Глава четырнадцатая
«Поднимается восточный ветер»
В годы царствования Эдуарда VII, между 1901 и 1910 годами, Шерлок Холмс заметно отошел от криминальных расследований, которые сделали ему имя. Поездка в Бирмингем для оправдания Джорджа Эдалджи была одолжением старинному другу. Эпизод с «Львиной гривой» подвернулся ему случайно, когда он поправлял здоровье в своем коттедже в Саут-Даунсе.
Холмс сохранял интерес к преступному миру, но держался от него на расстоянии. В 1905 году он, вероятно, сухо улыбнулся, прочитав о деле Стрэттонов, в ходе которого двух братьев судили и признали виновными в убийстве благодаря отпечатку большого пальца, обнаруженному на месте преступления. Это был первый раз, когда британское правосудие опиралось на способ опознания, который Холмс рекомендовал более двадцати лет назад.
Вероятно, ему вспомнились события июня 1891 года и его затянувшийся до глубокой ночи разговор с генеральным инспектором бенгальской полиции Эдвардом Генри. Именно Генри, вернувшийся в Лондон заместителем главы Скотленд-Ярда, учредил Бюро отпечатков пальцев.
Когда Холмс покидал побережье Суссекса, его все больше и больше затягивала деятельность новоиспеченных секретных служб МИ-5 и МИ-6.
Помимо «Его прощального поклона», истории о том, как Холмс обезвредил немецкого агента фон Борка, Уотсон рассказывает о трех делах, заставивших детектива погрузиться в мутный мир на стыке международной дипломатии и шпионажа. Одно из них – случай с «Морским договором» в 1887 году – предшествовало его трехлетнему отсутствию. Два других – инциденты со «Вторым пятном» и с «Чертежами Брюса-Партингтона» – датируются годами, непосредственно следующими за возвращением детектива в Лондон.
В рассказе «Морской договор» блестящая карьера, которую делал в министерстве иностранных дел Перси Фелпс, школьный товарищ Уотсона, оказывается под угрозой из-за пропажи важного государственного документа. Его украл, пользуясь удобным случаем, будущий шурин Фелпса, который рассчитывал поправить свое финансовое положение, продав сведения о договоре какой-нибудь иностранной державе.
Британия действительно заключила с Италией (и Австро-Венгрией) секретный договор, известный как Средиземноморское соглашение (Средиземноморская антанта), остававшийся в силе между 1887 и 1896 годами, и вполне возможно, что из-за этого документа возник какой-то закулисный кризис, который Уотсон вплел в опубликованный им рассказ.
Случай со «Вторым пятном» Уотсон сознательно не датирует («год и даже десятилетие не могут быть указаны»). Рассказ его начинается с посещения Бейкер-стрит двумя лицами, «пользующимися европейской известностью», – премьер-министром лордом Беллинджером и министром по европейским делам Трелони Хоупом.
Вновь пропал важный документ, и Холмс должен отыскать его. В данном случае это письмо «одного иностранного монарха», обеспокоенного «недавним расширением колоний» Британской империи. «Тон письма довольно резкий, – говорит премьер, – и некоторые фразы носят столь вызывающий характер, что его опубликование, несомненно, взволновало бы общественное мнение Англии. И даже более, сэр: могу сказать не колеблясь, что через неделю после опубликования письма наша страна будет вовлечена в большую войну».
Вопреки попыткам Уотсона соблюсти конфиденциальность, совсем не трудно догадаться, что премьер-министр лорд Беллинджер – это лорд Солсбери, а недипломатичный европейский монарх – кайзер Вильгельм II, имевший привычку бомбардировать бестактными посланиями иностранные правительства без ведома своих министров.
Холмсу удается спасти положение, установив, что супруга министра по европейским делам стала жертвой шантажиста и похитила письмо по требованию этого негодяя. Война предотвращена.
