Глава 9.
Время

Все мы сражаемся со временем. Мы тешим себя иллюзиями, что мы хозяева своего времени, хотя на деле время, отмеренное смертью, властвует над нами. Мы говорим «преждевременная смерть», «дать время», как будто наше существование должно волшебно приладиться к какому-то определенному отрезку времени, подобно серфингисту, поймавшему волну и удерживающему равновесие на стремительно несущемся гребне. Мои дети начинают вопросы словами: «А в твое время…?» — подразумевая, что мое время в каком-то смысле уже прошло. И если это случилось вчера, то как же так, почему я этого не заметил? У палеонтолога больше причин задумываться о времени: о его размерах, протяженности, последствиях. Время научились измерять атомными вибрациями, точность измерений высочайшая, для современных технологий именно такая сейчас необходима. Доля наносекунды не имеет смысла в масштабе нашей жизни или относительно ритма биологической жизни вообще, зато становится решающей, когда дело идет о химических изменениях, влияющих на реакции нейрона в мозгу. Наши мысли — это вспышки вдохновения, а вспышка есть синоним быстротечности. Тем не менее самая естественная для нас единица измерения биологического времени — это сутки. Скарлет О'Хара говорит в конце «Унесенных ветром»: «Я подумаю об этом завтра!» — и мы не воспринимаем это как клише, потому что в нас заложен оптимизм уверенности, что завтрашнее утро наступит. От свидетелей в суде ожидают рассказа об определенном дне; даже генеральный прокурор не может потребовать, чтобы свидетель вспоминал что-то по секундам. У великого аргентинского писателя X. Л. Борхеса есть короткий рассказ «Фунес, чудо памяти», про несчастного человека, который помнил абсолютно все — вместе со всеми сложнейшими взаимосвязями причин и следствий, и власть над временем в результате его парализовала. Мы способны функционировать благодаря выборочной амнезии. Это не освобождает нас (особенно ученых) от обязанности говорить правду, от обещания, которое, как мы скоро увидим, столько раз было нарушено даже трилобитчиками. Добравшись до этой страницы, читатель воспримет слова «сто миллионов лет» либо с беспечным равнодушием, либо обескураженно. Росчерком пера я уничтожал континенты, скидывал со счетов десятки миллионов лет. Кембрий — 540 млн. лет назад, девон продолжался 50 млн. лет. Можно подумать, что такая гигантская шкала относится только ко времени трилобитов; чем дальше вглубь веков, тем меньше точность — плюс-минус миллион не имеет значения. С точки зрения трилобитов существование человечества на Земле продолжается меньше, чем длина жизни любого их вида. Все это верно, но тем не менее верно и то, что мы можем разглядеть один отдельно взятый день из жизни трилобита, перехитрить великий телескоп времени, который растворяет незначительные события в дымке древности. Поверхность осадков может сохранить будничный день трилобитов как страницу ежедневника из истории палеозойской эры. Если этот день был захоронен достаточно быстро, мы вполне способны его восстановить.

Я уже описывал, как трилобиты сворачиваются в шарик — моментальная ответная реакция на угрозу, остановленный момент, окаменевшая паника — капсула со временем. Затем я описал, как трилобиты растут и взрослеют — они линяют. Их пустые раковинки указывают момент, когда трилобит сбрасывает старые доспехи и начинает наращивать новые. Иногда эти старые доспехи отбрасываются с небрежностью подростка, чья одежда валяется по всей спальне. В каких-то случаях, наоборот, видно, что трилобит, когда линяет, аккуратно следует определенной стратегии: совершенно понятно, что в этот момент животное особо уязвимо и должно соблюдать предельную осторожность. Линял-то не только панцирь: даже тончайшие волоски на ножках меняли покрытие. На безопасных участках морского дна надолго оставались лежать сброшенные покровы, они рассказывают нам, сегодняшним, о тревогах и волнениях линьки. Представьте себе, что вы выбираете какие-то короткие отрывки из рассказа о целой жизни, которая сама по себе есть часть еще большего повествования о долговечном виде, а это повествование есть всего лишь крошечный эпизод в эпопее о геологическом времени. Каким драгоценным оказывается тот живой момент, выхваченный из далекой древности!

Линьке предшествовала фаза, когда специальный гормон размягчал брюшной покров, кутикулу (см. приложение рис. 30), затем ослаблялись швы на голове. В определенный момент, часто закрепившись в грунте щечными шипами и используя их как рычаги, трилобиты отделяли подвижные щеки от головы, одновременно сбрасывая и гипостому. Так как у большинства трилобитов поверхность глаза прикреплялась к подвижной щеке, то эта особо нежная часть освобождалась от отслуживших покровов роговицы на ранней стадии линьки. У примитивных трилобитов роговица линяла отдельно благодаря шву вокруг всего глаза. Но вот подвижные щеки сброшены, впереди открылось отверстие, и трилобит мог вылезти через него из своего наружного скелета, оставив позади туловище и часть головного щита, кранидий, как памятку о приключении под названием «линька».

