Глава 10.
Глаза да увидят

Большинство ученых работают в одной узкой области. Расхожее мнение, опирающееся только лишь на знание о великих открытиях, рисует ученых в белых халатах, неустанно создающих общую теорию поля, или определяющих ген рака, или открывающих нейрофизиологическую основу сознания. На деле научный поиск ведется в тысячах различных направлений, но только очень немногие сочетают ту своевременность и новизну, за которые даются Нобелевские премии (или «поездка в Стокгольм», как ее назвал один почтенный член Королевского общества). Но вся наука взаимосвязана: она подобна паутине, всей поверхностью реагирующей на движение в любом ее конце, и прочнее всего она на переплетениях нитей. Вот и наука о трилобитах отсылает нас к более общим научным вопросам: как появляются и умирают виды; о природе кембрийского взрыва (и был ли этот взрыв); как вообще зародился известный нам биологический мир; как в древности выглядели контуры континентов. Какой-нибудь ученый будет трудиться годы, движимый любовью к предмету своих исследований, и станет известен только десятку ближайших коллег. Но, обнаружив неожиданную взаимосвязь, ученый оказывается на передовом рубеже, восхваляемый лауреатами, засыпанный наградами. Древняя мудрость гласит (так мог бы заявить и трилобит): имеющий глаза да увидит. Двум специалистам из маленького американского университета, Рут и Биллу Дюел, почти не с кем было разделить интерес к крошечным, коротконогим тихоходкам, вездесущим малявкам, живущим под каждой мшистой кочкой, близким, возможно, к древним членистоногим. Эти двое поняли, что несколько важных признаков в анатомии головы связывают тихоходок с некоторыми ископаемыми кембрийскими животными; а молекулярные методы, с помощью которых они реконструировали историю тихоходок, вынесли их из закоулков науки в самый ее авангард. Годы терпеливых наблюдений подвели Дюелов к ключевым вопросам, касающимся эволюции членистоногих — самой разнообразной группы животных на планете.

Красота научной жизни состоит в том, что каждый добросовестный ученый может встроить свой камень в здание науки. Имя его, возможно, вспомнят лишь несколько интеллектуальных последователей, но научный вклад останется, даже если он анонимный. Чтобы оставить след в науке, совершенно необязательно быть одним из знаменитостей. Я знаю, что из десятка тысяч человек (не считая пражан) ни один не слышал о великом палеонтологе из Богемии Иоахиме Барранде, а он — значительнейшая фигура в трилобитовом мире. Ну и пусть: памятником ему служат геологические карты его родной Богемии, да и сама материя геологического времени. Копнув немного глубже, исследователь увидит имя Барранда в названиях сотни важнейших окаменелостей. А затем обнаружит, что Барранду, как и любому другому, случалось ошибаться, особенно в обсуждении последовательности возникновения животных в его родной Богемии; эти ошибки произошли из-за неправильного сопоставления (или, как говорят, корреляции) пород. Неважно: здание науки строится не из ошибок. Скорее, ошибки — это материал, который потом размусоливают историки, отслеживающие путь от идеи к принятой истине. В конце концов наш исследователь доберется до человеческой стороны Иоахима Барранда и поймет его, придирчивого перфекциониста, посвятившего жизнь распространению в мире знаний о богатстве палеозойских пород Богемии и назвавшего моллюска именем своей домоправительницы. Подобно Марселю Прусту, чья неврастеническая одержимость породила один из самых великих и длинных романов, Барранд посвятил свою жизнь одной великой идее. Как и Пруст, Барранд жил в городской квартире, и его дом вела домоправительница с железным характером. Наука в основе своей — просто один из видов человеческой деятельности и, следовательно, отражает все слабости и причуды человеческой природы. История жизни ученого подобна любым другим историям, о подробностях ее точно так же интересно посплетничать. Но для Науки с большой буквы не имеет значения, был ли Барранд святым или грешником, трансвеститом или вообще сменил пол, не имеет значения до тех пор, пока он оставался честен.

