Глава двадцать первая
Женщины Уайтчепела
Каждый человек, подобно луне, имеет свою неосвещенную сторону, которую он никому не показывает.
Марк Твен
– Самый загадочный аспект парижских преступлений, – сказала Ирен следующим утром, пока мы изучали мои зарисовки следов, – это кардинальные различия мест, где они были совершены. – Она посмотрела на нас с Элизабет. – Вы обе впитали в себя куда больше сенсационной газетной чепухи о зверствах в Лондоне, чем я. Честно говоря, не представляю себе, как я могла пропустить целую серию убийств.
– Нет необходимости представлять, Ирен; я могу напомнить: ты была занята тем, что пыталась завести дружбу с этой жуткой Бернар и каталась в модный дом Ворта на рю де ля Пэ.
Мой упрек в адрес Ирен Элизабет восприняла как чистой воды похвалу.
– Бернар! Дом Ворта! Рю де ля Пэ! А вы повидали Париж, миссис Нортон! Ах, нельзя ли снова поехать посмотреть на все эти чудеса?
– Вы обещали называть меня Ирен, помните? И – нет, мы не можем позволить себе никаких развлечений, пока дело Потрошителя не будет закрыто.
– Конечно, – покаянно пробормотала Элизабет. – Я на секунду забылась.
– Больше так не делайте, – сардонически заметила Ирен. – К тому же вам слишком многое придется забыть.
При этих словах Элизабет в очередной раз доказала справедливость своего прозвища и залилась краской.
– Может быть, сенсации меня попросту не привлекают. – В голосе Ирен звучало сожаление. – Наверное, я уже пережила свою долю волнений на оперной сцене. Знаете, а это действительно превосходная идея!
– Какая? – Должна признаться, я была немного раздражена.
– Создание кантаты или оперы о жизни Генриха Восьмого, где я могла бы исполнить все женские партии. Конечно, для этого понадобится отменный композитор и сильный бас в качестве партнера по сцене.
– Тогда в ходе одного спектакля тебе придется проститься с головой дважды.
– И при этом петь как ангел до самого горького, последнего момента. Возможно, исторические факты можно будет совместить с легендой о Синей Бороде, чтобы добавить немного французского привкуса, так сказать.
Если честно, я была рада, что подруга снова задумывается о сцене. Небольшая постановка, опера в стиле «portmanteau», которую можно было бы исполнять где угодно с маленькой труппой и минимумом костюмов и декораций, была бы на данный момент идеальным решением для Ирен. И какая разница, что автором идеи послужил Шерлок Холмс, хотя при мысли об этом челюсти у меня непроизвольно сжимались, сама не знаю почему. Возможно, потому, что я поймала себя на использовании в своих мыслях французского словечка «portmanteau».
Неужели я становлюсь… континентальной?
– Я тоже делала кое-какие заметки, – вмешалась Элизабет, доставая записную книжку, заполненную странной мешаниной обычного рукописного текста и непонятного шифра. – Это моя собственная система, мисс Хаксли, – пояснила она, заметив, что я рассматриваю странные символы.
Загадочная форма стенографии только укрепила меня в подозрении, что Элизабет оказалась в нашем кругу исключительно благодаря своей службе у Пинкертона. Почему же Ирен решила не сообщать мне об этом? Конечно, в том, что касалось лондонских бесчинств Джека-потрошителя, примадонна и сама оказалась в роли, которую всегда переносила с трудом: в полной неосведомленности.
– Вы умеете стенографировать? – многозначительно спросила я.
– Ну, не то чтобы стенографировать… – ответила Элизабет и тут же заговорила о другом: – Короче, подозреваемых была целая куча, и большинство – из низшего класса, обитатели трущоб. Хотя с самого начала поговаривали, что убийца может быть выше своих жертв по социальному положению: все зарезанные женщины покорно шли на заклание словно агнцы, и какими бы жалкими или пьяными они ни были, любая из уличных девиц легко отличила бы неимущего проходимца от денежного клиента.
Секунду девушка изучала свои собственные записи, словно они были написаны чужой рукой, затем продолжила.
– Мэри Энн Николз, – медленно произнесла она, будто произнесение имени убитой должно было воскресить все обстоятельства преступления.
– Первая жертва в Уайтчепеле, – подбодрила я ее. – Иногда ее называли Полли Николз. Я тоже читала газеты.
