5. Ирак. Поразительная демократия

Премьер-министр Ирака Нури аль-Малики 12 декабря 2011 года встретился с президентом Обамой в Белом доме. То была очень важная встреча. Ирак перестал мелькать в заголовках, но многое по-прежнему зависело от того, что происходило там. Во время избирательной кампании Обама обещал закончить войну, начатую Джорджем У. Бушем-младшим, и теперь накануне следующей президентской кампании Обама был готов закрыть иракскую страницу, объявив об окончании военных операций США в этой стране и возвращении домой оставшихся войск (хотя многие оттуда направились в Афганистан).

Во время встречи Малики сказал Обаме, что у него есть доказательства того, что его вице-президент, видный политический лидер из числа суннитов Тарик аль-Хашеми, и другие ключевые фигуры Иракского национального движения (известного как аль-Иракийя) виновны в поддержке терроризма. Это было серьезное обвинение: если оно соответствовало действительности, то это означало, что иракское правительство хрупкого единства представляет собой фарс и находится на грани развала. Малики хотел оценить реакцию Обамы, чтобы посмотреть, готова ли Америка помешать ему нанести удар по Хашеми и его партии, то есть сделать такой шаг, который, несомненно, разрушил бы подобие межконфессионального мира, созданного при посредничестве Америки в 2007 году. Ирак подошел бы к самому обрыву пропасти как раз тогда, когда Америка собиралась уходить.

Обама никоим образом не рассчитывал снова оказаться втянутым в проблемы Ирака. Он сказал Малики то, что тот хотел услышать: эта проблема является внутренним делом Ирака. Малики расценил безразличие Обамы как зеленый свет в преследовании Хашеми, не беспокоясь о реакции со стороны Америки. После окончания встречи Малики сказал своему окружению: «Смотрите! Америке все равно».

Через три дня – 15 декабря – министр обороны Леон Панетта объявил официально об окончании американского военного присутствия в Ираке на церемонии в укрепленном дворе международного аэропорта Багдада. Той же ночью, после завершения помпезной церемонии и отлета Панетты, иракские танки окружили дома Хашеми и двух других лидеров аль-Иракийи, входивших в иракское правительство. Официально их обвиняли в терроризме, но на самом деле то была месть Малики. Он был зол на аль-Иракийя, поскольку это движение на выборах 20 марта 2010 года получило больше голосов и мест, чем коалиция Малики. Малики также полагал (хотя это не входило в список предъявленных обвинений), что деятельность Иракийи оплачивается Саудовской Аравией, работающей над тем, чтобы свалить его правительство.

Во избежание ареста Хашеми сбежал в курдский район Ирака. Иракские политики попали в то время в кризисную ситуацию. Суннитские провинции требовали большей автономии от Багдада, Аль-Каида вновь пошла в наступление, убивая в бомбовых атаках сотни людей во время террористической кампании, длившейся несколько месяцев. Ирак медленно возвращался назад в беспредел. Это было несколько не тем завершением трагической войны, к которому стремился Обама. Уход американцев не преследовал цель обнажить старые раны и вновь разжечь конфликт. Но именно таким образом пошло развитие событий.

И это не все. Скатывание Ирака к хаосу, насилию и междоусобному конфликту поставило под сомнение само его существование. Процесс дезинтеграции, начавшийся в 2006 году, шел к своему завершению. Увеличение числа американских войск в 2007 году смогло замедлить его скорость и даже, возможно, приостановить его на какое-то время. Но ошибка за ошибкой, совершенные в 2010 году, и последовавший спешный уход в 2011 году устранили все преграды, удерживавшие иракских демонов в заточении, – демонов, которых мы выпустили в 2003-м.

Администрация Обамы сообщила американцам, что наш уход из Ирака демонстрирует способность достаточно сильной страны устоять на своих собственных ногах. Но иракцы и остальные на Ближнем Востоке понимали, что мы бросаем Ирак, как и Афганистан, на произвол судьбы. Мы сломали Ирак и в течение какого-то времени были озабочены собиранием воедино сломанных частей, а сейчас нам все безразлично. Обама равнодушно пожимал плечами, когда Малики говорил ему о Хашеми, и это означало, что в обязанности Америки больше не входит следить за целостностью Ирака; мы были готовы к тому, что пластырь, которым склеены воедино сломанные части, отвалится.

Ирак важен, и не только потому, что это древняя, богатая нефтью страна, расположенная в сердце Ближнего Востока. Ирак после Саддама имеет особое значение, поскольку это уникальный американский проект, результаты реализации которого станут мерилом нашей надежности и правомочности нашей мощи на Ближнем Востоке. На протяжении лучшей части двух десятилетий мы были тесно связаны с Ираком, вначале ломая его региональные амбиции, а потом лишая его силы и в конечном счете окончательно сломив его. Мы сказали региону и всему миру, что мы знаем, что делаем: Ирак и Ближний Восток станут лучше благодаря нашему вмешательству. Мы построим сверкающий город на холме, образец демократии и процветания, который поможет преобразить весь регион в целом. Ирак покажет, что американская мощь – это по-прежнему сила добра в мире, и убедит скептиков в том, что мы будем использовать ее гораздо чаще для того, чтобы обеспечить глобальную безопасность и распространить свободу и процветание. То, чего не могло принести обещание глобализации, могли принести американские военные мускулы: мы сровняем с землей образовавшиеся в результате развала Советского Союза укрытия тех, кто против нового мирового порядка.