Наиболее интересно из этих дел то, которое Уотсон описал в рассказе «Чертежи Брюса-Партингтона». Оно вращается вокруг новейшего проекта подводной лодки.
Королевский военно-морской флот до странности долго не осознавал, в какой степени подводные лодки способны изменить самую природу войны на море. Одним из немногих морских офицеров высшего ранга, рано оценившим их потенциал, был адмирал Джон Фишер. В 1904 году, девять лет спустя после кражи чертежей Брюса-Партингтона, Фишер все еще писал: «Не думаю, что мы хотя бы на йоту осознали, какой гигантский переворот неизбежно произведут субмарины как наступательное оружие войны».
В 1890-х годах наиболее совершенные подводные лодки строились не в Европе, а в США, и конструировал их ирландский националист Джон Филипп Холланд (Голланд). Именно одна из субмарин Холланда, вполне возможно, скрывается под туманом, которым Уотсон окутывает эту историю.
По иронии судьбы права на конструкцию Холланда были приобретены в США «Электрик боут компани», затем продавшей их концерну «Виккерс», на верфях которого в приморском городке Барроу-ин-Фернесс начиная с 1900 года строились первые британские субмарины.
Кроме этих случаев, описания которых нашпигованы сбивающими с толку намеками и ложными следами, Уотсон больше нигде не упоминает о причастности Холмса к шпионажу и контршпионажу. Однако Холмс сыграл центральную роль в создании и МИ-5, ведущей борьбу с внутренними врагами государства, и МИ-6, призванной собирать информацию о врагах внешних.
Занимая в МИ-5 особое полуофициальное положение, которого он добился еще на заре существования этой службы, Холмс вербовал агентов, коих не мог утянуть ко дну даже бурный водоворот анархистских и революционных политических интриг Ист-Энда.
Уже с осени 1908 года он получал донесения (возможно, от агента по фамилии Орлов), предостерегавшие, что группа латышских эмигрантов, обосновавшихся в Лондоне после провала революции в их собственной стране, может составить серьезную угрозу для общественного спокойствия.
Мир, в котором жил и действовал Орлов, походил на тот, что описан в «Секретном агенте» Джозефа Конрада. Роман Конрада, мрачно-ироничная история анархистов-бомбометателей и политического заговора, вдохновлен событием, о котором, скорее всего, знал Холмс, хотя произошло оно как раз перед его возвращением в Лондон.
Под вечер 15 февраля 1894 года двух сотрудников Гринвичской обсерватории встревожил звук, похожий на взрыв снаряда, донесшийся из парка снаружи. Выбежав узнать, что произошло, они увидели скорчившегося на земле мужчину, который зажимал рану в животе. Он оказался двадцатилетним французом, неким Марсиалем Бурденом, приехавшим в Гринвичский парк на трамвае из своей квартиры в Фицровии. Другие пассажиры сообщили полиции, что Бурден вышел из трамвая с пакетом в руках. И вскоре стало ясно, что в пакете была бомба, которая взорвалась преждевременно, смертельно ранив француза.
Конраду, писавшему многие годы спустя, попытка взорвать бомбу в обсерватории представлялась «кровавой бессмыслицей, настолько нелепой, что никакими логичными или нелогичными рассуждениями установить ее причину было невозможно». Однако за этим крылась своя изощренная логика.
Бурден был членом того же спаянного кружка французских анархистов, что и Казерио, который убьет французского президента Сади Карно в июне 1894 года, а также Юрэ, Убийца с Бульваров. Обреченная на провал миссия Бурдена в Лондоне сводилась к эксперименту с целью проверить мощность взрывчатки, которую изготовляла организация. Его, так сказать, самопожертвование послужило достаточным доказательством тому, что бомбы не лучшее средство для покушений, и Казерио использует более надежную альтернативу – нож, – чтобы убить французского президента.
