13

Я довольно долго ищу приют. Мне уже начинает казаться, что я его выдумала. Но нет — вот он. Вот ворота с железным солнцем. Я глажу его лучи и смотрю на белый особняк с жёлтой дверью. Я ничего не чувствую. Будто играю роль. Обычные ворота. Обычный дом. Быть может, приют перенесли в другое место.

Кого я обманываю? В пыльной траве валяются игрушки, у порога раскиданы велосипеды и скейтборды. За воротами стоит старый автобус. Интересно, за рулём до сих пор сидит Билли?

Я не хочу видеть ни его, ни Лулу, даже если они все ещё здесь работают. Я приехала к Джине.

Покидая «Солнечный берег», я плакала. Нас с Джиной все-таки схватили. Когда мы вернулись с ночной вылазки, оказалось, что нас поджидают Билли и Лулу. Клэр! Клэр донесла на нас. Мы не сумели выкрутиться. В куртке Джины обнаружили несколько компакт-дисков, триста фунтов наличными и золотые украшения, завёрнутые в носовой платок.

Меня отправили в другой приют. Джину оставили в «Солнечном береге», уж не знаю почему. Быть может, она была слишком взрослой или слишком испорченной, так они решили. Мне сказали, что новый приют — это новая возможность начать все заново.

Я не хотела уезжать, но меня никто не слушал. Это самое страшное. Приютским не оставляют выбора. Хочешь или нет, будешь делать то, что велят.

Мне казалось, меня выгнали из «Солнечного берега», потому что отчаялись со мной справиться. Я провела там ещё неделю. Мне запрещали общаться с Джиной. Ночные грабежи прекратились. На дверь повесили новый замок, а ко всем входам и выходам подвели сигнализацию. Лулу было велено вставать посреди ночи и проверять, все ли дети лежат в кроватях.

Я дождалась, пока она закончит обход. Затем вылезла из кровати и побежала искать Джину. Я забралась к ней в постель. Она обняла меня и назвала своей маленькой. Я заплакала, и Джина, думаю, тоже, потому что её щека стала мокрой. Я прижалась к ней и просидела так до рассвета.

Больше я её не видела. Однажды я получила от неё письмо. Джина не любила писать и просто нарисовала картинку, а сверху красивыми витиеватыми буквами вывела своё имя и исцеловала рисунок помадой.

На протяжении года я писала ей каждую неделю, хотя давным-давно отчаялась получить ответ.

Я напишу ей ещё раз. В приюте наверняка знают её адрес. Я открываю калитку и иду по дорожке. Смотрю на дверь и дважды стучу.

На пороге появляется блондинка в комбинезоне. Вокруг её талии повязано полотенце. В волосах бесчисленное множество заколок. Лулу, помнится, заплетала дурацкие косички. Люди, работающие с детьми, часто одеваются, как дети.

— Скажите, здесь все ещё работает Лулу? — спрашиваю я.

Блондинка качает головой, заколки трясутся.

— Кажется, когда-то здесь действительно работала Лулу, но я с ней не была знакома.

— А Билли?

Вновь трясутся заколки.

— Ты хочешь их найти?

— Не совсем их. Я ищу одну девушку, Джину…

— Ах, Джину! — говорит она.

— Вы её знаете?

— Все знают Джину. — Женщина улыбается.

— Неужели она все ещё живёт здесь?

— Нет, но она часто нас навещает. У неё замечательные лекции.

— Джина читает лекции?

— Она ездит по всем приютам нашего округа и разговаривает с детьми. Она творит чудеса. Дети ей доверяют, потому что она знает, каково им пришлось. А что же ты? — Она с подозрением смотрит на мою форму. — Ты тоже здесь жила?

— Некоторое время. Я дружила с Джиной. Только это, наверное, не та Джина.

— Джина может быть только одна! Она живёт совсем рядом. Видишь многоэтажные дома? Её квартира на верхнем этаже самого южного здания, номер сто сорок четыре. Навести её. Она будет рада.

Я иду к многоэтажкам. Мне кажется, это бессмысленно. Моя Джина не такая. Она не читает лекции. Моя Джина разбиралась только в кражах со взломом.

Зря я все это затеяла. Что это за район? На сегодня мне хватило неприятных встреч. Я рассеянно бреду к зданиям. За моей спиной внезапно возникает мальчишка на скейте. Я отпрыгиваю в сторону. Он радостно скалится и катит прочь.

Я веду себя как ребёнок. Дома не такие уж страшные. Некоторые квартиры явно выкуплены: на окнах красивые занавески и горшки с цветами, двери балконов выкрашены яркой краской. Затем я замечаю выгоревший мусорный бак и непристойные надписи на стенах. Я нажимаю кнопку лифта, жду, как мне кажется, целую вечность и осторожно захожу внутрь, стараясь не наступить в лужу.