Но дела вокруг Ирака пошли совсем плохо. Американская мощь не смогла соответствовать мечте. По мере раскола Ирака и воцарения там насилия, ведущего остальной Ближний Восток в опасную близость к омуту нестабильности и межконфессионального конфликта, регион утратил веру в американскую мощь – в то, что мы знали, как ее применить, и в то, что, когда мы ее применяли, мы могли извлечь из этого что-то положительное. Но хуже всего то, что регион понял: у нас нет ни терпения, ни настойчивости довести до конца нами же начатое. Быстрый вывод американских войск из Ирака в 2011 году стал подтверждением всему этому. Американцы могут радоваться тому, что больше нет наших солдат, воюющих в Ираке, но это конец, за которым не видно конца. Потребуется многое для восстановления ущерба, нанесенного войной; недоверие, посеянное нашим уходом, только усиливает негативный эффект этого итога.

Во время избирательной кампании Обама сказал, что Ирак оказался ошибочным делом, ненужной и дорогостоящей войной, которая была нашим собственным выбором и которая навредила образу Америки. Поэтому никого не удивил тот факт, что Белый дом ликовал, когда последняя колонна американских солдат отбыла из Ирака в Кувейт 18 декабря 2011 года. То было выполнение избирательного обещания или, как назвал это вице-президент Байден, «одним из величайших достижений этой администрации». (Он далее пообещал «стабильное правительство в Ираке, которое фактически будет двигаться в направлении представительного правительства»¹⁴⁴). Лучше меньше, да лучше, по разумению администрации. Уход сделает достижение цели более вероятным.

Когда Буш ушел со своего поста, Ирак действительно выглядел так, будто находится в стадии восстановления. Стратегия генерала Дэвида Петреуса в форме Устава по борьбе с повстанческим движением и наращивание войск в 2007 году повернули явное поражение в войне к более благоприятному исходу. Когда пришел Обама, в Ираке было относительно спокойно. Повстанчество прекратило свое существование, Аль-Каида в Ираке стала делом прошлого, а между шиитами и суннитами установился хрупкий мир.

Однако появились черные тучи, предвещавшие бурю. Правительство Ирака безнадежно погрязло в коррупции и действовало неэффективно. Мы частично были ответственны за этот провал, вначале в спешном порядке сломав иракское государство, а затем дав Ираку конституцию, подтвердившую конфессиональные разграничения, и одновременно потребовав подавляющего большинства до сформирования правительства – что могло бы быть достигнуто обещанием контроля над большими правительственными сферами перспективным союзникам, которые могли извлекать для себя выгоду, если посчитали бы это целесообразным. Но даже в таком случае иракским политикам потребовалось полгода грызни после выборов 20 марта 2010 года для того, чтобы сформировать правительство. Ирак скатывался куда-то в сторону, единство и мир становились недосягаемыми.

По мнению многих, проблема заключалась в Малики. С момента прихода к власти в 2006 году он показал, в разное время и разными способами, свою неэффективность и диктаторские замашки. Он вышел из самой маленькой из трех шиитских политических партий, аль-Даава, и для достижения власти вынужден был опираться на поддержку смешанного политического блока, состоящего из шиитов, суннитов и курдов.

Его периодические контакты с шиитским активистом клерикалом Муктадой аль-Садром беспокоили многих, но в целом американские власти находили способы работы с ним. Пару раз он даже смог приятно удивить Америку своими смелыми действиями. Никто не посчитал ошибкой, когда весной 2008 года Малики возглавил нарождающуюся иракскую армию и вошел в пригородный район Багдада Садр-сити, а потом южный город Басра для того, чтобы выбить и нанести поражение так называемой армии Махди, личным силам Садра из числа шиитских ополченцев.

Но все говорили, что Малики не подходил на роль лидера, который был нужен Ираку¹⁴⁵. Он слабый управленец¹⁴⁶, а его авторитарный стиль отталкивал от него даже его собственных шиитских (и курдских) союзников¹⁴⁷. Малики – ярый сторонник шиизма, недовольный многолетним притеснением шиитов суннитским диктатором Саддамом Хусейном. Когда Малики впервые появился на политической сцене, он открыто приветствовал шиитской шовинизм и говорил о мести суннитам – в отместку за десятилетия плохого обращения с шиитами. Он привечал шиитов не только на гражданской службе, но и в высших кругах армии и полиции. Ираку нужен был руководитель, который ратовал бы за примирение. А взамен он получил того, кто раздувал религиозный пожар.

Обама посчитал бесполезным тратить время и усилия на этот провальный проект. Не ожидалось получения никаких больше достижений – картина не собиралась становиться картиной в более розовых тонах. Сохранять в Ираке свое значительное присутствие, поощрять Малики и поддерживать его альянс с суннитами уже не обещало никаких дивидендов.

Военные США хотели остаться подольше; генералы беспокоились относительно скатывания Ирака в открытый конфликт. Но они эксплуатировали старые победы, полученные за счет роста численности войск, и пели дифирамбы новым иракским силам безопасности. К тому же Обаме еще приходилось думать о войне в Афганистане. В итоге – по образу и подобию того, что повторилось в последней стране, – он принял риторику военных о достигнутых успехах за чистую монету и объявил, что ситуация в Ираке хороша настолько, что возможен уход Америки оттуда.

Политика в отношении Ирака была передана вице-президенту – он должен был контролировать наш уход. Байден хорошо знал Ирак. Он внимательно следил за развитием событий там со своего кресла в качестве председателя сенатской комиссии по иностранным делам. Его предсказание в 2006 году (сделанное совместно с ветераном внешней политики Лесли Гелбом) о том, что Ирак не выдержит сочетания ведущего к децентрализации возрождения шиизма и курдской автономии и вынужден будет расколоться на этнорелигиозные части и что Соединенным Штатам не следует этому мешать, произвело тогда фурор¹⁴⁸. А сейчас он был назначен следить за опрометчивым американским уходом, который мог сделать реальностью его предсказание. Он не был сторонником стратегии противодействия повстанчеству (ни в Ираке, ни в Афганистане), а в Белом доме он ратовал за то, чтобы покинуть Ирак – и чем скорее, тем лучше¹⁴⁹.