Похоже, процесс линьки протекал зачастую не так гладко, как я описал: бывает, что туловище мы находим отделенным от пигидия, а бывает, трилобит вылезал с кранидием, не пожелавшим расставаться с хозяином, как мокрый старомодный купальный костюм, облегавший тело так капитально, что из него не выпутаться. Бывало и так, что трилобит начинал линять, изворачивая голову и пытаясь соскоблить кранидий обо что-нибудь; при таком извращенном способе щеки оставались по бокам, а между ними вывернутый кранидий, а позади туловище с пигидием, в правильной позиции. У трилобитов, подобных Phacops, у которых исчезли головные швы, порой головной панцирь целиком остается лежать вывернутым наизнанку, или даже трилобит линял «вверх тормашками», с хвоста. Наблюдателю покажется, будто ему демонстрируют акробатические этюды. Некоторые трилобиты, подобно многим другим членистоногим, спаривались на стадии «мягкого панциря, что, понятно, придавало моменту особую пикантность. Сколько же гормонов в этот момент должно было окружать трилобита в воде палеозойского моря: и гормоны линьки, и феромоны, и сперматогены. У нас есть несколько примеров «мягко-панцирных» трилобитов, которые погибли до того, как оболочка успела затвердеть. В их облике есть что-то от привидений: истонченные, зыбкие контуры прежних, реальных Phacops. Наверное, многие из них пытались на это время спрятаться в укромном месте; мой коллега Брайан Чаттертон рассказывал о норе в девонском осадке (прорытой, скорее всего, каким-то другим животным), где уйма трилобитов пережидали, пока не затвердеет новая оболочка. Нора оказалась в результате могилой, а не убежищем: короткая трагедия смерти обеспечила им длинную жизнь в виде ископаемых.

В главе 7, когда я рассказывал об эволюционных механизмах, я коротко описал ход индивидуального роста трилобитов. Отрезок жизни от рождения до смерти определяет наименьшее деление на шкале времени. Удивительно, сколько мы знаем о «личной жизни» трилобитов! Вот трилобит полинял — сбросил старый тесный наружный скелет и вырастил новый, попросторнее, — и мы можем проследить ретроспективный путь взросления трилобита, отбирая сброшенные панцири все меньшего и меньшего размера. Для этого нам нужно отыскать такое место, где все трилобиты разом превратились бы в камень, старые и молодые вперемежку. И такое место нашел величайший исследователь трилобитов Иоахим Барранд (1799-1883) — это знаменитое местонахождение в Богемии носит забавное название «под грушей». На территории Чехии находятся чрезвычайно богатые обнажения палеозойских пород, и Барранд стал их первым биографом. В отделе редких книг в лондонском Музее естественной истории счастливчику, допущенному в святая святых, откроются целые полки, заставленные томами, каждый размером с телефонный справочник: плоды трудов целой жизни Барранда — это трактат «Силурийская система Богемии» (Systeme Silurien de la Boheme). Студенты-трилобитчики только что не молятся на эту работу. Какое удовольствие разглядывать страница за страницей великолепные иллюстрации этой книги! (Барранд нанимал самых лучших рисовальщиков.) И можно представить изумление современников Барранда при виде чудесных картинок (одна из иллюстраций приведена в приложении на рис. 32). Я сомневаюсь, что современная фотография смогла бы достичь того же эффекта. Барранд не ограничивался трилобитами; он описывал моллюсков, кораллы и многих других ископаемых. Тем не менее трилобитам он уделил особое внимание, начав изучать и зарисовывать их в 1852 г., когда обнаружил исключительно богатые местонахождения и собирал там коллекции. К концу XIX столетия каждому специалисту были знакомы местонахождения Шарка и Кралув Двар. Один из фешенебельных пражских районов называется Баррандов, там вы можете пропустить кружечку в Трилобитовом баре. На самом деле весь этот чудесный город «глубоко трилобитовый». Сам Барранд начал свою трилобитовую карьеру случайно. Во время воскресной прогулки около одного из костелов (Zlichov Church) он нашел два хвоста трилобита Odontochile rugosa. Принес находки домой, но его домоправительница Бабинка их выбросила (мы-то знаем, что женщины поступали так во все времена). Иоахим заставил ее найти и принести назад выброшенные пигидии, так и произошло его «пострижение» в палеонтологию. Эти два исторических экземпляра прописаны вместе с остальной коллекцией в залах Национального музея — огромного здания с колоннами, величаво взирающего на Вацлавскую площадь в Праге. К ним относятся с трепетом, будто это святые мощи. Ученому посетителю поднесут их, каждый по отдельности, безукоризненно надписанные рукой великого человека. На девонской скале в Праге в честь Барранда установили гигантскую памятную доску — это произошло всего через год после его смерти.

В одной из книг Барранда описаны трилобиты Paradoxides davidis, которых мы сегодня поместили бы в средний кембрий и которых я в начале своей палеонтологической жизни находил в Уэльских холмах Сент-Дэвидса. В Богемии Барранд нашел полные возрастные серии этих трилобитов — от личинки до взрослой особи, окаменевший детский сад со всеми группами. Так как взрослый трилобит часто дорастает до размеров здорового омара, эта находка была просто чудом: ведь его личинка в начальной стадии не больше булавочной головки. Возрастные вариации другого вида, Sao hirsuta, выложены с еще большей тщательностью. Несколько лет назад я посетил знаменитую «грушу» у деревни Скрый — дерево почти засохло, на нем распустилось только несколько грустных листочков; сейчас Барранд, наверное, и не узнал бы ее. Но все равно в сланцевых карьерах неподалеку все еще находят ископаемых личинок трилобитов.

Пока трилобит взрослел, облик его менялся, но самые значительные изменения происходили на ранних стадиях. Трилобит рос от одной линьки к другой, начиная свою жизнь крошечным существом размером с хлебную крошку. Барранд увидел, что трилобиты растут за счет добавления сегментов к туловищу, одного за другим, пока их число не достигнет нужного, характерного для данного вида числа: если у взрослого трилобита восемь сегментов, как у Ogygiocarella доктора Ллуйда, то личинка с каждой линькой будет наращивать по одному, пока не наберутся все восемь, а потом с каждой линькой трилобит будет просто подрастать без добавления сегментов. В этом смысле трилобиты совершенно не похожи на маленьких хорошеньких черепашек из многочисленных телепрограмм про природу; черепашки вылупляются готовыми крошечными копиями своих родителей, тогда как трилобиты немножко меняются с каждой линькой.