Элизабет выпрямилась и продолжала свой отчет, не отрывая взгляда от записной книжки:
– У ее мужа был роман с повитухой, которая принимала их пятого ребенка.
Я только охнула, услышав о столь жестоком предательстве. Бесстрастностью и пронырливостью девушка напомнила мне Шерлока Холмса.
– Он забрал детей себе и выплачивал ей по пять шиллингов в месяц, пока не узнал, что она занялась проституцией. Мэри Энн любила выпить. Вернее будет сказать – пила постоянно. Она была невысокой женщиной, не больше пяти футов ростом, сорока трех лет.
Ирен кивнула:
– Вы хорошо осведомлены.
Я не могла понять, обычный это комментарий или же насмешка. Знает ли примадонна, кем Элизабет является на самом деле? Неопределенность сводила меня с ума, но пока я не осмеливалась спросить подругу напрямую. К тому же я медлила, поскольку боялась обнаружить, что Ирен сознательно держала меня в неведении.
– Лондонские газеты очень подробно писали о жертвах Потрошителя, – заявила Элизабет. – Я всегда считала, что информация – ключ ко всем жизненным проблемам, хотя теперь я в этом не уверена. Как бы то ни было, тридцатого августа, Мэри Энн была пьяна и без пенни в кармане, чтобы заплатить за ночлежку, но при этом у нее было хорошее настроение и чепец веселой расцветки.
К половине третьего утра она еле держалась на ногах и сообщила товарке, что собирается скоро пойти спать. Примерно через один час и сорок минут ее тело обнаружил извозчик на Бакс-Роу. Горло было перерезано, а живот вспорот так, что торчали внутренности.
Я невольно поежилась.
– Энни Чэпмен, – продолжала юная американка монотонно, словно читала панихиду, – была даже меньше ростом, чем Мэри Энн, – ниже пяти футов – и старше, сорока семи лет. Мать троих детей: дочь умерла в двенадцать лет от менингита, сына сдали в приют для калек и еще одна дочь была отправлена в учреждение во Франции.
Я только покачала головой, а Ирен напряглась, услышав упоминание о Франции.
– Муж платил Энни еженедельное пособие в десять шиллингов вплоть до своей смерти в восемьдесят шестом году. После этого женщина оказалась на улице, стала пить, ночевала в ночлежках. Восьмого сентября ее видели живой, с мужчиной, в половине шестого утра. А уже в через четверть часа ее тело было обнаружено извозчиком, жившим в доме двадцать девять по Ханбери-стрит. Горло было перерезано, юбки задраны выше коленей, кишки вынуты из вспоротого живота и уложены на правое плечо наподобие орденской ленты. Вырезанный желудок лежал над левым плечом, а матка полностью отсутствовала.
– Первый из случаев, когда преступник вырезал внутренние органы, – заметила Ирен.
Я кивнула.
– Элизабет. – Прочитав это имя, наша Элизабет вздрогнула. – Долговязая Лиз, так ее называли. Долговязая Лиз Страйд, ростом пять футов и два дюйма. Уроженка Швеции, сорока четырех лет, была замужем за англичанином по фамилии Страйд, который умер в восемьдесят четвертом году, за четыре года до ее собственной смерти. Позже она утверждала, что муж и дети погибли во время знаменитого происшествия на Темзе, когда столкнулись пароход «Принцесса Алиса» с углевозом «Байвел-Касл» и погибло более шестисот человек.
– Столкновение судов, – задумчиво произнесла Ирен. – Полагаю, бедняжка искала сочувствия.
– Но ей не верили, и правильно делали. Ночью двадцать девятого сентября ее видели много раз, и всегда с мужчиной, которого, впрочем, описывают по-разному. Говорят, что он был одет во фрак.
– Фрак, – повторила я, желая подчеркнуть, что очень немногие подозреваемые в этих убийствах так хорошо одеты.
– Именно. Ее нашли в час ночи на Бернер-стрит с перерезанным горлом, но в остальном тело не было изуродовано. Кэтрин Эддоус, которую обнаружили через сорок пять минут после Долговязой Лиз, повезло меньше. Она была сорока шести лет, ростом пять футов. Вечером двадцать седьмого сентября она была арестована за пьянство, но снова отпущена в час ночи. Тюремщику она назвалась фальшивым именем Мэри Энн Келли. Она вышла из тюрьмы как раз в тот момент, когда было обнаружено тело Элизабет Страйд. Саму ее нашли спустя сорок пять минут с перерезанным горлом, задранной юбкой и выпущенными внутренностями.