Ну а кем был Орлов? Почти наверное внимание Холмса обратил на него Шинвелл Джонсон. Он снабжал Холмса информацией более двух лет и пользовался доверием латышей все это время. Не исключено, что он и сам был латышом. Как мы увидим, он оказался в группе, окруженной полицией и солдатами на Сидней-стрит, и, подобно столь же таинственному Петру Маляру, скрылся оттуда в хаосе, последовавшем за осадой.
Большинство анархистских группировок предпочитали разговоры действиям. Латыши же, пришел к выводу Холмс, намеревались действовать. И в очередной раз его предупреждения, хотя и поддержанные Майкрофтом, были проигнорированы.
Первые признаки того, что латвийские анархисты представляют собой подлинную угрозу, появились в начале 1909 года, когда двое из них, Пауль Хефельд и Яков Лапидус, отправились на Тоттнэм и напали на автомобиль, перевозивший деньги для выплаты жалованья рабочим резиновой фабрики Шнурмана. Хефельд уже упоминался в донесениях Орлова Холмсу как особо необузданный и фанатичный революционер, и теперь он с товарищем продемонстрировал, что опасения Орлова были вполне оправданными.
Экспроприация с самого начала катастрофически не задалась. Шофер автомобиля не собирался отдавать деньги без борьбы, так что боевики, оба вооруженные, открыли стрельбу и ранили его, прежде чем сбежать с наличными.
Услышав звуки выстрелов, на место происшествия поспешили несколько полицейских. Хефельд и Лапидус запаниковали и, ведя беспорядочную стрельбу, ранили маленького мальчика, проходившего мимо (он потом умер в больнице). Констебль Тайлер, по-видимому, загнал их в угол, но Хефельд направил на него пистолет и застрелил в упор. Тайлер истек кровью на месте.
Затем Лапидус и Хефельд захватили трамвай и под дулами пистолетов заставили вагоновожатого помочь им скрыться. Полицейские, успевшие выхватить оружие, вскочили в другой трамвай и отправились в погоню, обмениваясь выстрелами с боевиками.
Лапидус и Хефельд спрыгнули с трамвая и завладели стоявшим у обочины молочным фургоном. Почти немедленно они его перевернули, пытаясь свернуть за угол на слишком большой скорости. Бросив разбитый фургон, они хотели воспользоваться запряженной лошадьми повозкой зеленщика, но не сумели снять ее с тормоза. Двигаясь с чинной неспешностью и все еще паля по преследующим их полицейским, они в конце концов были вынуждены бросить и повозку.
Теперь они припустили по дорожке вдоль Чингфордского ручья. Она вела в тупик. Первым Хефельд, а за ним Лапидус застрелились при приближении полицейских. Лапидус умер тут же. Хефельд протянул три недели и умер, произнеся напоследок слова: «Моя мать в Риге», которые ничем не помогли следствию.
Трагедия и фарс сплелись в «Вопиющем тоттнэмском насилии», как назвали эту акцию анархистов. Однако события следующего года доказали, что опасения Холмса относительно латышей вполне оправданны.
В декабре 1910 года полицейский констебль во время обхода улицы Хаундсдич (в лондонском Сити) услышал непонятный шум, доносившийся из трех строений, именуемых Эксчейндж билдингс. Человек, открывший дверь на его стук, показался ему подозрительным, и констебль поспешил заручиться помощью коллег.
Несколько полицейских возвратились к дому, и сержант Бентли опять постучал в дверь. Тот же человек пригласил Бентли войти, но едва сержант переступил порог, из задней комнаты выскочил еще один мужчина и дважды выстрелил в полицейского, ранив его в плечо и в шею. Вторая пуля перебила позвоночник Бентли.
Остальные члены шайки, которые копали туннель к подвалу ювелирной лавки на Хаундсдич, теперь выбежали из соседнего строения, непрерывно стреляя. Пули поразили еще нескольких полицейских, но единственный оставшийся на ногах констебль по фамилии Чоут героически попытался задержать убегающих анархистов.