В октябре 2008 года администрация Буша уступила иракскому давлению и пообещала вывод всех войск США к концу 2011 года. Обама использовал этот срок как ориентир и ускорял сокращение войск по мере передачи вопросов безопасности иракской армии. График зависел от сплоченности иракских политиков и иракской армии в деле поддержания мира на улицах в течение достаточно приличного срока, чтобы у администрации были веские доводы на случай ухудшения ситуации после американского ухода. Какое-то время сохранялась весьма неопределенная обстановка, особенно после того как очень долго формировалось правительство после выборов в марте 2010 года. Но, ко всеобщему облегчению, в течение этих нескольких месяцев торговли между политиками отмечалось немного межрелигиозных столкновений, и даже активность Аль-Каиды несколько ослабела.

Увы, внешняя стабильность едва ли прикрывала кипящие внутри страсти. 2010 год оказался критическим для Ирака. Политическая арена страны по-прежнему представляла собой фракционные распри, единство сохранялось только благодаря организации хрупкого разделения власти, требующего внимательного американского управления. Однако у администрации Обамы не хватало ни времени, ни сил на это. Вместо этого она усиленно искала разные выходы, будучи одержима мыслью об уходе. Она прекратила защищать политический процесс как раз тогда, когда разговор об американском уходе вновь накалил страсти долго кипевшей борьбы за власть, которая раздирала шиитов, суннитов и курдов.

После окончания затянувшейся свары по поводу формирования правительства в декабре 2010 года Малики достался пост премьера. В скором времени он приступил к выполнению амбициозного плана захвата власти. Вашингтон не обращал внимания на растущее количество случаев нарушения им конституции, на его незаконные действия с целью полного уничтожения следов пребывания партии БААС у власти и запугивание судебной власти. Все это, вместе взятое, давало основания Малики полагать, что Соединенные Штаты не станут чинить преграды на пути его плана создания авторитарного шиитского режима. Вместо того чтобы укреплять доверие друг к другу, фракции шиитов, суннитов и курды все дальше отходили друг от друга, ревниво охраняя свои политические вотчины (пост президента для курдов, пост премьера для шиитов и менее важные посты вице-президента и спикера парламента для суннитов). Малики полагал, что премьерство останется за ним навсегда – постоянное высокое место, с которого он сможет добиваться претензий на президентство и другие посты, занимаемые суннитами.

Выборы 2010 года и то, что последовало за ними, стали наглядным примером того, как там все происходило. Партия аль-Иракийя получила 24,7 % голосов и 91 место в однопалатном парламенте из 325 мест. Эти результаты помогли оставить позади партию Малики аль-Даава, завоевавшую 24,2 % и, соответственно, 89 мест в парламенте. Эти результаты должны были бы дать лидеру аль-Иракийя, бывшему премьер-министру Айяду Аллави, задел для сколачивания правительства. Но Малики быстро предпринял шаги для блокировки Аллави. Среди прочего, Малики убедил представителей США в том, что шиитское большинство отвергнет Аллави – он формально является шиитом, а ранее был членом партии БААС. Он работал временным премьер-министром в 2004 и 2005 годах, а сейчас снова возвращался в политику при поддержке Саудовской Аравии – очень и очень решительно, – поэтому любое сформированное им правительство вновь ввергло бы страну в межфракционные распри.

Малики победил и возобновил свою работу в качестве премьера в декабре 2010 года при поддержке Соединенных Штатов¹⁵⁰. Тот факт, что находящееся у власти лицо занимает второе место, но по-прежнему сохраняет за собой свой пост, демонстрировал недостатки системы. Иракцы теперь считали, что именно Америка, а не они сами выбрали им премьер-министра. К тому же в Ираке был еще один политический игрок с такими же назревшими вопросами: Иран.

Иранские руководители вначале разделились по поводу того, кто должен стать премьер-министром (но были уверены в своем праве выбора). Генерал Касем Сулеймани, командующий силами спецназа, бригадой «эль-Кудс» («Иерусалим») Революционной гвардии (он на повседневной основе контролировал военно-политическую роль Ирана в Ираке), был расстроен из-за разногласий между иракскими лидерами-шиитами и обвинял их в неспособности быстро сформировать правительство. Сулеймани (а также и правитель Сирии Башар аль-Ассад) предпочитал на посту премьера другого шиитского политика – Аделя Абдулу-Махди. Но Малики и его союзники выступили против. Муктада аль-Садр, в частности, возражал, потому что партия Махди, Исламский высший совет Ирака (ИВСИ), была главным соперником Садра. Садр и другие сторонники Малики из числа шиитских политиков лоббировали свои интересы перед Верховным руководителем Ирана. В результате в декабре 2010 года Хаменеи написал письмо всем иракским лидерам-шиитам, убеждая их согласиться на избрание Малики в качестве премьер-министра.

Потом Иран надавил на Сирию, чтобы она прекратила поддерживать Махди. Иран и Сирия, обычно союзники, с 2003 года по-разному смотрели на ситуацию в Ираке. Иранцы поддерживали приход к власти шиитов, в то время как Сирия поддерживала повстанчество во всех его формах, начиная с Аль-Каиды и кончая «крепкими орешками» из числа баасистов. Дамаск выступил против Малики после того, как тот попросил ООН провести расследование роли Сирии в бомбардировках в Ираке. Сирия спонсировала соперника Малики Махди, Ассад обещал газопровод из Ирана. Тогда-то Иран и попросил движение «Хезболла» стать посредником между Ассадом и Малики.

В итоге Иран фактически сделал то, что совпадало с американской политикой. Парадоксальность этого факта не осталась незамеченной иракцами, и наиболее подозрительные из них посчитали, что в общих чертах здесь распознается низкий американо-иранский заговор превратить Малики в постоянного премьер-министра – своего рода диктатора.