Я поморщилась, слушая сухое описание Элизабет, похожее на полицейский отчет, лишенный цветастых выражений, с помощью которых живописали происходящее газеты.
– Сначала Потрошителя прервали, – предположила Ирен, – но потом он отыгрался на второй жертве.
– Так же решила и полиция, – ответила Элизабет. – Тогда же, около трех часов утра, была обнаружена антисемитская надпись на стене дома по Гоулстон-стрит «Эти ивреи – это такие люди, что не будут обвиненными зазря». По крайней мере, говорят, что слова были именно такими. Уже через два с половиной часа надпись была смыта по приказу сэра Уоррена.
– Он опасался антисемитских волнений?
– Возможно. Слово «евреи» было написано с крайне маловероятной ошибкой, даже если надпись сделана малограмотным. Тот, кто ненавидит ближнего из-за его расы, обычно знает, по крайней мере, как пишется ненавистное имя. Возможно, послание вовсе не относилось к еврейскому вопросу?
– Он порезал ей лицо. Эддоус. – Голос Элизабет дрогнул в первый раз. – Кэтрин. Отрезал ей веки и кончик носа. Больше пресса ничего не сообщала, но ходили слухи о том, что из всех тел это было изуродовано сильнее всего.
– Как странно, – заметила Ирен. – Будто рассечение тела на куски для убийцы было своего рода достижением.
– Это было самое сильно изуродованное тело до Мэри Келли, – вставила я. – Я имею в виду настоящую Келли, Мэри Джейн, а не Мэри Энн, которой назвалась Эддоус.
Ирен заинтересовалась моим замечанием:
– Почти идентичные имена и одинаковые фамилии, связанные с двумя разными женщинами – жертвами одного и того же убийцы. Случайное совпадение?
– Не знаю, – сказала Элизабет. – Газеты и читатели говорили только о смертях этих женщин. Меня же больше интересовали детали жизни несчастных, а не их жуткая кончина.
– Так что там насчет настоящей Мэри Джейн Келли?
– Иногда называла себя Мари Жаннетт Келли, – отозвалась Элизабет. – Она хвасталась тем, что в прошлом году один богатый клиент возил ее в Париж.
Услышав это, Ирен нахмурилась. Слово «Париж», употребленное в любой связи с делом Джека-потрошителя, действовало на нее похлеще красной тряпки на быка.
– Ее первый муж погиб при взрыве на чугунолитейном заводе, – продолжала тем временем Элизабет. – Мужчина, с которым она сожительствовала в Уайтчепеле, Джозеф Барнетт, не хотел, чтобы она занималась проституцией, но они задолжали тридцать шиллингов за однокомнатную лачугу, которую снимали в Миллерс-корт, а он при этом не работал. Что еще ей оставалось делать?
Мари Жаннетт, она же Мэри Джейн, была хорошенькой женщиной двадцати пяти лет, блондинкой с голубыми глазами. – Голос Элизабет снова дрогнул, словно она могла видеть жертву своим мысленным взором и ее молодость тронула американку. – Стройная девушка, ростом в пять футов и семь дюймов, она была выше большинства мужчин, подозреваемых в убийствах, за исключением одного высокого джентльмена, которого видели в компании Лиз Страйд.
Двое слышали в четыре утра крики: «Убивают!» – оттуда, где находилась ее комната, но при этом несколько свидетелей видели ее между восемью и десятью часами следующего утра. Агент арендодателя пришел за просроченным платежом в десять сорок пять утра, заглянул в окно комнатки и с воплями убежал, в ужасе от того, что он впоследствии описал как «дело рук не человека, но самого дьявола».
Мэри Джейн Келли освежевали, изувечили, выпотрошили и расчленили, – закончила Элизабет.
Мы все замолчали на некоторое время, представляя себе крошечную комнатку, забрызганную кровью и ошметками внутренностей.
– Они не страдали, – прервала молчание Ирен. – Хоть это нам известно.
Элизабет побледнела и вдруг разразилась страстной речью:
– Да разве может кто-нибудь понять, как страдали эти женщины, даже до Джека-потрошителя? Все, чего они хотели, – заработать пару пенсов, чтобы было где провести ночь. «Колыбельки», вот как они их называли, – отвратительные грязные койки, стоящие рядами в дешевых ночлежках. Большинство из этих женщин овдовели, или были вышвырнуты из дома мужьями, или же сами сбежали от постоянных побоев. Они не заслужили того, чтобы их последним клиентом оказался убийца.