Часто трилобит наращивает полное число оформленных туловищных сегментов (а такая стадия с полным числом сегментов называется холаспидной, ее носитель — холасписом), еще не достигнув максимальной длины, когда он очень и очень далек от своих размерных рекордов. Холаспидной стадии предшествует серия линек, во время каждой из них в туловище добавляется сегмент: как правило, чем меньше размер личинки, тем меньше у нее сегментов. А начинался весь процесс с миллиметровой личинки, у которой вообще не было свободных туловищных сегментов: протоцефалон и протопигидий сочленялись напрямую, без всяких признаков вставленных между ними сегментов. А еще раньше, самая первая личиночная стадия представляла собой просто цельный щиток — миниатюрный диск еще не разделившихся головы и хвоста; эта личинка называется протасписом. У некоторых видов стадия протасписа меньше миллиметра. Протаспис, очевидно, вылуплялся из яйца, но то, что исследователи объявляли ископаемыми находками трилобитовых яиц, вызывает немалое сомнение. Если бы мы с абсолютной достоверностью не проследили плавный переход от протасписа к промежуточным возрастным стадиям, а от них и к взрослым формам, было бы чрезвычайно затруднительно в этих крошечных существах распознать личинок трилобитов. У большинства протасписов из коллекции Барранда видны следы пресловутых «трех долей», особенно хорошо заметны контуры глабели, их видно даже у таких мелких личинок. Но преображение приплюснутого миниатюрного диска в великолепного хищника Paradoxides — это настоящий метаморфоз, история жизни, вычитанная из древнейшей каменной книги. По тонкости и изощренности она напоминает знакомое нам превращение гусеницы в бабочку.

Вполне возможно, что ранние личинки были планктонными, плавали в толще воды, питались мельчайшими водорослями или, может быть, другими личинками, так же как и личинки современных усоногих раков (морских желудей или морских уточек) или креветок. На какой-то ранней фазе личинка должна была осесть и начать вести придонную, взрослую, жизнь. Вскоре после открытия окремнелых трилобитов на дне сита среди прочей «мелочевки» ученые нашли прекрасные образцы ранних личиночных форм. А потом, чтобы привязать личинок к соответствующим взрослым особям, понадобилось поистине детективное расследование: пришлось подбирать последовательность возрастных форм уже известных видов.

Мне повезло, и я нашел на Шпицбергене прекрасные экземпляры ордовикских протасписов; их изображение приведено на с. 262. Они выполнены фосфатом кальция, который заместил первоначальную кальцитовую оболочку и создал такую безупречную копию, что сохранились даже микроскопические шипики размером в тысячную долю миллиметра; ведь маленький размер не лишает существо своеобразия. Среди изобилия микроскопического материала жизни нашлись два-три экземпляра, похожие на воздушный шарик, но шарик не простой, а с рожками. Гарри Уиттингтон соотнес их с взрослыми особями трилобитов, вовсе на шарики не похожими, — с Remopleurides. А у родичей нашего старого знакомого Ogygiocarella личинки были гладенькими, такие же примерно были и у Trinucleus, и на них не видно ни следа тех оборок на голове, которые сразу отличают взрослых особей Trinucleus. Мой канадский коллега Брайан Чаттертон считает, что эти малюсенькие чечевичинки приспособились особым образом к планктонному образу жизни. Брюшная часть почти герметически запечатывалась, оставляя только отверстия для трех пар отчаянно трепыхавшихся ножек. Иногда в прудах, в зеленой воде, видны тучи мельчайших водяных блох, дафний, беспорядочно снующих вверх-вниз. Мой отец ловил их миллионами и продавал как корм для рыбок в своем зоомагазине. Мое представление о трилобитовом планктоне в морях ордовика родилось в те летние послеполуденные дни, когда я часами лежал на берегу, вглядываясь в колышащуюся взвесь зоопланктона. В отличие от дафний, личинки трилобитов, взрослея, претерпевали изменения и достигали размера иногда в сто раз больше исходного размера личинки.

Естественно, никаких личинок-младенцев не было бы без полового размножения. Должен с грустью признать, что о спаривании трилобитов нам хотелось бы знать больше. Если полагать, что трилобиты в этом смысле подобны современным морским членистоногим, то самки трилобитов должны выметывать в воду икринки или яйца, которые затем оплодотворялись самцами. Для этого существует несколько способов, простейший из них — когда самец выделяет сперму в воду рядом с кладкой и сперма попадает к яйцам с токами омывающей воды и оплодотворяет их. Определить пол трилобита оказалось необычайно трудно. Никому не удалось разглядеть ни половых органов у трилобитов, даже у тех, у которых сохранились следы мягких тканей, ни каких-либо очевидных вторичных половых признаков, как, например, особые крючочки, которыми некоторые самцы креветок прикрепляют к самке сперматофор со сперматозоидами. Должно быть, половые различия у трилобитов были очень неприметными. В 1998 г. мы с коллегой Найджелом Хьюзом обнаружили трилобитов, которые предположительно являлись самками некоторых известных нам видов. У всех этих трилобитов была похожая черта: вздутие или шишка на средней части головы перед глабелью. В некоторых случаях эта шишка была вполне внушительной. Когда подобное образование встречается у современных членистоногих, это бывает выводковая сумка для вынашивания яиц и личинок. Может быть, и трилобиты имели такие же передвижные ясли? По крайней мере расположение шишки подталкивает именно к такому объяснению.