Однако здесь не было никакого тайного сговора, и американская политика в Ираке на данном этапе не была нацелена ни на продвижение национального единства (хотя Обама действительно прилагал усилия по продвижению примирения, стараясь обеспечить пост президента для Аллави как утешительный приз)¹⁵¹, ни на продолжение создания государственных учреждений. Речь шла о принятии необходимых мер для создания достаточно сильного государства, чтобы можно было гарантировать уход США. Ирак легче было рассматривать в контексте выправления его дисбалансов – Байден сравнивал его с Балканами, – а не определения курса на большее политическое единство. Стремление добиться реального единства потребовало бы сохранения обязательств Америки перед Ираком и иного, чем Малики, руководителя.

В числе приоритетов Америки было не строительство Ирака, а создание безопасного государства вокруг сильного руководителя, авторитарного человека по умолчанию. (То же самое можно было бы сказать в перспективе об Афганистане и Йемене, раскрывая прагматическую или реалистическую суть подхода Обамы к Ближнему Востоку¹⁵².) Это было предназначено для того, чтобы разъединить американских и иракских политических руководителей, с которыми, по утверждениям Вашингтона, он работал. Большинство иракских лидеров были озабочены недопущением возвращения диктатора (когда ведущим кандидатом на эту роль был Малики) и с подозрением относились к растущему иранскому влиянию, которое он оказывал на Ирак.

Обама поставил иракскую политику Буша с ног на голову. Америка вошла в Ирак строить демократию, а закончила строительством авторитарного государства в качестве стратегии выхода. Сейчас совершенно очевидно, что – вопреки своим заявлениям о демократии в каирской речи – Обама не относился серьезно к вопросу о демократии на Ближнем Востоке. Мы тогда этого не знали, но Ирак в 2009 и 2010 годах был прелюдией реакции администрации Обамы на «арабскую весну» в 2011 году и витриной его мышления о Ближнем Востоке.

Белый дом не понял обязательств Малики перед Ираном и неправильно истолковал его намерения, полагая, что, победив на выборах с американской помощью, он отныне будет работать как сильный правитель, выполняющий заказы Вашингтона. Речь, в частности, шла о том, чтобы обеспечить прикрытие безопасного ухода Соединенных Штатов и подписать новое Соглашение о статусе вооруженных сил (ССВС) взамен того, по которому вел переговоры Буш и срок действия которого истекал в 2011 году. Но назначение его премьер-министром не заставило Малики полюбить Америку. Он по-прежнему считал, что власти США сговорились с Аллави и Иракийя и сфабриковали результаты голосования (Хамид Карзай высказывал аналогичные опасения в отношении притеснений со стороны США после выборов 2009 года в Афганистане). Малики стал более упрямым и отказывался идти на компромисс. Он отвергал предположение о том, что Америка выбрала его, и видел в Соединенных Штатах препятствие на пути к дальнейшему укреплению своей власти.

Тем временем Пентагон продолжал беспокоиться о последствиях поспешного ухода. В Пентагоне считали, что опасность по-прежнему угрожает Ираку и что страна нуждается в американском присутствии для поддержания стабильности и поступательного движения. Беспокойство вызывало иранское влияние, а зона влияния американских военных в самом сердце Месопотамии являлась бы стратегическим преимуществом, дающим Америке возможность оказывать свое воздействие в рамках широкой дуги от Леванта до Персидского залива.

Вопрос заключался в том, сколько боевых частей и подразделений США понадобится для этого и на каких условиях они смогут оставаться в Ираке. В списке требований Белого дома на верхних позициях было требование об иммунитете американских солдат от местного уголовного преследования – с чем-то похожим на это должно было бы согласиться иракское правительство в новом ССВС.

В Вашингтоне думали, что Малики выполнит обязательства по ССВС. Но он этого не сделал, и не сделал этого никто другой. Почему так получилось? Малики устал от американского присутствия, а его противники рассматривали это присутствие как нечто, служащее лично ему и его амбициям, а не демократии в Ираке. Зачем укреплять Малики, сохраняя присутствие Америки в Ираке? С уходом Америки Малики, возможно, стал бы слабее и скорее созрел бы для собственного ухода. Позже, когда жребий был брошен, сунниты открыто выражали сожаление по поводу того, что не поддержали ССВС; к тому времени стало ясно, что уход США будет означать узурпацию власти Малики.

Расчет Белого дома, который опирался на ССВС, а не на усиление демократии, оказался ошибочным – проигранным предприятием. Америка не получила нового соглашения, а Ирак остался во главе с авторитарным правителем, который толкал страну на край обрыва.

Переговоры о новом соглашении фактически начались только в июне 2011 года. Вашингтон предложил сохранить после ухода 10 тысяч солдат боевых частей и подразделений. Иракцы разных политических взглядов посчитали, что цифра свидетельствует об отсутствии серьезности в подходе и в обязательствах, и даже в Вашингтоне председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Маллен сказал президенту, что это будет «крайне рискованное дело»¹⁵³. Подтвердилось то, что иракский министр обороны услышал от администрации в Вашингтоне весной 2009 года: а именно, что Соединенные Штаты очень хотели бы полностью покинуть Ирак к декабрю 2011 года. Если бы Вашингтон относился к делу серьезно, он обязался бы оставить 25 тысяч или больше своих солдат. Даже если бы иракцев воодушевило предложение в 10 тысяч войск, это означало бы, что Соединенные Штаты предполагают играть самую минимальную роль в обеспечении безопасности Ирака и практически не оказывать никакого влияния на иракскую политику. Такое низкое число означало, что американские войска не собираются ничего делать, а только защищать самих себя. Если вас где-то нет, вы ничего там не значите.