Я молчала, вспоминая короткие, но полные отчаяния часы, когда я сама лишилась крова после несправедливого увольнения из лондонского универмага много лет назад. Если бы мне не повстречалась Ирен… вернее, если бы Ирен не увидела моего бедственного положения и не спасла меня… И все-таки мысль о том, что жертвы продавали себя, была мне противна.
– Клиентом! – повторила я с презрением. – Вы так говорите, будто эти несчастные занимались почтенным делом.
– Почтенным – нет, – ответила Элизабет, – но неизбежным, учитывая их жизненные обстоятельства. Дерзкий Джеки не имел права «охотиться на шлюх», если это действительно он написал те записки, опубликованные в газетах. Чем он был лучше своих жертв?
– А почему вы считаете, – перебила Ирен, – что Потрошитель не был автором тех писем?
– Потому что иное бессмысленно, – твердо сказала Элизабет. – В газеты вечно пишут всякие выскочки, чтобы взять на себя ответственность то за одно, то за другое. Во всяком случае в Штатах. – Она быстро заморгала и снова уставилась в свои записи.
– Интересное наблюдение, – произнесла примадонна, – потому как если письма являются подделками, значит, б́ольшая часть того, что мы знаем о Джеке-потрошителе, – неправда. – Она откинулась назад и посмотрела на нас, словно гувернантка на своих учениц. – Итак, давайте обобщим все, что было прочитано вами об убийце.
Мы с Элизабет обе начали говорить одновременно, запнулись, посмотрели друг на друга и снова заговорили вместе.
Наконец порядок восторжествовал, и я начала перечислять наши совместные выводы.
Незадолго до полудня в дверь постучали.
Я в недоумении вздрогнула: кто мог знать о нашем нахождении в этой гостинице? Разве что тот господин с Бейкер-стрит…
Пока я представляла себе худшее, Ирен поднялась, чтобы открыть дверь.
На пороге стоял курносый мальчишка-посыльный в короткой курточке и берете и, улыбаясь во весь рот, протягивал записку.
– Он сейчас поднимется, – протянул он на таком примитивном французском, что даже я поняла его.
Ирен достала монетницу из кармана юбки и положила блестящий кругляшок в не слишком чистую открытую ладонь паренька.
– Ты хорошо поработал. И быстро, – похвалила она его, перед тем как закрыть дверь.
По крайней мере, отметила я про себя, посыльный мелковат, чтобы оказаться переодетым Шерлоком Холмсом.
– Кто сейчас поднимется? – спросила я, пока Ирен, удовлетворенно кивая, читала содержимое записки.
– Брэм Стокер.
Я замолчала. Когда-то это имя и этот человек воплощали в себе все то, что заслуживало доверия и восхищения в ветреном мире актеров, художников и писателей, где вращалась Ирен в пору ее первых лет в Лондоне, еще до того как ее карьера оперной певицы начала набирать обороты. Теперь же я думала о нем с разочарованием и горечью.
Подруга моментально заметила мою реакцию и принялась спорить:
– Ну с кем еще я могу посоветоваться насчет оперы о женах Генриха Восьмого, если не с непревзойденным импресарио Генри Ирвинга, который, в свою очередь, является непревзойденным английским актером нашего времени? Нам повезло, что Брэм наш старинный знакомый, Нелл.
Я ничего не ответила.
Примадонна взглянула на Элизабет:
– У вас есть записи и воспоминания, а еще вам надлежит достать сохраненные Нелл выпуски прошлогодних лондонских газет из сундуков, которые мы вчера привезли с собой из Нёйи: материала для изучения хватает. Отнесите все бумаги в мою комнату. Если хотите, можете остаться и встретиться с мистером Стокером, но мне необходимо обсудить с ним кое-какие театральные дела, и было бы лучше, если бы нам никто не мешал.
– Все в порядке, – ответила Элизабет, – я не против удалиться. Мистер Стокер часто бывает в Америке, когда мистер Ирвинг приезжает туда с гастролями, так что я много читала о нем. Кроме того, я обожаю иллюстрированные газеты, где пишут о преступлениях. Всегда такие сногсшибательные и полны сногсшибательного вранья. Как будто читаешь грошовый бульварный романчик.
