пристало хотя бы несколько горстей земли, которая сейчас была ей дороже любых драгоценностей.

Русский, сознание которого было затуманено из-за казни и второго рождения, выслушал её, а затем задал свой вопрос. Он прошептал по-английски:

— Где драгоценности? Их здесь нет.

Куколка перешла на ломаный английский:

— Ты меня не слушать? Клянусь, я сказать тебе, где сокровища, когда ты помочь мне найти земля, которая мне нужна. Драгоценности не есть здесь. Но они есть в сохранности, в месте, которое ты знать! Ты можешь их взять!

— Я знаю. — Пират взглянул на окровавленный труп Алтамонта. — Он отдал их своему брату, и они у того в имении, где-то за городом. У брата, который помог ему предать меня.

В исступлении женщина сжимала его руку, вонзаясь в неё длинными ногтями, и такое пожатие вполне могло переломать кости живому человеку. Она снова заговорила на своём родном языке:

— Ты меня слушаешь, Кулаков? Мне нужна моя земля! Я клянусь всеми богами моей родины и теми богами, которым вы молитесь в Московии, что, если ты поможешь мне найти эту землю, сокровища будут твои!

Русский что-то пробормотал — возможно, в знак согласия, — но он был в полном отупении. Он ощущал непреодолимую потребность в отдыхе — ему, как это бывает с новорождёнными, нужно было поспать. Кулаков переменил обличье и, обратившись в туман, улетучился через окно.

Женщина в отчаянии начала искать сама при смертоносном свете, становившемся всё ярче. Но надеждам Куколки на бессмертие не суждено было сбыться! В тот июньский день на всей длинной извилистой Темзе не нашлось ни одного судна с той особой землёй, от которой зависела её жизнь.

А вот среди немногочисленных в этом порту русских судов всё же были такие, которые случайно захватили с собой родную землю Кулакова. И он, ведомый инстинктом, ухитрился заприметить в одном из тёмных трюмов укромный уголок с землёй, необходимой ему.

Новоиспечённым вампирам, так же как и младенцам, часто требуются долгие периоды сна. Когда он пробудился после длительного вампирского кошмара (ему снилось, как его вешают), то снова был в Санкт-Петербурге, столице его родины.