Для человека думающего, ищущего в жизни смысл, наука тем, быть может, привлекательна, что дает обещание бессмертия, правда, не совсем обычного. Другие обещания посмертного существования в наше нерелигиозное время подрастеряли свою убедительность. И если нравственные добродетели сами по себе являются наградой, то наградой научным добродетелям становится вечность — обещание, что вы меняете мир к лучшему. Самый очевидный и простой пример — когда исследователь навсегда дает свое имя новой идее или открытию: болезнь Крейтцфельда-Якоба, синдром Аспергера, принцип неопределенности Гейзенберга, комета Галлея. В биологии и палеонтологии название вида навсегда прикрепляет к себе имя человека, описавшего этот вид и давшего ему название: например, трилобиты Illaenus katzeri Barrande или Balnibarbi erugata Fortey подарили нам чуточку бессмертия. В других областях науки происходит то же самое, может, не так прямо. Смерть, конечно, не обманешь, но открытия, сделанные, пока мы дышим, вполне способны пережить бренное тело.

Я думаю, что на примере трилобитов можно наглядно увидеть творческую часть научного процесса. В исследованиях по ядерной физике или физиологии задействованы тысячи ученых. Открытия там совершаются постоянно, и они то и дело заставляют пересматривать наши представления. Мне рассказывали, что журнальные публикации в этих областях через десять лет едва ли кто вспомнит. Ученые не успевают следить за тем, что делают их коллеги, не говоря уже о глубоком изучении научного исторического наследия. История выбрасывается за борт, как ненужный балласт, мешающий удержаться на передовой. В то же время, чтобы не сталкиваться с высокой конкуренцией и справиться с техническими трудностями, ученым приходится очень узко специализироваться. Выпустите мяч на секунду из поля зрения, и — раз! — кто-то уже бежит с ним дальше. Совсем иначе с трилобитами: сама их древность позволяет не спеша разбирать историю во всех подробностях. Мы с одинаковой легкостью находим общий язык с доктором Ллуйдом из XVII столетия, с современниками Линнея из XVIII или с Уолкоттом и Баррандом из XIX в. Открытия прошлого века естественно перенимали знания предыдущих столетий, не совсем плавно, конечно, потому что дорога открытий всегда состоит из рывков и остановок. Так, Гарри Уиттингтон не открыл бы подробности личиночного развития трилобитов, не будь у него достойных предшественников, таких как сэр Джеймс Стабблфилд или профессор Бичер. Мы постоянно обращаемся к прошлому; библиотека — именно то место, где отдается дань прошедшим до нас. Литература о трилобитах не стареет. И хотя в нашей паутине знаний трилобиты оттеснены на окраины, они чувствуют те же подрагивания и отзываются на те же сигналы, что и науки, находящиеся в центре внимания. История трилобитов говорит о том, что прошлое изменяемо и что, совершив открытие, мы переписываем исторические сюжеты. Палеонтолог призван создать прошлое заново. Есть ли задача более ответственная для воображения ученого!

Некоторые до сих пор считают, что наука и искусство суть вещи противоположные. Первое расчленяет, второе складывает.

В 1950 г. Чарльз Перси Сноу, писатель и государственный деятель, подчеркнул этот разрыв знаменитым термином «две культуры». Взгляды Сноу имели длинную родословную, отсылавшую нас, например, к мистику, поэту и художнику Уильяму Блейку, а также и к тем, кто противился «экспериментаторскому» подходу, которому покровительствовало британское Королевское общество XVIII столетия вместе с учеными западного мира. Предполагалось, что художник с помощью воображаемых материй докопается до истин более великих, чем одержимый ученый, который отрывает крылышки бабочке, чтобы разгадать ее секрет. Позиция критика предельно ясно выражена в стихотворении Эдгара Аллана По:

И что же тогда палеонтология, если не «дитя седых времен»? Без этого она теряет всякий смысл.

В этой книге из главы в главу я переносил образ «внимательных прозрачных глаз», чтобы через него пришло понимание трилобитового мира; также этот образ у меня связан с ученым, вглядывающимся в окаменелое животное, чтобы вдохнуть в него жизнь: глаза в глаза, не мигая. Мы вглядываемся — значит, мы познаем. Но тем не менее все наше знание я считаю материалом, из которого лепит художник. Даже самое незначительное научное открытие приносит радость, и истина блестит и трепещет радужными крыльями махаона.