И девушка принялась энергично переносить стопки листов в спальню примадонны.
– Ирен, – начала я, когда Элизабет закрыла за собой дверь, – мне очень не хотелось бы снова видеться с мистером Стокером. Только представь, насколько неловкой для нас обоих была прошлая встреча в доме свиданий.
– Именно поэтому новая встреча с ним должна стать очень информативной, Нелл. Ты же не думаешь, в самом деле, будто я собираюсь просить его совета в театральных вопросах, хотя он и является лучшим экспертом в этой области? Я намерена узнать, как и почему он оказался в месте, где произошло убийство.
– А я не намерена! У него есть молодая жена, одна из трех самых красивых женщин Лондона, если верить этому карикатуристу из «Панча», Джоржу Дюмюрье, а также премилый сын, всего семи или восьми лет. Не представляю себе, чт́о человек с такой прекрасной репутацией и чудесной семьей мог делать в подобном заведении!
– Да брось, очень даже хорошо представляешь, именно поэтому ты так расстроена. Но подумай: мы находились в том доме по вполне невинным причинам. Возможно, аналогичные причины были и у Брэма?
– Очень надеюсь, но боюсь, что это не так.
Ирен кивнула, соглашаясь:
– Ты начинаешь понимать, как устроен мир. Он частенько разочаровывает.
– Большего разочарования, чем недавние события, я в жизни не припомню. Мне говорили, что люди по натуре своей аморальны. И вдруг я обнаруживаю, что моя лучшая подруга посчитала целесообразным прослыть аморальной! Получается, если ты хороший человек, живущий в плохом мире, необходимо притворяться плохим – для того лишь, чтобы сохранить то хорошее, что в тебе есть! Это безумие!
У Ирен хватило совести немного смутиться.
– Мы живем в обществе, Нелл, а общество часто бывает лицемерным. Богатство и власть развращают.
– Брэм Стокер не богат и не обладает особой властью, – возразила я. – К тому же… он всегда мне нравился.
Подруга пересела на стул рядом с моим и обняла меня за плечи:
– И пусть нравится и дальше, Нелл! В конце концов, Брэм – один из самых симпатичных мужчин в Лондоне и, осмелюсь предположить, в Париже тоже! Вспомни, что говорится в Завете: «Не судите, да не судимы будете».
Услышать слова Писания из уст Ирен было столь же странно, как если бы их цитировал наш кот Люцифер. Я засмеялась, хотя голос все еще дрожал от недавнего негодования.
– Но как можно решиться никого не судить, когда богатые и известные мужчины ведут тайную жизнь, предавая жен и соблазняя каждую даму на своем пути – или, в лучшем случае, заставляя ее притворяться соблазненной!
– Не каждый мужчина таков, Нелл. Принц Уэльский – признанный распутник. И потом, чем еще ему занять себя? Его мать, кажется, доживет до ста лет, но не позволит ему занять приличный пост в правительстве.
– Ты пытаешься его оправдать.
– Потому что у всех наших поступков, и хороших и плохих, всегда есть причина.
– Даже у Джека-потрошителя?
– Даже у Джека-потрошителя.
– Значит, понять причину его безумия будет равносильно раскрытию его преступлений.
– Ты права. А что касается Брэма – помнишь, я как-то говорила тебе, что считаю красавицу Флоренс слишком холодной? Без сомнения, Брэм того же мнения.
Увидев, что я нахмурилась, примадонна тут же заговорила доверительным шепотом:
– Многие женщины выходят замуж, производят на свет ребенка или двух, после чего отказываются выполнять супружеский долг. Ты понимаешь меня, Нелл?
Я неуверенно пробормотала:
– И Флоренс Стокер…
– …весьма вероятно, относится именно к таким женщинам. Генри Ирвинг занимает все время ее гениального мужа, и днем и ночью. Поэтому Флоренс нашла себе другого мужчину в качестве сопровождения: того, кто не так обременен работой, как ее супруг, – Уильяма Гильберта.
– Не может быть! Гильберт – это же тот распутник и хам, в доме которого состоялся памятный званый обед с принцем Уэльским, где выступали хористки из труппы Д'Ойли-Карта… когда ты внушила Берти, будто ему удалось тебя соблазнить!