Мне нужно на верхний этаж, но на полпути лифт останавливается, и в него заходят двое бритоголовых мужчин. Я сглатываю и прижимаюсь к стене. Слава богу, они ведут себя так, будто меня здесь нет. Я робко разглядываю их проколотые брови, думая о том, что сказала бы Мэрион, заявись я домой в таком виде. Один из мужчин ловит мой взгляд и показывает мне язык. Тоже проколотый. Я ошарашенно смеюсь и вылетаю из лифта, едва он останавливается на четырнадцатом этаже.

Мне кажется, будто я оказалась на вершине мира. Подо мной простирается город. Я хватаюсь за перила, чтобы не упасть. Прохожу по балкону и оказываюсь перед сто сорок четвёртой квартирой. Стучу в дверь — так тихо, что она вряд ли услышит. Все равно она не может быть моей Джиной.

На пороге стоит молодая босоногая женщина в джинсах и свободной голубой майке. У неё на руках очаровательный кудрявый малыш. Она смотрит на меня, склонив голову набок.

Это не Джина.

— Простите, — бормочу я, — я искала…

Или все-таки Джина? Высокая, широкоплечая, темнокожая — и совершенно иная. Она взрослая, стильная и привлекательная. Её пышные длинные волосы аккуратно уложены в косички и заплетены бусами. У неё проколот нос, в ушах серебряные полумесяцы серёжек, на пухлых руках звенят браслеты. Она смотрит не раздражённо, а, наоборот, приветливо. Внезапно её улыбка расплывается до ушей.

— Эйприл! — восклицает она. — Малышка Эйприл!

Она крепко меня обнимает, не отпуская ребёнка. Я вдыхаю её знакомый запах — запах пудры и мускуса.

— И все-таки это ты, Джина! — говорю я и внезапно начинаю рыдать.

— Да, это определённо ты, Эйприл, — смеётся Джина. — Ты всегда была плаксой. И моей любимой малышкой, помнишь? Кстати, что скажешь о моем настоящем малыше?

Она гордо показывает мне младенца, щекочет его и целует. Ребёнок хохочет и пытается вывернуться.

— Чудесная девочка.

— Это мальчик! Мой маленький Бенджамин. Не смущайся, все думают, что он девочка, такой он хорошенький. И из-за кудряшек, конечно, тоже. Все твердят, что его пора подстричь, а мне кажется, верх безумия — состригать такие кудри, правда, мой сладкий?

Бенджамин смеётся и трясёт головой. Кудряшки подпрыгивают.

— У тебя чудесные волосы, — подтверждаю я, шмыгая носом.

— А тебе, как всегда, нужен платок! Заходи, Эйприл. Вот здорово! Просто не верится. Сколько тебе уже? Одиннадцать? Двенадцать?

— Четырнадцать. Сегодня исполнилось.

— Ого! Ну так с днём рождения!

Она обнимает меня свободной рукой и заводит внутрь. Коридор оклеен обоями, зелёными, как вода в бассейне. По стенам скачут дельфины. Гостиная фиолетовая, с красными шторами, красными бархатными подушками и огромной плюшевой пандой в красном кресле-качалке. Я иду за Джиной на кухню. Здесь все ярко-жёлтое, такое ослепительное, что хочется надеть очки. Джина даёт мне салфетку, сажает Бенджамина на высокий стул и ставит чайник.

— Классная у тебя квартира, — застенчиво хвалю я, сморкаясь.

— Ага, здорово вышло. Я попросила ребят из «Солнечного берега» помочь мне раскрасить стены. — Она ставит на стол оранжевые кружки. — Ты там уже была?

— Да. Я искала тебя.

— Эйприл, сейчас я сама расплачусь. — Джина вновь меня обнимает. Затем смеётся: — Ты небось удивилась, узнав, какая Джина стала правильная и важная? Помнишь наши ночные вылазки? Ты была такой крохой, а уже отличным домушником! Карабкалась по трубе, как обезьянка, вжик — и уже внутри.

Ты нашла мне замену?

— Нет. С тобой никто не мог сравниться. Да и расхотелось мне воровать. Я очень скучала, детка.

— Ты не писала.

— Я писала!

— Ты прислала рисунок.

— Ну, я никогда не любила писать от руки, а компьютера у мальчишек было не допроситься. Да и не хотелось мне писать. Я не очень-то хорошо жила. Натворила кучу дел, о которых жалею. Не подумав, родила ребёнка…

— Бенджамина?

— Нет. Тот ребёнок был давно. Я сама была ещё ребёнком.