Предоставление иммунитета военнослужащим США от местной юрисдикции также не получило поддержки. Многие иракцы считали, что американские военнослужащие и частные службы безопасности, которых местные ассоциировали с присутствием США, безнаказанно совершали насилие над населением, и они больше этого не хотели. Кроме того, предоставление американским войскам иммунитета противоречило национальным чувствам иракцев; это было нарушением суверенности. Влиятельные политики, связанные с Ираном, также выступали против присутствия американских войск в Ираке – Тегеран выступал против первоначального ССВС 2008 года и не хотел его возобновления.

Политическая цена предоставления Вашингтону того, что он хотел, была слишком велика для Малики и его союзников, и они были рады уже одному тому, что Соединенные Штаты уходят. Таким образом, небольшое число оставляемых администрацией войск было отличным прикрытием: переговоры прервались в октябре 2011 года, и администрация объявила, что все войска США покинут Ирак до конца года. По сути, Вашингтон подтвердил то, что иракцы и так подозревали: Америка не относится к Ираку серьезно, не хочет связывать себя обязательствами в отношении его безопасности и, в частном порядке, очень рада, что не надо оставлять после ухода даже 10 тысяч солдат, как она предлагала сделать ранее.

Администрация отреагировала на провал вялотекущих переговоров объявлением о победе. Она выводила Соединенные Штаты из Ирака, выполнив предвыборное обещание президента Обамы и высвободив ресурсы для дел в Афганистане. Но это была пиррова победа, подтверждение американского непостоянства – наследие курса «сломал – беги», от которого трудно будет потом отрешиться. Регион получил сигнал – громкий и четкий – о том, что Америка выходит из игры. Утверждение Хасана Нассраллы, лидера Хезболлы, о том, что Америка потерпела поражение в Ираке, получило распространение во всем арабском мире, а не только в антиамериканских уголках Дамаска и Южного Бейрута. После того как мы собрали свои вещи и убрались, наше влияние ослабло, но нам это безразлично¹⁵⁴.

Наращивание войск едва ли способствовало сохранению Ирака в целости, но наш поспешный уход грозил развалить его снова на части. Далекий от «великого достижения», как его охарактеризовал Байден, Ирак мог бы оказаться более значительной ошибкой администрации Обамы.

Едва успели уйти американские войска, в иракской политической жизни произошел взрыв. Через два дня после ухода последней американской колонны в Кувейт четыре ключевые суннитские провинции – Анбар, Дияла, Мосул и Салахаддин, самое сердце суннитов и бастион иракского национализма, – потребовали федерализации и региональной автономии¹⁵⁵. За этим последовал серьезный кризис, назревавший с тех пор, как Малики покинул Вашингтон, считая, что он получил благословение Обамы на травлю Иракийя по обвинениям в терроризме. Иракийя пригрозила выйти из правительства, а затем обратилась к курдским лидерам за поддержкой в противодействии растущим «диктаторским замашкам» Малики¹⁵⁶.

Отношения между Малики и курдским руководителем Масудом Барзани уже были напряженными. Багдад очень твердо заявил – и весьма безуспешно, – что курдский регион не может самостоятельно заключать сделки по нефти с иностранными компаниями. Курды поверили в концепцию единого Ирака при условии демократического правления. Но из-за ухода американцев и неприятия Малики демократии курды чувствовали свою уязвимость – навязывание Малики жесткого контроля над ними было вопросом времени. Отсюда неудивительно, что сбежавшему вице-президенту Хашеми была расстелена красная ковровая дорожка в иракском Курдистане и что курды пришли ему на помощь, демонстрируя свою симпатию и выступая против растущих диктаторских проявлений со стороны Багдада. Барзани с того времени привечал также и шиитских критиков Малики. Он высказал мысль о возможном проведении референдума, в котором прозвучал бы вопрос к участникам голосования в курдском регионе об их отношении к отделению от Ирака – неофициальный референдум по этому же вопросу выявил 90 % сторонников отделения.

По мере появления трещины в отношениях между суннитами и курдами, с одной стороны, и шиитским правительством в Багдаде – с другой, Турция стала включаться в эту свару. С 2006 года у Турции установились крепкие связи с курдским регионом. Более того, да это и важнее всего, что Турция чувствовала себя обязанной в силу своих амбиций на региональное лидерство взяться за дело суннитов. То был логичный шаг для страны, в которой большинство населения составляют сунниты и которая хотела бы взять под свое крыло весь арабский мир. Премьер-министр Эрдоган, недовольный сложившейся ситуацией, вызвал советника национальной безопасности Малики в Анкару и задал ему трепку за отношение к иракским суннитам. Турецкий премьер проигнорировал ордер Интерпола на арест Хашеми и предоставил ему убежище в Стамбуле под полной защитой турецкой полиции. Сунниты и курды увидели в Турции покровителя для себя в своем стремлении уйти от контроля со стороны Багдада.

В итоге борьба против Малики укрепляет позиции Ирана, а Малики будет стараться заручиться поддержкой Тегерана, и то же самое будет делать его шиитский противник Садр. Садр также говорил с Барзани и руководством Иракийя, принимая во внимание их сопротивление Малики. Америка же вовсе не хочет быть втянутой в политическую драму в Ираке. Она готова согласиться с планом Барзани – Садра сместить Малики, если это не создает неразберихи, – что означает открытое поощрение большей роли Ирана в делах Ирака.

С ростом турецкого влияния на курдском севере и иранского на шиитском юге иракское единство очень быстро становится призрачным. Нормальной политике приходит конец. Вместо создания коалиции различных партий с намерением поддержать центр появляется нечто похожее на политическую «военную диктатуру». Политические лидеры будут делить должности, чтобы отрабатывать перед своими избирателями. У них нет никакого иного интереса в сохранении государства, кроме как для дележа его ресурсов; они будут создавать тактические альянсы и бороться с соперниками с целью максимального увеличения своей доли. Иракские политические правители будут готовы развалить государство для того, чтобы свалить Малики. Но некоторые также попытаются продаться самому Малики, если тот заплатит предъявленную ему цену. Но даже если все звезды предскажут падение Малики, это не будет означать восстановления демократии или нормальной политики, а только постепенное умирание государства – распад Ирака на части.