Схватив одного, позднее опознанного как Георг Гардштейн, он попытался вырвать у него пистолет. Товарищи Гардштейна несколько раз выстрелили в Чоута, который получил не менее полдесятка ран и позднее умер. Одна из пуль попала в Гардштейна, смертельно его ранив. Шайка скрылась, унося с собой своего раненого сообщника.
В течение следующих двух недель ее местопребывание оставалось неизвестным. Затем Орлову, которому латыши все еще доверяли, удалось сообщить Холмсу о том, чт́о происходило.
Вскоре после стрельбы на Хаундсдич двое членов шайки засели в доме № 100 по Сидней-стрит. Сам Орлов теперь был с ними. Вскоре дом окружила полиция, а жителей соседних домов эвакуировали.
Холмс и высшие полицейские чины надеялись, что с помощью Орлова, все еще пользующегося доверием анархистов, засевших в доме латышей, при всей их отчаянности, можно убедить сдаться.
Однако в дело вмешался министр внутренних дел Уинстон Черчилль, нетерпеливо требовавший незамедлительных результатов, и отдал приказ привлечь к штурму армию. Первыми утром 3 января 1911 года на Сидней-стрит прибыли шотландские гвардейцы из лондонского Тауэра. Снайперы заняли позиции на верхних этажах соседних зданий, откуда они могли осыпать дом градом пуль. Сам Черчилль приехал вскоре после полудня и тут же де-факто вступил в командование собравшимися на улице отрядами различных сил правопорядка.
Пока Черчилль расхаживал, позируя перед камерами, Холмс изнывал от бешенства. Неуклюжие меры, к которым прибегли власти, грозили уничтожить сеть осведомителей, с таким тщанием создававшуюся им три предыдущих года. Его собственный агент очутился в ловушке дома № 100 на Сидней-стрит.
Сыщик метался между кабинетом Майкрофта в Уайтхолле и Ист-Эндом, пытаясь вновь взять инициативу в свои руки. События, однако, все больше выходили из-под его контроля.
Прибывали всё новые пополнения, всё новые воинские части. Революционеры и солдаты всё чаще обменивались залпами, а затем из окон верхнего этажа заклубился дым, и вскоре здание заполыхало, вынуждая людей внутри отступать в комнаты, еще не тронутые огнем.
Затем, когда здание было полностью выпотрошено, полицейские и солдаты двинулись на приступ. В выгоревшем остове дома обнаружили трупы двух анархистов – Сваарса и Соколова. Соколова поразил пулей в голову кто-то из снайперов, когда он встал возле открытого окна. Его товарищ задохнулся от дыма. Третий человек, предположительно находившийся в здании и известный как Петр Маляр, исчез.
В книге, вышедшей в 1920-х годах, Черчилль охарактеризовал Петра Маляра как «одного из тех диких зверей, которые в более поздние годы в конвульсиях Великой войны пожрали и растерзали русское государство и русский народ».
Похоже, однако, что Орлов и загадочный Петр были одним и тем же лицом и Холмс каким-то образом сумел в суматохе пожара устроить бегство своего агента с Сидней-стрит, а затем помог ему скрыться из страны. Едва ли сыщик был доволен таким исходом. Он лишился самого надежного и смелого своего агента.
Потребность Черчилля находиться в центре событий позднее высмеивалась его политическими противниками. «Нас озаботило появление в иллюстрированных газетах фотографий министра внутренних дел в опасной зоне, – заметил в Парламенте лидер тори Бальфур. – Я понимаю, что там делал фотограф. Но министр внутренних дел?» Сам Черчилль позднее признал неблагоразумным свое присутствие возле осажденного дома, но вред был уже нанесен.
Деятельность МИ-6 по большей части вначале была направлена на сбор информации о главной сопернице Британской империи – Германии. Их будущую конфронтацию писатели рисовали уже после стремительного разгрома Франции Пруссией в 1871 году.