Так почему же столько людей подозрительно относится к науке и ученым? На ум приходят несколько образов. Во-первых, это растиражированный телевизионными рекламами типаж, который я бы назвал «мягкотелый умник». Лысеющая макушка, остатки волос курчавятся на висках, отчаянный нервный тик такой силы, что мухи разлетаются, наш умник в страшном возбуждении носится со своим последним открытием — обычно с какой-нибудь штуковиной непонятного назначения. Одевается он в потрепанный мешковатый пиджак, из нагрудного кармана торчат отвертки. И очки — обязательные очки с толстыми стеклами. На самом деле и впрямь существует статистическая зависимость между близорукостью и интеллектуальным потенциалом. Телосложения этот умник хилого. Почему-то считается, что развитие мозга должно происходить за счет развития физического. Будто бы мозги паразитируют на остальном теле: чем больше растет череп, тем меньше становятся бицепсы и грудные мышцы, пока не достигается состояние идеального умника — мощный мозг на тонких ножках, этакий палочник с калькулятором вместо головы. Профессор Калькулюс из комиксов про Тинтина, молодого репортера, — типичный пример такого ученого: умного как никто, все время витающего в облаках, и для достижения реального результата ему явно недостает приземленного здравого смысла. Его изобретения поначалу неизменно приводили к катастрофам. Но при этом никто не сомневался, что сердце у него доброе. Радуясь за других, он всегда изобретает что-то немножко волшебное — какие-нибудь предметы, которые умеют совершать невозможные вещи в самое неожиданное время. Современный вариант умника больше ориентирован на компьютеры: он играет на клавиатуре своих машин с отрешенностью концертирующего пианиста. Его электронное мастерство рождает… прекрасного робота? машину времени?

Ученый по Эдгару По в целом более зловещий — этакий бессердечный кромсатель невинных животных, или генный инженер, или плотник от анатомии, примерно как в «Острове доктора Моро». История Г. Уэллса легла в основу нескольких фильмов; вышеозначенный доктор населяет свой остров мерзкими химерами, жестоко перекроенными из разных видов животных. И как это часто случается с фантазиями Уэллса, то, что когда-то казалось плодом извращенного воображения, сегодня кажется почти возможным, хотя и не таким зловещим. Мы больше не верим, что пересаженное сердце свиньи может придать реципиенту «свинообразие». Тем не менее Уэллс внес свою лепту в демонизацию образа ученого, показав, что может произойти, если технические возможности не соотнесены с морально-этической ответственностью. В конце концов, у нас есть примеры из эры нацистов середины XX столетия, которые оставят далеко позади самые тягостные кошмары Уэллса. Совершившего эти безумства вряд ли можно назвать «коршуном, чьи крылья — взмах истин мрачных» из сонета По, потому что такой преступник совершает зло намного более активно, чем просто коршун-падальщик. Два типажа ученого — доброго и наводящего ужас — отражают ту двусмысленность в восприятии науки, которая свойственна расхожему мнению. С одной стороны, многие видят в ученых панацею, еженедельно выдающих на-гора готовые решения. С другой стороны, сам факт решения и непонятный язык, которым это решение объясняется, ведет к отчуждению, к ощущению того, что нас водят за нос: как, например, персонаж Стенли Кубрика доктор Стрейнджлав или хозяева лабораторий, которые Джеймс Бонд пускает ко дну во имя счастья всех нас.

К трилобитам тем не менее претензий нет. Я полагаю, что образ палеонтолога будет ближе к профессору Калькулюсу, чем к доктору Стрейнджлаву. И как ни старайся, я не могу сочинить сценарий, в котором тоталитарный режим ухитрился бы угнетать народ с помощью науки о трилобитах. «Ага, мистер Бонд! Вы прибыли как раз вовремя, трилобиты прямо сейчас восторжествуют над человечеством!» Я бы сказал, что 80% всех научных исследований так же безвредны в этическом плане, как и исследования трилобитов. Парадокс в том, что именно из-за этой безвредности очень трудно найти деньги на исследования: за деньги не грызутся только научные области, связанные с медициной или войной.