Однажды я сидел в ресторане на берегу моря в южном Таиланде и раздумывал, что бы мне такое заказать на ужин. Мое внимание привлек большой аквариум со всякой деликатесной живностью, которой позволили поплавать еще немного, прежде чем украсить петрушкой и отправить на тарелку. Был там и мечехвост, Limulus, или один из его близких родичей, обреченно ползавший среди других, соблазнительно вкусных рыб и креветок. Я замер. Limulus — это самый близкий из ныне живущих родственник трилобитов (с. 182), считай, их многоюродный брат. Его личинки целое столетие считали схожими с «личинками трилобитов», они и вправду напоминают протасписов моих трилобитов. У меня появилась возможность узнать, каков был трилобит на вкус! Как же я удивился, когда мне принесли мечехвоста, сваренного целиком: выглядело на редкость неаппетитно. Но удивление мое выросло еще больше, когда официант открыл изнанку головного щита — то, что мы называем дублюрой у трилобитов, — и там, внутри головы, находилась съедобная часть мечехвоста: крупная икра. Очевидно, мечехвосты вынашивают икру в головном отделе, в отличие от креветок и других ракообразных, у которых она размещается под туловищем. Именно на том же месте головы, спереди, мы обнаружили те шишки у трилобитов; доказательство так себе, косвенное, но лучше, чем никакого. Ну а вкус? Резкий и противный, даже если все время заедать макаронами. Хотелось бы думать, что трилобит был вкуснее.

Траекторию от протасписа к взрослой особи называют онтогенезом трилобита. У любого сложного животного есть онтогенез — мы с вами, как нам прекрасно известно, начинаем развитие в виде оплодотворенного яйца, которое далее превращается в клубочек эмбриона, потом становится зародышем, а затем рождается младенец. В ходе подробного изучения онтогенеза трилобитов подтвердились весьма неожиданные гипотезы. Я уже описал механизм появления эволюционных новообразований, связанный с вариациями в темпах достижения зрелости. Многие мелкие трилобиты могли произойти от предковых форм нормального размера, приспособившись размножаться раньше обычного. Эту гипотезу можно проверить на материале онтогенетических серий разных трилобитов. Если сравнивать личиночные стадии разных трилобитов, окажется, что они очень схожи, несмотря на существенную разницу между взрослыми особями. Поэтому ясно, что они близкие эволюционные родственники, пусть и с непохожей на первый взгляд внешностью. Личинки помогают отбросить исторические наслоения и обнажить самые корни родства. Здесь надо бы вместо заученного полсотни лет назад зоологического заклинания «онтогенез повторяет филогенез» выразиться точнее: «по младенцам их узнаешь их». Так, личинки подсказывают, что Calymene, скорее всего, является родичем Phacops, a EIrathia — родичем Triarthrus. Все больше обнаруживается подобных родственных связей в мире трилобитов: может так случиться, что в результате у нас в руках окажется по-новому сформированная классификация богатейшего каталога трилобитов. Удивительнейшим образом нам открывается, как формировалась замечательная кайма на голове у Trinucleus: сначала на ней появляется один ряд углублений, кайма постепенно расширяется, ряд ямок реорганизуется в две симметричные полосочки. Или мы можем увидеть, как в процессе онтогенеза увеличиваются шипы у Атрух, будто нос Пиноккио с каждым новым обманом. Гарри Уиттингтон обнаружил, что даже самый ранний мераспис (личинка с неполным числом туловищных сегментов) Атрух, еще не имея ни одного туловищного сегмента, способен сворачиваться. Да, похоже, у трилобитов, маленький не маленький, а умей позаботиться о себе сам! У личинок Odontopleura и их родичей уже есть шипы: зубасты и клыкасты прямо с пеленок! У самых примитивных трилобитов, Olenellus и Agnostus, протасписов не нашли, может, их и не было вовсе, а может, протасписы у этих трилобитов не имели кальцитовых покровов и потому не сохранились. Судя по имеющимся на сегодня данным, их развитие стартовало от ранних мерасписов. Как я уже упоминал, в 1926 г. Джеймс Стабблфилд продемонстрировал появление и рост туловищных сегментов: они «отпочковываются» от передней части пигидия, а не от, скажем, заднего края головы. Он показал это на примере небольшого ордовикского трилобита Shumardia, У взрослых Shumardia имеется один особо крупный (или макроплевральный) сегмент (с. 267) — четвертый, если считать от головы. В смысле роста Shumardia не отличается от остальных трилобитов. Развитие начинается с крошечного щита протасписа; затем появляется разделительная граница между протоголовой и протохвостом; с каждой последующей линькой в туловище добавляется сначала один сегмент, потом еще и еще один, пока, наконец, их не образуется шесть. Крупный, макроплевральный сегмент появляется четвертым по счету на соответствующей — четвертой — стадии развития. На стадии пяти сегментов макроплевральный сегмент все равно остается на четвертой позиции, а сегмент обычного размера вырастает позади него. У сформировавшейся взрослой особи позади макроплеврального сегмента уже два обычных сегмента. Другими словами, в процессе взросления макроплевральный сегмент подвигается вперед, по мере того как позади него добавляются остальные недостающие сегменты: они отпочковываются от передней части хвоста. Я пересмотрел материалы Стабблфилда 64 года спустя и поразился скрупулезной точности его исследований. С тех пор, с 1926 г., наблюдения Стабблфилда подтверждены на многих трилобитах. А собственный его онтогенез к моменту написания книги длился уже почти столетие, и все — даже леди Стабблфилд — называют его Стабби. Публикация того знаменательного открытия выдвинула его на должность директора Британской геологической службы, а потом он стал кавалером ордена Британской империи, сэром Джеймсом.

Смотрите, каких высочайших карьерных и социальных высот достиг трилобитчик, и он поднялся наверх, изучая в микроскоп наимельчайших ископаемых. В конце 1980-х мы с Бобом Оуэнсом собирали коллекцию в тех же шропширских холмах, где полвека назад, в 1927 г., ходил сэр Джеймс и где родилась его знаменитая работа. На обложке ее синими чернилами он напишет: «С несколько запоздалым приветствием…»

А вот трилобитовый след, как моментальный отпечаток промелькнувшего события, может, какого-нибудь простого ужина… Окаменевшее время, можешь ли ты быть так мимолетно? Но чей же это след, какой именно трилобит его оставил? Определить это чрезвычайно трудно. Следы обычно сохраняются в песчаном грунте, в котором самих трилобитов находят очень редко.