Чайник кипит. Я чувствую, как кипят мои собственные мысли.

— Что с ним сейчас? — спрашиваю я. — Ты его бросила?

По её щеке ползёт слеза.

— У меня её отобрали. Я была плохой матерью.

— Ты чудесная мать Бенджамину.

— С Эми я была другой. Я любила её, любила до безумия, но в то время я сидела на этой дряни и сама себя не осознавала. Мне сняли квартиру, помогли устроиться, но я даже за собой не могла следить, не говоря о ребёнке. Она часто болела. Я тоже болела. Я воровала. Однажды я попалась. Меня отправили в исправительную колонию, а Эми забрали в приют.

— О Джина! — Теперь я её обнимаю.

— Нет, не стоит меня жалеть. Я это заслужила. Я сама виновата. Я все погубила.

— Как же они её у тебя забрали, если ты её так любила? Она была твоей дочкой. Почему тебе не разрешили её оставить?

— В колонии? Наверное, я не слишком сопротивлялась. Я чувствовала, что со мной у неё не лучшая жизнь. Не такая у неё должна быть мама. Я не хотела, чтобы её спихивали с рук на руки, из приюта в приют, как когда-то меня. Я позволила её удочерить. У неё замечательная семья. — Джина улыбается сквозь слезы. — Не смотри на меня так, Эйприл. Я хотела как лучше. Она счастлива, я знаю. И я счастлива. Когда её у меня забрали, я буквально сходила с ума. Но потом вышла на свободу, и у меня мозги встали на место. Я бросила все свои глупости — и вот какая я стала! Мне нужно сдать кое-какие экзамены. Это трудно, сама знаешь, как мне тяжело писать, но я стараюсь. Я буду социальным работником. И не таким, как эти старые курицы. Я сумею справиться с сорванцами, если они не будут меня слушать. Но в отличие от других, я знаю, что у них за жизнь. Меня они не обманут. Я все попробовала, через все прошла. Сейчас я разговариваю с ними, рассказываю, как это было. Есть крепкие орешки, кого не разубедишь, но младшие меня уважают.

— И я тебя уважаю, Джина.

Я краснею от того, как неуклюже это звучит.

— Надеюсь! — говорит она и наливает нам чаю, а Бенджамину — молока. Она улыбается. — Эйприл, что положено имениннице?

Я хлопаю глазами.

— Торт!

Джина достаёт из шкафа большую коробку. Она открывает её, и я вижу розовый пирог, украшенный горошинами «Смартиз», которыми выложено: «С днём рождения!»

— Я так и знала, что ты сегодня придёшь!

Я смотрю на неё, разинув рот. Джина смеётся.

— Шучу, глупенькая. Я испекла его для одного из соседских мальчишек. Я тут главный организатор детских праздников. Бенджамину очень нравится — все хотят с ним играть. Когда у кого-нибудь из ребят день рождения, я пеку пирог.

Я вспоминаю Мэрион. Должно быть, она уже купила праздничный торт у «Марка и Спенсера» и выложила его на любимое хрустальное блюдо. Она не понимает, почему я до сих пор не вернулась из школы. Она вот-вот начнёт волноваться.

Если бы у меня был мобильный, я бы ей позвонила. Сама виновата.

Какая чушь! Что за чушь я несу!

И все время, болтая с Джиной, уплетая пирог и угощая Бенджамина кусочками глазури, я думаю о Мэрион.

Я могу попросить Джину дать мне позвонить. Мне очень этого хочется. Но я не могу. Мэрион захочет узнать, где я. Если она поймёт, что я прогуляла школу, то здорово разозлится.

Я могу соврать, что сижу в гостях у Кэти или Ханны. Но тогда она приедет меня забрать. Как все сложно!

Не буду ей звонить, просто поеду домой прямо сейчас, извинюсь и постараюсь с ней помириться.

— Джина, мне пора. Моя приёмная мама будет волноваться.

— Ты хорошая девочка, Эйприл, — говорит Джина.

Я плохая. Я очень плохая.

На прощание Джина крепко прижимает меня к себе. Я обнимаю её, мечтая стать маленькой, как Бенджамин, чтобы она носила меня на руках.

— Только не пропадай, малышка, — говорит Джина. — Напиши мне. В этот раз я отвечу как полагается, обещаю.

Я еду в вонючем лифте, пытаясь сдержать слезы. Выхожу на улицу, смотрю вверх и вижу на балконе Джину. Она крепко держит Бенджамина и не может махнуть мне рукой. Вместо этого они оба кивают мне головами, будто два тёмных цветка, качающихся на ветру.

Джина — замечательная мама.

А моя мама — дали ли ей возможность начать все с нуля?