Спешный уход Америки сейчас выглядит как крах эксперимента с демократией для Ирака, и, по иронии судьбы, ставленником Америки в Ираке оказался честолюбивый диктатор.

Все это происходит в опасное время, совпадающее с дестабилизирующей силой «арабской весны». Считалось, что Ирак станет символом возможности создания демократического правительства в той части мира, где таковое никогда и близко не существовало. Вместо этого он стал провозвестником наступления фракционности и сектантства.

Когда тунисцы и египтяне восстали против коррупции и злоупотреблений властью, многие ожидали, что иракцы тоже, несмотря на принадлежность к той или иной вере или этносу, выйдут на улицы требовать отчета и хорошего правления. В конце концов, они страдали больше любых других арабских народов от коррупции и плохого правления. Несколько демонстраций, похожих на прошедшие на улицах Туниса и Каира, вызвали надежды на здравый смысл, но в Ираке «арабская весна» оказалась совершенно без ветра в парусах¹⁵⁷. Здесь все было не так ясно и понятно.

Иракцы тоже хотят уважения, хорошего правительства, работы, хотят покончить с коррупцией, но их политическая жизнь еще не дошла до этих вопросов. Администрация Буша полагала, что коль скоро ей удалось избавиться от Саддама, иракцы сосредоточатся на насущных вопросах о средствах существования и строительстве демократии. Но диктатура Саддама представляла собой также правление меньшинства, дающее арабам-суннитам диспропорциональную долю власти и ресурсов, при этом грубо попирающее права курдов и шиитов. Вторжение США прекратило этот дисбаланс. Курды, и особенно шииты, выиграли, поскольку их число определило распределение власти и ресурсов. Когда диктатура, которая навязывает несправедливое распределение власти среди религиозных сект и этнических групп, приказывает долго жить, первым действием является мучительное – и, как в случае с Ираком, жестокое – восстановление равновесия. Суннитское сопротивление вердикту американцев, сваливших управляемое суннитами государство, повергло страну в кровавую междоусобную войну. Суннитское повстанческое движение боролось как с американской оккупацией, так и с шиитской властью, которую США установили. Повстанчество хотело ухода Америки с тем, чтобы оно смогло восстановить суннитское господство в Ираке.

Когда в Ираке в 2008 году замолчали пушки, был сделан вывод о том, что сунниты в конце концов капитулировали. Наращивание американских войск убедило их в том, что Багдад оказался вне пределов их досягаемости и что шиитский контроль над Ираком стал свершившимся фактом. Америка надеялась на то, что некое сочетание шиитского великодушия и суннитского молчаливого одобрения гарантировало бы мир и стабильность для Ирака – и давало бы американским войскам возможность закончить войну. Но межконфессиональное перемирие не означало межконфессионального мира или окончательного консенсуса в отношении судьбы Ирака. Страна ушла от эпохи Саддама не очень далеко, и междоусобное насилие, последовавшее за вторжением, принесло свежие раны и дало повод для новых витков мести. Шииты по-прежнему боятся воцарения суннитов, а сунниты сожалеют об утрате власти и мечтают о возвращении вновь на вершину власти. У каждого религиозного течения есть свой взгляд на прошлое и свои отличающиеся мечты о будущем. Не все счета предъявлены, не все проблемы решены.

Межконфессиональная рознь – это старая незаживающая рана Ближнего Востока¹⁵⁸. Однако недавний народный порыв к демократии, национальному единству и достоинству вновь растревожил эту рану и заставил ее снова заныть¹⁵⁹. Это происходит из-за того, что многие из арабских правительств, которые сейчас сталкиваются с гневом протестующих, виновны как в подавлении личных прав, так в концентрации власти в руках меньшинства.

Проблема уходит корнями в колониальное прошлое, когда европейские администрации создавали государственные институты, предназначенные для управления этническим и религиозным многообразием к своей выгоде. Они передавали меньшинствам больше полномочий в колониальных силах безопасности и правительствах с целью наделения этих меньшинств большими правами при данном колониальном режиме и, по сути, превратить их в полицейские силы. Именно так поступали французы с презираемым (со стороны суннитов) алавитским меньшинством в Сирии, а англичане – с хашимитами, бедуинами и черкесами в Иордании. То же самое делали оттоманы, а позднее англичане с суннитами в Ираке.

Арабские государства, появившиеся после Первой мировой войны и к моменту прекращения действия мандата Лиги Наций, обещали сохранять единство под знаменем арабского национализма. Но, превратившись в циничные диктаторские режимы, потерпевшие поражение в войне, экономическом развитии и в деле управления, они тоже погрязли в сектантских уклонах. Они оставались такими же государствами, какими их создали европейцы. Это так напугало арабскую общественность, что тяга к единению зачастую уступала глубокому разделению по племенным и этноконфессиональным признакам. Некоторые также заявляют, что слепое увлечение арабским единством помешало арабским государствам развивать надлежащим образом национальные институты, что также делало их уязвимыми перед лицом племенной приверженности и политики самоидентификации.