Мы ведь, если подумать, не натыкаемся на мертвое тело в конце каждой цепочки следов на пляже! А кроме того, следы, подобные трилобитовым, оставляли и другие членистоногие. И как же обнаружить наследившего? Несколько лет назад я участвовал в полевых работах в Омане, это была экспедиция на тогда еще не исследованные местонахождения верхнего кембрия возрастом примерно 490 млн. лет. Трилобиты попадались редко, но так как, кроме них, других трилобитов соответствующего возраста на всем Аравийском полуострове не было известно, то потрудиться стоило. Дело было в отдаленном районе Хакф, полностью лишенном растительности за вычетом одного жалкого деревца. Песчаники и известняки сформировали невысокие коренные склоны, так что, следуя на четвереньках по поверхности какого-нибудь пласта, вы, считай, будете ползти по дну кембрийского моря, где отпечатались каждый след и каждая ямка. Все указывает на то, что породы здесь формировались на дне очень мелких морей — иногда море вдавалось в сушу такими длинными мелкими заливами, что все пересыхало и образовывало солончаки. Немногим трилобитам пришлись по вкусу эти мелководные лужи. Тем более восхитили нас обнаруженные слои со следами трилобитов; и уж совсем необычным оказалось то, что в породах со следами нашлись фрагменты трилобитов — определенный вид, очевидно, облюбовал это побережье. Сможем ли мы узнать, кто оставил эти следы? Если тот самый трилобит, то его размеры должны соответствовать размерам следов.

В 1994 г. я снова приехал в Оман, но теперь со мной был великий немецкий палеонтолог Долф Селяхер, патриарх-следопыт, лучший специалист по ископаемым следам. Мы осторожно переворачивали каждую плиту, где на обратной стороне могли бы сохраниться ископаемые отпечатки. Осторожность была более чем оправдана: частенько под небольшими камнями днем прятались скорпионы. Мои оманские коллеги объяснили, что бояться нужно не больших, размером с краба, черных скорпионов, а других, вполовину меньше, желтоватых, сливающихся с камнями юрких тварей с настороженным сбоку, как лассо, жалом. Именно здесь, в пустыне, я осознал глубинную связь между скорпионами и трилобитами: здесь, под камнями, ставшими пристанищем и для тех, и для других. Скорпионы принадлежат к паукообразным, большой группе членистоногих, включающей пауков, клещей, а также и самого примитивного из них — мечехвоста, чью икру мне довелось попробовать в ресторане в Таиланде. Современные исследования эволюции членистоногих показали, что самым близким из ныне живущих родичей трилобитов является Limulus, а скорпионы попадают в разряд «следующеюродных» родственников. Таким образом, в этом отдаленном уголке Омана встретились, невзирая на бесконечность временного пространства, два древних родственника: скорпион и трилобит; мне же осталось лишь почтительно засвидетельствовать эту знаменательную встречу. Ранним утром на песке в пустыне хорошо видны ряды скорпионьих следов — всего лишь в нескольких сантиметрах от древних, окаменевших следов, предмета нашего изучения. Долф уверил меня, что скорпионьи следы находят даже в девонских породах. Только представьте себе, что наши Phacops какое-то время жили рядом с тварями, в которых мы с легкостью опознали бы скорпионов, уже тогда снабженных смертельным жалом, ставшим для них пропуском в будущее. Если бы те, древние, сумели перенестись в наше время и пробежаться рядом со своими нынешними потомками, то следы тех и других оказались бы похожи. Там, в Хакфе, в расплавленный от жары полдень, ко мне пришло ощущение времени — прошлого и настоящего, времени побежденных и победителей.

Наши усилия оказались не напрасными. Размеры трилобитов как раз укладывались в размерный диапазон следов, а щечные шипы по краям головы оставляли канавки по обе стороны от следовых дорожек. Долф предположил, что эти трилобиты, похоже, добывали пищу, совершая круговые движения головой — такими примерно движениями хозяйки моют окна. Эти следы даже имеют специальное название, присвоенное ему больше века назад «английским Баррандом» — Джоном Солтером. Впервые подобные ископаемые следы нашли в верхнекембрийских породах в северном Уэльсе, недалеко от деревни Меринет, в местах диких, гористых и дождливых, т.е. настолько не похожих на Хакф, насколько это вообще возможно. Последним штрихом в нашей доказательной картине стала недавняя находка того самого оманского трилобита, но уже не в Омане, а в северном Уэльсе, недалеко от тех первых солтеровых следов. Кажется, вот он, моментальный снимок, выхваченный из жизни трилобита: вот дрожит ворсинка, шевелится ножка…

А есть еще время геологическое.

Мы измеряем геологическое время миллионами лет, а можем измерить его трилобитами. Так как трилобиты быстро появлялись и эволюционировали, они стали специфическим хронометром — исторической шкалой, размеченной трилобитовыми портретами. Трилобитов мы узнаем, можно сказать, в лицо, как опытный нумизмат с одного взгляда определит какого-нибудь мелкого римского правителя на старинной монете.

Определенный набор видов трилобитов так же характерен для своего геологического времени, как фараон Тутанхамон для своего исторического периода. На практике исследователь стремится отыскать как можно больше ископаемых видов, чтобы потом можно было сверить наличие тех или иных из них в разных местах и слоях. Меня никогда не перестает удивлять, насколько надежна оказывается стратиграфическая система. Моя поездка в Оман подтвердила позднекембрийский возраст пород буквально через пару часов после начала экспедиции. Еще один пример: я откорректировал возраст некоторых известняков в южном Таиланде, которые на всех геологических картах значились как силурийские. Сравнив находки трилобитов из этих известняков с трилобитами, найденными в Китае несколькими десятилетиями раньше, я отнес известняки к ордовику. Все это стало возможным благодаря работам сотен безвестных баррандов — кстати, одному из таиландских видов название дал-таки один из современников Барранда. Знание имеет свойство накапливаться, но это сокровище добывается тяжким трудом. Перечислить все названия и расположить их в правильном порядке, проведя попутно инвентаризацию по шкале геологического времени, — задача непомерно трудоемкая. На свете так много трилобитов, и объявляются все новые и новые — жизни не хватит, чтобы всех их выучить. Я работаю в палеонтологии без перерыва уже 25 лет, а все равно есть на геологической шкале времени целые интервалы, где я чувствую себя совсем неуверенно. Мы, геологи и палеонтологи, конечно, стремимся вызнать каждую мельчайшую подробность, но при этом не выпускаем из виду всю грандиозную картину геологического прошлого, где поколения видов сменялись другими, и так раз за разом.