В «Битве при Доркинге» Джорджа Чесни, престранной фантазии, немецкие армии вторгаются на Британские острова и, несмотря на героический отпор, данный им под этим городом в графстве Суррей, сметают все на своем пути. Опубликованный в «Блэксвудс мэгэзин» в том же году, этот опус вызвал бурные споры.
К 1909 году убеждение о неизбежности войны между Германией и Британией прочно укрепилось в общественном сознании. Литературные поденщики, такие как бесстыдный Уильям Ле Ке, который выдавал на-гора по нескольку книг в год с заглавиями вроде «Вторжение в 1910 году» и «Шпионы кайзера», разжигали страхи перед мародерствующими гуннами, форсирующими Ла-Манш.
Газеты изобиловали жуткими байками. Немецкие официанты в Лондоне сплошь шпионы. По всей Англии затаились немецкие отряды, ожидая приказа извлечь оружие из тайных арсеналов, расположенных в пределах видимости Чаринг-Кросс. Одна газета – «Уикли ньюс» – до того была одержима шпиономанией, что пригласила своих читателей активно выявлять шпионов и назначила специального редактора для сбора информации о германских лазутчиках.
Вот в этой-то атмосфере жгучей подозрительности и тревоги и родилась Секретная разведывательная служба (МИ-6), в которой работал Холмс.
Хотя Холмс выглядит довольно эксцентричным для секретных служб, как агент он был не более инороден, чем первый глава МИ-6 Мэнсфилд Смит-Камминг. Фамилия Мэнсфилда стала двойной после женитьбы на богатой наследнице Мэй Камминг: ее семья настояла, чтобы он добавил фамилию жены к своей собственной, что было оговорено в брачном контракте.
Он начал карьеру морским офицером, но двадцатишестилетним (что весьма необычно) был списан на берег из-за таинственного недуга. Кое-кто утверждал, что причиной тому послужила морская болезнь. На берегу Камминг делил свое время между Саутгемптоном, где командовал батареями, и новым европейским турниром по мотогонкам. Он был энтузиастом-пионером «моторизма», как иногда называли этот спорт, пока не стал жертвой страшной катастрофы, в которой его сын погиб, а он сам лишился ноги.
С момента своего создания на протяжении нескольких десятилетий МИ-6 функционировала в сюрреалистической, почти фарсовой атмосфере. Камминг сидел в своем офисе («За весь день в кабинете никто не появился», – записал он как-то в своем дневнике), ожидая посетителей, которые не могли явиться, поскольку местонахождение офиса было засекречено. Работая почти в полном одиночестве и часто оплачивая из собственного кармана самое необходимое, вроде пишущих машинок и писчей бумаги, он пытался выполнять задачи, по его мнению на него возложенные.
Вербуемые агенты в большинстве своем оказывались даже хуже чем дилетантами. В 1910 году Тренч и Брендон, два армейских офицера, номинально подотчетных Каммингу, отправились в пеший поход по Балтийскому побережью Германии, сочетая отдых со шпионажем. Они были схвачены немецкими властями через несколько дней после отъезда из Англии. Причем собранную ими информацию обнаружили под матрацем Тренча в номере отеля. Они были отданы под суд и приговорены к нескольким годам заключения в немецких тюрьмах.
Попытавшись лично встретиться со своими полевыми агентами, Камминг столкнулся с разными сюрпризами. Один, подписывавший свои сообщения «мадемуазель Эспье», оказался дюжим агрессивным бельгийцем, заинтересованным главным образом тем, как бы выжать из Камминга побольше денег. Другой был полупомешанным фантазером, помышлявшим только о том, чтобы дать ход якобы изобретенному им фотоаппарату, умещающемуся в галстучной булавке.
Даже к 1912 году положение почти не улучшилось. В подобных обстоятельствах Холмс, несмотря на возраст (ему было пятьдесят восемь), оказался ценным приобретением. Под фамилией Олтемонт ему предстояло быть завербованным немецким мастером шпионажа, известным как фон Борк, при обстоятельствах, описанных в рассказе «Его прощальный поклон».