Эти сектантские государства существовали долгое время, стараясь скрывать свои глубокие расхождения, прибегая к разным трюкам, в частности, проводя как можно реже разные переписи и опросы. Их авторитарные правительства прибегали к силе, когда им это было нужно, но чаще всего заставляли беспокойное большинство и меньшинство признать статус-кво, опираясь на то, что ученый по этническим конфликтам Дэвид Лейтин называет «здравым смыслом гегемонизма»¹⁶⁰. Арабский национализм работал, как этот здравый смысл. Обещания претворения в жизнь исторической миссии и противостояния Америке и Израилю были довольно сильными, что позволяло отложить в сторону межконфессиональные проблемы¹⁶¹. Но со временем панарабская идеология потеряла свое очарование, и поскольку ее обещания все больше звучат пустым звуком, государства, созданные для того, чтобы удерживать у власти меньшинство, становятся весьма уязвимыми.

Ирак является провозвестником того, что может принести «арабская весна» всему региону. Ослабление хватки флегматичных и жестких государств над своими обществами выносит на поверхность соперничество за власть и ресурсы вокруг длительное время подавлявшихся этноконфессиональных разногласий¹⁶². На начальной стадии конфликт превращается в полномасштабную гражданскую войну, кульминацией которой становится перекройка карт. (Грозным примером тому в регионе служит Южный Судан, который появился после десятков лет конфликта из-за непримиримых противоречий – спросите об этом курдов, они знают такую ситуацию не понаслышке.) Нависает фантом более широкого регионального пожарища как одна из форм развития в разных странах – часто по причине тех же самых проблем, сект, племен и этнических групп и в таких формах, которые характерны для всех этих стран; и поскольку эти противоречия не знают границ, они становятся завязаны в одну цепь конфликтов. Мы думали о падении диктатур в Азии, Восточной Европе и Латинской Америке и соотносили это с волной демократизации; на Ближнем Востоке это будет волна межплеменных и межконфессиональных конфликтов. Только сейчас, после вторжения Америки в Ирак и «арабской весны», Ближний Восток окончательно сбрасывает иго колониализма и – пройдя через братоубийственное кровопролитие – уходит от прежней системы.

Именно так и было после прекращения жестокого режима Каддафи. Ливия постепенно разваливается на части по племенным и внутренним региональным границам. Точно так же и Йемен медленно приближается к гражданской войне и расколу на Север и Юг. Сирия катится в межконфессиональную войну между суннитским большинством и меньшинством алавитов и их союзников¹⁶³. Но более всего значимой является борьба между суннитами и шиитами. Война в Ираке впервые выпустила на волю разрушительный потенциал их соперничества за власть, но проблема на этом не была решена. «Арабская весна» дала возможность ей вновь выйти наружу. Сегодня шииты настойчиво требуют больших прав в Ливане, Бахрейне и Саудовской Аравии, в то время как сунниты остаются неспокойными в Ираке и Сирии.

В каком-то смысле Ближний Восток начинает походить на Южную Азию. Политическая жизнь в Индии, Пакистане и Шри-Ланке может представлять собой хаос. Она более открыта и демократична, чем политическая жизнь на Ближнем Востоке. Но южноазиатские общества отражают общинные и межэтнические различия, которые порой могут выливаться в насилие. Шри-Ланка является примером более частого проявления насилия. Вероятнее всего, Индия проделала лучше всего работу с сепаратистскими группами. Арабский мир, за исключением Ливана, был антиподом Южной Азии: авторитарные, но стабильные и объединенные в плане общей культуры (каждый утверждает, что он прежде всего араб, а потом уже говорит о чем-то еще) и политики (никаких расхождений не вызывает антиамериканизм и противодействие Израилю). Но такого уже больше нет. Мы наблюдаем за развалом личных и гражданских связей, соединяющих религиозные течения и этнические группировки¹⁶⁴, видим, как политические мотивы вбивают клинья между бывшими друзьями и соседями, а порой даже внутри одной семьи¹⁶⁵. Слабые государства мало что делают для защиты меньшинств, им не хватает способности сдерживать взрывы насилия¹⁶⁶. Когда наступает крах способности государства сдерживать межобщинное насилие, вчерашнее единство может быстро смениться на ненависть и беспорядки. Регионы живут в мире, когда государства и нации являются зеркалом друг для друга¹⁶⁷. На Ближнем Востоке государства не отражают свои нации, и до тех пор, пока этого не произойдет, регион будет страдать от конфликтов.

Иракцы любят утверждать, что в их стране не было межконфессиональной розни, пока не появились американские танки. Шииты и сунниты были дружны, имели место смешанные браки, шло сотрудничество, было налажено партнерство – хотя и преимущественно среди городского населения среднего класса. Историк Нил Фергюсон напоминает нам о том, что плюрализм являлся универсальным путеводителем по межэтническим и межобщинным насилиям во время Первой мировой войны. Там, где было больше смешанных браков, было больше и этнического и расового насилия¹⁶⁸. Мы видели, как точно такое происходило в Сараево. Ближний Восток сейчас – это то, что было в Европе в 1914 году: пропали единство и мир, сдерживавшие межрелигиозные и межэтнические столкновения.

На протяжении всей дуги от Сирии в Леванте до Бахрейна в Персидском заливе арабские диктатуры сохраняли господствующее положение одного религиозного течения – часто того, которое в данном районе было в меньшинстве, – над другим течением. Самым первым последствием ослабления тех государств станет поножовщина между упрямым и безрассудным меньшинством, удерживавшим власть, и активизировавшимся большинством, которое теперь стремится ее захватить. Короче говоря, арабские диктатуры от Сирии до Бахрейна являются вариациями на тему государства Саддама Хусейна, и «арабская весна» делает с ними то, что американское вторжение завершило в Ираке: передает власть от меньшинства большинству¹⁶⁹.

Пока же шиитские протесты в Бахрейне сошли на нет под градом пуль и не смогли повторить исход протестов в Тунисе и Египте. Бахрейнская монархия с яростью отстояла свою властную хватку, и саудовцы оказали ей свою щедрую помощь.