Во времена нижнего кембрия, около 540 млн. лет назад, видообразование у трилобитов шло ускоренными темпами. Появились трилобиты, типичные для той эпохи: с узкими, удлиненными трапециевидными глабелями. В Северной Америке процветали Olenellus и их родичи, у всех их было длинное туловище с многочисленными сегментами и маленьким хвостиком, причем хвостик с узкими кольцами начинался сразу за крупным туловищным сегментом. Удлиненные глаза заходили на глабель, но лицевых швов для линьки на верхней части головы не было. В Китае, да и на территориях Ближнего Востока, существовали сходные трилобиты, но все же у них имелись лицевые швы; среди самых распространенных упомяну, в частности, Redlichia. Именно этих трилобитов я собирал на нестерпимо раскаленных склонах Квинсленда, в Австралии: тогда я почти совсем приблизился к возможности попробовать жареного трилобита. Китайцы очень дробно разметили горные породы на своих территориях, используя в качестве индексов временной шкалы разных животных. В тех же по возрасту слоях появляются первые мелкоразмерные трилобиты, такие как Pagetia, которых я считаю примитивными родственниками Agnostus. Некоторые из этих миниатюрных форм — обычно они размером с мелкую мокрицу — имеют маленькие невыразительные глаза и три туловищных сегмента; другие же глаз не имеют вовсе, а в туловище у них два сегмента, как у агностид. Они дожили и перешли границу среднего кембрия, когда начинают свою историю по-настоящему незрячие агностиды, в изобилии встречающиеся в среднекембрийских слоях. Все эти мелкие трилобиты чрезвычайно важны для датировки пород, так как некоторые виды распространены почти повсеместно, быстро эволюционировали и своевременно замещались другими видами. Если они и вправду были планктонными животными, то легко объясняется их широкое распространение. Трилобиты — они для нас как маленькие хронометры, к тому же мастерски скроенные — каждый их кусочек, каждый фрагмент скелета прилаживается друг к дружке, чтобы надежно защитить идеальный шарик-капсулу.

Вместе с малютками агностидами в среднекембрийских пластах находят гигантов, подобных Paradoxides, которые, несомненно, предпочитали ползать по дну, а не бороздить вплавь толщу воды. Трилобиты этого типа также полезны для уточнения временного интервала: если вы определили Paradoxides, то перед вами породы среднего кембрия. Рядом с ними обитали и трилобиты нормального размера, например лишенные глаз Meneviella. Некоторые из этих слепых трилобитов были известны еще Иоахиму Барранду, т.е. больше столетия назад; находки из Франции, Уэльса и Испании стали первым указанием на связь геологического времени и трилобитов: и теперь трилобитов можно использовать для датировки геологических осадочных пород. У родственников слепых трилобитов были нормальные глаза, значит, логично предположить, что эти трилобиты утратили глаза в результате эволюционных преобразований. Они жили на большой глубине или по крайней мере в мутной воде. К их зрячим родичам относятся Ptychopaha striata — вид, великолепно представленный материалом из Богемии. Это, можно сказать, обыкновеннейший Иван Иваныч Трилобит, со скромным хвостом, с немного сужающейся глабелью и глазами среднего размера, с довольно-таки многочисленными сегментами туловища: ничего выдающегося ни в каком отделе. Есть такой же североамериканский середнячок — Elrathia kingi — заурядный обитатель витрин в лавках окаменелостей, только выглядит поменьше и пошире. Существуют десятки довольно похожих трилобитов, определение которых даже у самых терпеливых специалистов вызывает зубовный скрежет. Чтобы их правильно определить, требуется умение и опыт, так как множество почти одинаковых трилобитов находят в пластах и среднего, и верхнего кембрия. Уж куда проще узнать какого-нибудь шипастого трилобита среди среднекембрийской фауны, первым в истории трилобитов прикинувшегося подушечкой для булавок. Трилобиты с большим пигидием тоже стали явлением вполне обычным для среднего кембрия. Самый выразительный среди них, пожалуй, Corynexochus и его родичи (см. Fieldaspis на с. 276) — специфичные трилобиты с удлиненными, вытянутыми кпереди глабелями в форме пестика, с туловищем в шипах и легко узнаваемой гипостомой. Средний кембрий — время благоденствия трилобитов, а если еще вспомнить, какое количество самых разных членистоногих нашли в сланцах Бёрджес, то было бы уместно присвоить этому времени название «эра Членистых Ножек»: кажется, это был пик эволюционных опытов над конструкцией ножек.