Вот она, чума современных Эдгаров По! Они вынуждены обращаться к скучнейшей теме добывания денег на исследования, которые не принесут и не могут принести ощутимых результатов в течение финансового года, когда бухгалтеры вытаскивают из ящиков свои электронные счеты. Требуется гораздо больше времени, чтобы понять реальную ценность такого академического исследования. Возьмем, например, повсеместное увлечение динозаврами и вспомним, что именно преданные своему делу, упорные ученые собрали из кусочков этих фантастических животных. Иногда этот процесс занимает десятилетие: выкопать, подготовить и потом собрать разрозненные фрагменты, в конце концов, облечь кости воображаемой плотью. Представьте, если бы мы не узнали о тираннозаврах, жизнь скольких детей стала бы намного беднее. В конце концов тщательная научная работа оказалась вознаграждена даже деньгами, если принять во внимание все книги и фильмы про динозавров и другую менее симпатичную побочную продукцию.

Я представляю, как изображенный здесь мой трилобит с трезубцем на голове однажды разбудит любопытство какого-нибудь ребенка, а потом этот любопытный малыш станет настоящим ученым, увлеченным поисками сокровищ истины. Или же мой трилобит захватит воображение поэта, и тот перепишет заново мрачный образ, выпущенный Эдгаром Алланом По: коршуна превратит в свободно парящего красавца орла.

И никогда ведь не скажешь, мол, пора остановиться, мы знаем уже достаточно. Мы раскопали дюжину динозавров — зачем нам нужен тринадцатый? И что, в мире не хватает трилобитов?

На что я отвечу: поиск не закончится никогда, мы никогда не знаем наперед, что ждет за следующим поворотом или что прячется внутри очередного камня. Мой трилобит с трезубцем был призраком, химерой, его просто не могло быть, и тем не менее вот он перед вами. Мир был бы намного беднее, если бы мы не нашли его. Я предвижу множество подобных открытий и фактов — если хотите, поразительных фактов. Может быть, какой-нибудь удачливый исследователь отыщет конечности трилобитовой личинки, и мы узнаем, чем отличалась жизнь личинки от жизни взрослого животного. Или кто-то найдет почившего докембрийского предка трилобитов во всей его, теперь уже вечной, красе? И мы должны быть готовы встретить эти чудесные открытия, которые объяснят нам все про ножки личинок, как некогда Уолкотт объяснил про ножки трилобитов. Как это не похоже на «скучные материи» Грэдграйновских фактов: это крылья нашего воображения. Как бы мне хотелось пожить подольше, чтобы все это узнать, но даже и тогда я не воскликнул бы: «Хватит!»

Очень трудно прогнозировать, как будущие открытия увяжутся друг с другом в паутине знаний, ведь эти связи зависят от продвижения десятка смежных дисциплин. Но я убежден, что новые связи обязательно возникнут, потому что в прошлом всегда так и происходило. Хотя про рынок акций говорят, что «прошлые удачи не гарантируют прибылей в будущем», разумный человек учтет столетний опыт неуклонного роста дивидендов от вложений в те или иные акции. Я могу предположить, что физики заинтересуются оптикой трилобитовых глаз, и мы лучше узнаем, как трилобиты видели. И тогда наши трилобиты с первозданной ясностью увидят исчезнувший мир. Молекулярные исследования помогут сравнить между собой современных родственников трилобитов; и мы поймем, на какие черты анатомического строения следует обратить внимание.

И наверняка поймем, как трилобиты сбрасывали свой панцирь: электронный микроскоп позволит увидеть все до мельчайших кристалликов. А может, мы обнаружим в панцирях следы редких элементов — ведь, возможно, в шкурках концентрировались какие-то элементы, как сегодня в тканях животных накапливаются различные загрязняющие вещества из окружающей среды, — и по ним мы сможем узнать нечто важное об исчезнувших морях; современные технологии так точны, что определяют самое мизерное количество включений, даже если их одна часть на миллиард. И геологическое время станет у нас отсчитываться надежно и точно, и вот уже историки спешат к нам с протянутой рукой. Если так, то трилобитам больше не нужно будет исправлять службу геологического метронома, а мы, напротив, станем по новым точным геологическим часам выверять эволюционную историю трилобитов; и тогда нам откроются новые стороны эволюционных механизмов, так занимавших несчастного Рудольфа Кауфмана. В этом новом качестве трилобиты могут оказаться востребованы — они предстанут дрозофилой палеозойской эры, лабораторным материалом для изучения истории жизни.

Конечно, это мечты. И все же я знаю, что нет ничего прекраснее дороги к мечте, что жажда познания — это одна из лучших сторон человеческой натуры и что трилобиты наградят исследователя валютой более звонкой, чем доллар, и более весомой, чем слава.