Ирен кивнула:
– Однако я уверена, что отношения между Гильбертом и Флоренс не имеют ничего общего с соблазнением. Начнем с того, что она и не захотела бы серьезного романа.
– Почему тогда он крутится вокруг нее?
– Гильберт стремится поддерживать свою репутацию дамского угодника, появляясь на людях под руку с красивой женщиной. Флоренс же получает возможность выходить в свет, чего раньше не могла себе позволить, дожидаясь, пока у мужа появится свободное время. К тому же ей приятно купаться в непрекращающихся похвалах ее красоте без опасения, что кто-нибудь посягнет на нее саму. Идеальное соглашение для них обоих.
– А как же мистер Стокер?
Ирен загадочно улыбнулась:
– О, теперь, когда мы повстречали его в парижском борделе, это настоящая загадка для меня. Случайно ли он там оказался? Часть его работы – быть везде, особенно в кругу сильных мира сего, чтобы продвигать интересы Ирвинга. Либо он просто искал там то, чего не дает ему жена? Признаю, что я не могу с уверенностью сказать, в чем тут дело. Если Флоренс лишь формально называется его женой, он должен чувствовать себя вправе искать удовлетворения на стороне, не особо волнуясь о том, что может принести домой грязную болезнь. Хотя опасность заразиться всегда присутствует в жизни тех, кто любит приключения подобного сорта.
– И поделом им! Фу, Ирен, неужели обязательно обсуждать наших хороших знакомых в таком вульгарном ключе? Не хочу даже думать об этом.
– Вот и не думай. Но ты должна понимать, что большинство людей носит маски, иногда много масок – на все случаи жизни. В разное время и при разных обстоятельствах они ведут себя по-разному. Никто из них не играет одну-единственную роль.
– Ты судишь по людям из мира театра, как, например, этот гадкий хлыщ Оскар Уайльд. Ох! Только не говори мне, что и он изменяет своей хорошенькой жене, Констанции, с другими женщинами!
На лице Ирен на секунду мелькнуло непонятное выражение.
– Нет, думаю, можно с уверенностью утверждать, что Оскар не изменяет ей с другими женщинами.
– Удивительно! Такой самовлюбленный ломака – и остается верен жене!
– Ты видишь лишь броню, которую Оскар тщательно создал и в которой наглухо укрылся, чтобы защитить себя, потому что на самом деле он очень чувствительный человек. Как и Шерлок Холмс.
– Этот господин? Он слишком высокомерен, чтобы притворяться.
– Он бы согласился с тобой, но это не так. Человек логики. Одиночка. Человек, которому якобы не нужны женщины. Что ж, – вдруг лукаво улыбнулась подруга, – по крайней мере, мы можем быть уверены в том, что не встретим Холмса в доме терпимости, Нелл. Если, конечно, ему не придется пробраться туда, преследуя какого-нибудь злодея.
– Что же это получается: все люди – фальшивки? Я – точно нет!
– Ну как же, Нелл, в твоем репертуаре есть несколько ролей, которые ты играешь с завидным постоянством.
– Роли? Какие роли? – возмутилась я.
– Дочь приходского священника. – Ирен так метко изобразила гримаску самодовольной праведности, что я невольно рассмеялась. – Возмущенная гувернантка. – И снова выражение ее лица стало одновременно смиренным и горделивым, будто у героини дешевой мелодрамы. – Невинная старая дева. – Подруга поднесла невидимые очки к глазам и подслеповато заморгала. Пока я хохотала, она добавила: – Или лучше сказать: неискушенная старая дева?
Я перестала смеяться, прикидывая, не стоит ли обидеться, но Ирен уже продолжила:
– А я примадонна. Светская дама. Разочарованная артистка. Замужняя женщина. Искательница приключений. Раскрывательница тайн.
– Неужели среди наших знакомых нет никого, кто не играл бы никаких ролей?
Ирен ответила не сразу, в задумчивости глядя в никуда. Потом вдруг повернулась ко мне с загадочной улыбкой Моны Лизы:
– Конечно есть, Нелл. Есть такой человек.
– Кто?
– Годфри, – просто ответила она, разводя руками, словно для того, чтобы подчеркнуть, что другого ответа и быть не могло. – Годфри.
Пока я ошеломленно обдумывала ее ответ, в комнату снова вошла Элизабет, и мне опять пришлось скрыться за маской «неискушенной» старой девы. Ирен была права в одном: маски подчас действительно оказывались полезными.