Агностиды и многие другие благополучно переползли в верхний кембрий. В Китае в пластах этого возраста нашли диковинных трилобитов, более или менее связанных родством с Damesella (см. Drepanura, с. 279): у них по бокам хвоста необычно расположенные шипы, напоминающие расческу или какие-то странные грабли. Один из них даже попал в китайские микстуры: его называли «лечебный камень», растирали в порошок и добавляли во всякие зелья. Считается, что все китайские традиционные лекарства помогают от возрастных немочей: ну что ж, если допустить, что «подобное лечат подобным», то перед нами очень уместный пример такого лечения. Будучи ингредиентом китайских лекарств, Drepanura первым из китайских трилобитов стал известен на Западе. Родственные ему виды распространились до Австралии. Их раздобыл в центральном Квинсленде, продираясь сквозь колючий буш, и затем описал выдающийся эстонский эмигрант Александр Армии Эпик. Точно так же работал и не менее выдающийся американец Алисон Палмер, которого все трилобитчики зовут просто Пит: вот уж кому действительно подходит эпитет «неутомимый»! Его работы по центральной части Северной Америки — той, что именуется Великий Бассейн — огромной территории, включающей Юту и Неваду — настоящая победа разума — и молотка — над материей. Я сам побывал на некоторых разрезах в том районе, на высоте, от которой дух захватывает. Любая неосторожность — и вы сползаете по крутому склону прямо вниз, откуда с таким трудом забрались. Воздух напоен запахом хвои, потерявшего бдительность подстерегает опунция, то и дело вы вздрагиваете от неожиданного стрекота гремучей змеи, но в общем вполне дружелюбная, хотя и жаркая, местность. Со склонов, где сиживал Пит, вы увидите долину, заросшую морем полыни, с точками коров внизу, а еще ниже — поблескивающие белые солончаки. Здесь, в этих горах, Пит собрал образцы из всех обнажений, и его трилобиты рассказали нам о временах позднего кембрия, об историях, зашифрованных в тонких слоях известняка и сланца, о местных драмах вымирания и рождения новых видов. Пит знал досконально каждый из здешних видов, изучал их с тем заразительным энтузиазмом, какой характерен для американских интеллектуалов и благодаря которому они завоевали мировой авторитет.

По краям Северо-Американского континента, а также в Скандинавии и Уэльсе в позднекембрийских слоях находят трилобитов Olenidae, которых в главе 7 я уже расхваливал. Они приспособились к особой среде с низким содержанием кислорода. По ним можно отмерять время с точностью до полумиллиона лет. Вроде бы не очень точно по сравнению с 4:39 утра 15 августа 1931 г. Но для промежутка в 500 млн. лет такая точность равняется 1/1000. Когда дело касается времени, точность оказывается понятием относительным.

В ордовике трилобиты жили почти везде, они заселили самые разнообразные экологические ниши в океане. Они обитали и на мелководьях на песчаных грунтах, и на самых глубоководных илах, на освещенных солнцем рифах, и в непроницаемой тьме глубин. Некоторые кембрийские группы выжили, как, например, олениды и агностиды, но особый ордовикский колорит обеспечили не они, а новые группы трилобитов: херуриды, одонтоплевриды, проетиды, калимениды, энкринуриды, лихиды, факопиды, далманитиды — список можно продолжать и продолжать. Я мог бы извиниться за скучный перечень семейств (типовые образчики большинства из перечисленных уже мелькали в этой книге), если бы этот список не являлся одновременно календарем ордовика и следующих за ним времен. Знакомство с парой десятков этих животных позволит вам определить временную точку, или хронологию движения континентов, или время появления первого скорпиона. Даже сами названия имеют значение. Для маркировки ордовикских пластов наиболее ценны те трилобиты, которые не дожили до силура. Их список включает вольных пловцов, таких как Cyclopyge и Carolinites; многочисленных жителей дна, азафидных родичей Ллуйдовых Ogygiocarella, а вместе с ними и великолепных тринуклеидов, и обладателей рапир — родственников Атрух. Среди них найдутся твари, колючие, как дикобраз, и гладкие, как яйцо; трилобиты больше омара и меньше комара. Так как континенты в то время разошлись, то и трилобиты на каждом из них жили разные, все с собственной историей и хронологией. Да, здесь читатель может остановиться и почувствовать тот трепет и благоговение, какое испытывает исследователь, осознавший непомерную огромность своей задачи — изучить трилобитов.

В конце ордовика произошло массовое вымирание — одно из самых важных событий в истории жизни планеты. Начавшееся с Северной Африки великое оледенение, несомненно, принесло решительное похолодание, и, вероятно, из-за этого наступил фаунистический кризис. Осадочные породы ледникового происхождения, соответствующие позднему ордовику, мы находим не только в Африке, но и повсюду в мире, и — удивительно — где-нибудь неподалеку всегда обнаруживаются трилобиты. Некоторые виды были, очевидно, устойчивы к холоду, и один из них, Mucronaspis, очень широко распространился в ледниковые времена. Именно его я нашел в Таиланде, и каково же было мое изумление, когда я определил вид, известный по находкам в Скандинавии. Трилобитовые часы работают во всем мире! В конце ордовика вымерло большое количество семейств, среди них многие из тех, чья история уходит корнями в кембрий. Пострадали и мои любимцы: не стало больше Trinucleiis,Me стало Isotelus. Я сомневаюсь, что когда-нибудь снова объявились вольные пловцы среди трилобитов. После ордовика в мире трилобитов все изменилось. Но те семейства, которым удалось выжить, вскоре набрали силу и к середине силурийской эпохи мощно разрослись. Даже неопытный студент с легкостью определит силурийских Balizoma, Calymene, Proetus или Ktenoura. Они достаточно широко распространены и потому служат удобными хронометрами.