Но то, чего не смогла сделать для шиитов Бахрейна «арабская весна», она сделала для суннитов этого региона. Смены режимов в Тунисе, Египте и Ливии принесли власть везде «Братьям-мусульманам» и, что тревожнее всего, салафитам. Это пуританское течение в исламе придерживается узкого толкования ислама и ратует за чистоту своего учения с ярой враждебностью по отношению ко всяким отклонениям. Шииты подвергаются особым нападкам и оскорблениям не просто как неверные, отвергающие истину, но как еретики и вероотступники, которые искажают истину и извращают ее. Тот тип горячности и страстности мусульман-суннитов, которому дала жизнь «арабская весна», не исчезнет от злобных нападок против религиозных групп «чужаков» – таких, как древнее христианское меньшинство коптов в Египте. Напротив, он будет нацелен на выявленных противников внутри самого ислама и расширит диапазон борьбы с шиитами.

Восстание в Сирии также изменило межконфессиональный статус-кво. Сирия Ассада была зеркальным отражением Ирака Саддама. Ирак был страной, в которой шиитов было большинство, но оно находилось в тисках суннитского режима, в то время как Сирия является страной с большинством суннитов, находящихся под управлением алавитов, как правило, рассматриваемых частью семьи шиитов. Верно, что Башар Ассад никогда не был другом иракским шиитам. Для защиты сирийского фасада арабского единства для внутреннего потребления Ассад открыто осудил американскую оккупацию, в то же время выражая симпатию вместе с другими в регионе иракским суннитам (но продолжая подавлять суннитов у себя дома). В результате он поддержал разного рода фракции баасистов и джихадистов в рядах повстанческого движения, которые убивали и калечили тысячи иракских шиитов и ставили под угрозу их новообретенную власть. Однако падение его власти и переход Сирии в руки суннитов («Братья-мусульмане» и салафиты являются главными силами среди сирийских суннитов) не может не подзарядить энергией суннитов, находящихся по ту сторону границы с Ираком. На смену отчаянию, которое вело их к тому, чтобы принять результат случившегося в Ираке в 2008 году, могла бы прийти отчаянная радость и вера в то, что этот результат все еще может быть пересмотрен.

Суннитский режим в Дамаске – или контролирующий большие части Сирии, граничащие с Ираком, – мог бы сделать для иракских суннитов то, что Иран сделал для своих шиитов. Если добавить к этому полную мощь (и средства) Саудовской Аравии, Катара и ОАЭ – не говоря уже о Турции, Египте и остальных, – арабский мир может превратиться в дикое захолустье для иракских шиитов. Именно по этой причине Малики заступался за Ассада на всех встречах, проходивших в Вашингтоне в декабре 2011 года. Он даже сказал президенту Обаме, что, если сунниты региона – при поддержке государств Персидского залива – добьются обратной перемотки того, что удалось достичь шиитам, «мы все превратимся в бойцов Хезболлы», то есть превратимся в радикально настроенных людей и станем вести вооруженное сопротивление.

Сунниты Ирака все еще могут надеяться вернуть себе власть в Багдаде, но, если потерпят поражение в этом деле, они могут выйти из игры в Ираке. Большая суннитская зона, простирающаяся от Анбара до Северного Ливана, с одной стороны, от турецкой границы, с другой стороны, окажется зажатой между шиитским Южным Ираком и шиитско-алавитскими районами на севере.

Шииты Ирака оказались бы среди враждебного суннитского мира. Турция и Саудовская Аравия поддерживали бы их суннитских противников, причем турки, возможно, еще оказывали бы дополнительное давление через иракских курдов. Иран стал бы единственным другом иракских шиитов. «Арабская весна» ослабила бы, вероятнее всего, влияние Ирана в Египте и Леванте, но закрепила бы его в Ираке. Политико-религиозный всплеск суннитского ислама толкает шиитов региона на сближение с Ираном.

На Ближнем Востоке говорят о религиозном и национальном единстве, есть голоса, призывающие к наведению мостов. Новый президент Египта обратился к Ирану и хочет, чтобы его страна привела Иран в объятия Ближнего Востока. Однако раскол на течения становится однозначно растущей тенденцией. Создаются тренировочные центры, развиваются взаимные связи, которые изменят стратегическую – и, возможно, физическую – карту Ближнего Востока, определяя региональную динамику на предстоящие годы. Мотивировка по религиозным признакам определяет такие стратегические решения, как поддержка Турцией иракских суннитов и активность Саудовской Аравии против Ирана. Америка не имеет ничего общего с этой второй волной сектантского разделения – то были плоды «арабской весны», – однако поспешный уход США из Ирака открыл путь для цунами, который беспрепятственно вымоет весь этот регион.

Мы не сможем предупредить все конфликты на Ближнем Востоке, но можем надеяться уменьшить их воздействие. Если бы уход из Ирака не был таким поспешным или если бы несколько ранее были предприняты политические решения в Бахрейне и Сирии, можно было бы не допустить разрастания красных угольков сектантства в бушующее пламя. Ничем не контролируемые распри в Ираке и Сирии (а задолго до этого в Бахрейне) смогли в совокупности создать пояс нестабильности, простирающийся от Средиземноморья до Персидского залива. Создастся угроза американским союзникам в Иордании и Саудовской Аравии, также подскочат цены на нефть, и, соответственно, под ударом окажется глобальная экономика. Наступят этнические чистки, пойдут потоки беженцев, возникнет гуманитарная катастрофа, появятся слабые разваливающиеся государства с неконтролируемой территорией, дающие всякие возможности для Аль-Каиды. Айяд Аллави мудро и кратко отметил: «Вторжение в Ирак в 2003 году было поистине войной по выбору, а не войной по необходимости. Однако утрата Ирака в 2011 году является выбором Соединенных Штатов, который мир не может позволить себе»¹⁷⁰. Слишком поздно.