Фон Борк, скорее всего, псевдоним, выдуманный Уотсоном для немецкого морского атташе в Лондоне Вильгельма Виденманна, который руководил шпионской сетью внутри и вокруг военно-морских баз Чатема, Росайта и Скапа-Флоу.
Большинство его агентов были известны английской контрразведке, но их не трогали, потому что, как написал Черчилль, к тому времени первый лорд адмиралтейства (военно-морской министр), «их место займут другие, нам, возможно, неизвестные. А так мы читаем их сообщения, которые затем регулярно переправляем их нанимателям в Берлине».
Работа контрразведчика, за которую взялся Холмс (почти несомненно, по настоянию Майкрофта), стоила ему двух лет жизни. «Сперва я отправился в Чикаго, – рассказывает он Уотсону, – прошел школу в тайном ирландском обществе в Буффало, причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине и в конце концов обратил на себя внимание одного из самых мелких агентов фон Борка, и тот рекомендовал меня своему шефу как подходящего человека. Как видите, работа проделана сложная».
Расписывая ухищрения, при помощи которых он создал себе репутацию заклятого врага англичан, Холмс умалчивает о том, чем именно он занимался изо дня в день на протяжении этих двух лет. Помимо приведенного выше сухого подведения итогов, крайне трудно найти сведения о том, где он находился и что делал.
Упомянутое им ирландское тайное общество в Буффало вполне могло быть одним из тех, с которыми он столкнулся в 1880-х годах. «Беспокойство», причиненное констеблям в Скибберине, вне всяких сомнений, подразумевает антианглийские волнения, охватившие этот ирландский город в 1913 году.
Скибберин издавна был центром националистической активности (целый ряд первых лидеров фениев родились там), и уличные беспорядки, длившиеся несколько дней, оказались достаточно серьезными, чтобы со всего графства к Скибберину были стянуты полицейские подкрепления.
Тогдашние газеты, как ирландские, так и английские, содержат до странности мало сведений об этих мятежных вспышках. Лишь очень немногие вообще про них упомянули. «Дублин газетт» – одна из этих немногих – перечислила смутьянов, арестованных полицией. И среди них значится Джозеф Олтемонт.
Если цель Холмса состояла в том, чтобы создать себе curriculum vitae рьяного противника англичан, то арест в Скибберине был крайне полезным к ней прибавлением. Знай Уотсон о деятельности Холмса в 1913 году, он, возможно, сильнее тревожился бы за здоровье своего друга. Не так-то просто участвовать в уличных беспорядках, если тебе пятьдесят девять и ты вдобавок страдаешь ревматизмом.
Когда в августе 1914-го над Европой разразилась гроза войны, Холмс превратился в отшельника, редко покидавшего свой коттедж в Саут-Даунсе, куда время от времени до него доносился грохот канонад Западного фронта. Агентурная работа между 1912 годом и началом войны изрядно вымотала его. Теперь, шестидесятилетний, он горько разочаровался в международной политической системе, которая не воспрепятствовала развязыванию мировой бойни.
В конце рассказа «Его прощальный поклон» он говорит: «Скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее».
Эта блаженная уверенность, столь не похожая на обычный мрачный реализм Холмса, продержалась недолго. Уход Холмса от мира, который Уотсон датирует 1903 годом, следует отнести к годам Первой мировой войны. В мире, где миллионы молодых людей испытали ужасы окопов, Холмс обнаружил, что наблюдения за миниатюрными трагедиями и триумфами его пчел приносят хотя бы толику утешения.
Для других война обернулась еще более тяжким испытанием. Дойл потерял своего любимого сына Кингсли. Его брат Иннес, два зятя и два племянника тоже были убиты. В результате у Дойла возникла неутолимая потребность отыскать смысл в мире, который все более выглядел бессмысленным.
Спасение он обрел в спиритизме. К 1916 году Дойл был готов оповестить прессу о своем убеждении в существовании мира духов. Не прошло и нескольких месяцев, как он начал выступать с лекциями на эту тему и стал наиболее знаменитым из всех, кого спиритам удалось обратить в свою веру, бесценной гарантией интереса к ним публики и газет.
И Холмс, и Уотсон, каждый по-своему, испытывали смущение за старого коллегу, который все больше увязал в спиритизме.
Дойл давно интересовался незримым миром и с 1893 года был членом Общества психических исследований, основанного тремя давними знакомцами Холмса – Эдмундом Гарни, Генри Седжвиком и Фредериком Майерсом.
Тем не менее прежде он всегда сохранял здоровый скептицизм по отношению к наименее правдоподобным свидетельствам о существовании иных миров. Теперь же писатель словно бы впал в почти безграничное легковерие.
В 1917 году две девочки из йоркширской деревни Коттингли, шестнадцатилетняя Элси Райт и ее кузина десятилетняя Френсис Гриффитс, сфотографировали фей, которых, по их утверждению, видели в лесу за домом Элси. Их единственной целью было доказать своим сомневающимся родным, что они говорят правду о гостьях из страны фей.
История эта вряд ли вышла бы за пределы деревни, если бы мать Элси не укусила муха мистицизма, заставившего ее посещать собрания теософского общества в Брэдфорде по соседству. На одном из них она показала фотографии. Известие о них распространилось в спиритических кругах и в конце концов привлекло внимание Дойла.
В 1920 году, три года спустя после того, как были сделаны фотографии, он написал статью для «Стрэнд мэгэзин», приветствуя это прямое доказательство существования иного мира. По настоянию Дойла Элси с Френсис вновь отправились в лес и вернулись с тремя новыми снимками, которыми он проиллюстрировал свою следующую статью.
В 1922 году Дойл опубликовал книгу «Появление фей», в которой ручался своей репутацией за существование фей в Коттингли. Весьма прискорбное решение.
На взгляд современного человека, привыкшего к всевозможным манипуляциям с изображениями, более чем очевидно, что фотографии – подделка. «Феи» – вырезки из книги или журнала, которые девочки укрепляли в поле или в лесу вблизи своего дома. Затем они позировали рядом с «феями» и создавали фотографии, на которых Френсис смотрит, как «маленький народец» танцует перед ней, а Элси болтает с подружкой, обладающей парой радужных крылышек.
Как заметил тогда в передовице редактор одной газеты, «для истинного объяснения этих фотографий с феями требуется разбираться не в оккультных науках, но в детях». (В старости и Элси, и Френсис признались, что это была просто шалость, которая постепенно набирала обороты по мере того, как все больше и больше легковерных людей убеждали себя в подлинности фотографий.)
Уотсон, как и большинство друзей Холмса, тактично помалкивал о феях из Коттингли. Холмс, который почти не виделся с Дойлом после их совместной поездки в Бирмингем в 1906 году, не последовал примеру друга. Прибегнув к своему излюбленному способу общения, он отправил Дойлу следующую телеграмму: «Никаких фей в лесу Коттингли. Девчонки маленькие лгуньи».
Дойл оставил телеграмму без внимания. Кроме отголосков войны, другие мощные психологические факторы подливали масло в огонь его веры. Стоит вспомнить, что акварели Чарльза Олтемонта Дойла, выполненные в традициях викторианской «сказочной живописи», часто изображали людей в окружении существ из иного мира. На рисунке «Зачарованный пикник» дородный и несколько ошалелый джентльмен (возможно, это автопортрет) сидит на траве среди остатков пиршества, а эфирные созданьица играют его часовой цепочкой, парят в воздухе перед ним и лакомятся объедками. А теперь его сын, казалось, был готов поверить в подобные видения.