Между девонскими и силурийскими трилобитами значительно меньше отличий, чем между кембрийскими и ордовикскими или ордовикскими и силурийскими. Phacops и родственные ему виды стали высшим достижением девонской эпохи: тогда их шизохроальные глаза победно взирали на мир. Тогда же появились удивительно разнообразные шипастые трилобиты. В некоторых местах, особенно на территории современного Марокко, каждый девонский трилобит, кажется, покрылся шипами и колючками. Всего за неделю до того, как написать этот абзац, я видел нового трилобита, еще не получившего имя, у которого на глабели торчал здоровенный трезубец — уникальное и совершенно необъяснимое приспособление (с. 301). Доведись вам увидеть такого, и вы будете точно знать, о какой точке геологического времени идет речь. Но во всем остальном тот трилобит был вполне заурядным — просто еще один родственник Dalmanites. Еще там обитали трилобиты с великолепными закрученными рогами, начинавшимися прямо от «шеи» (их можно рассмотреть на рисунке на с. 282), и трилобиты с устрашающими рядами вертикальных шипов. Некоторые родственники Lichas не чурались украшать себя с роскошью королей Ренессанса; а другие (например, одонтоплевриды) — всегда в колючках в соответствии со своими ордовикскими привычками — теперь практически превратились в пучок иголок. Даже привыкший к самым разным курьезам природы зоолог присвистнет, увидев впервые подобных тварей. Понятно, что все эти шипы и колючки служили защитой. Но какая же новая опасность заставила их одеться в столь богатые доспехи? Может быть, виной тому начавшийся тогда расцвет челюстных рыб? Но как всегда случается, логичная и на первый взгляд явная взаимосвязь совершенно не обязательно верна. Где-то в сторонке зачастую поджидает альтернативное объяснение. Но для определения времени нам не нужно искать объяснения: трилобитовые странности мы примем, как занятные тотемные столбы из затерянной культуры — они отмечают конкретный момент истории, фиксируют его положение в прошлом.

Почти все эти фантастические существа не пережили событий в позднем девоне: в конце девонского периода одно массовое вымирание следовало за другим, истребляя семейство за семейством. Самым губительным из критических эпизодов было так называемое фран-фаменское вымирание (вымирание на границе франского и фаменского веков позднего девона). Выжили очень немногие трилобиты: даже факопиды обреченно сгинули. А те, кто остались, группировались вокруг Proetus, малозаметного и наименее эффектного трилобита девонской фауны. Маленькие, компактные, все наряды с шипами они оставили своим ушедшим современникам. У некоторых из них головы были покрыты бугорками, но это максимум украшений, которые они себе позволяли до самого каменноугольного периода. Во время каменноугольного периода на геологическом календаре отмечены только разные вариации проетид. Мой друг Боб Оуэне может без конца расхваливать их разнообразие. Герхард и Рената Хан, немецкие палеонтологи, тоже досконально их изучили. Действительно, в первые века каменноугольного периода, когда теплые тропические моря затопили большую часть Европы, проетиды изобрели множество новых конструкций. Некоторые напоминали трилобитов предыдущих эпох, может быть, из-за схожего образа жизни. Глубоководье заселили слепые обитатели; в окристаллизованных известняках находят трилобитов, которых неопытный коллекционер спутает с Phacops, другие похожи на ордовикских Harpes. Тем не менее солидные, надежные, большеглазые трилобиты типа Griffithides стали в те времена самой распространенной группой. Я считаю, что трилобиты в это время совсем не угасали, а наоборот, сохранили способность к развитию, инновациям, заново освоили старые места обитания, еще раз приспособились к глубоким водам. Новые виды появлялись так быстро, что оказались вполне пригодны для разметки некоторых промежутков геологического времени, хотя будет преувеличением утверждать, что в каменноугольных морях они были столь же обычны, как и в силурийских. Если бы герой Гарди болтался на ордовикской скале, а не на каменноугольной, его встреча с трилобитом была бы гораздо вероятнее. Мир трилобитов явно съеживался; и еще теснее он стал в следующий, пермский, период. В нескольких знаменитых местонахождениях на Сицилии и Тиморе мы все еще видим большие скопления трилобитов, облюбовавших здешнее мелководье 250 млн. лет назад. Все еще появляются новые роды, поэтому трилобитовые часы продолжали тикать до самого конца. А затем, отмерив времени втрое больше, чем эпоха динозавров, часы остановились.

Я бы не хотел, чтобы создалось впечатление, будто великую историю геологического времени легко прочитать, будто имеется в нашем распоряжении одна мощная гора с непрерывными осадочными последовательностями, где слой за слоем расположены по порядку определенные виды трилобитов. Существует совсем немного мест, где время читается так просто; на самом деле временная шкала складывается из кусочков, из отрывков истории, взятых то тут, то там. Да, совершались ошибки, бушевали споры, порой довольно желчные. Заблуждался даже великий Чарльз Уолкотт. В 1883 г. он написал в своем дневнике, как всегда, сухо и сдержанно: «Под Потсдамскими известняками [формация в Неваде] мы находим своеобразную фауну, в которой значительное развитие получили трилобиты рода Olenellus; личиночные формы некоторых его видов указывают, что род берет начало от Paradoxides и соответствующего семейства и датируется, таким образом, более поздним временем». Напомню, что Paradoxides является путеводителем по среднекембрийским пластам, тогда как Olenellus размечает нижний кембрий; у Уолкотта же все наоборот. Уолкотт явно перепутал две категории времени, о которых я говорил выше: время, относящееся к развитию особи, и геологическое время. Он заметил, что некрупные Olenellus довольно похожи на Paradoxides, но есть и другое объяснение, которое нам предлагают правила гетерохронии: время сдвигает иные этапы индивидуального развития. Похожие черты могут быть всего лишь свидетельством происхождения от общего предка. Остерегайтесь рассуждений о времени, вас рассудят камни! Именно так несколько лет спустя после тех записей и произошло с Уолкоттом, когда скандинавский геолог В. К. Брёггер доказал, что в Норвегии породы с находками Olenellus и ему подобными залегают ниже пластов с Paradoxides. Он показал нам две каменные страницы истории, сохраненные в непрерывной последовательности отложений. Уолкотту и его другу Дж. Мэтью — он работал в районе Нью-Брунсвика, где картина геологической отложений весьма неоднозначна и усложнена складчатостью — пришлось пересмотреть все данные, и, поскольку Уолкотт был настоящим ученым, он изменил свое мнение в соответствии с фактами. Он не стал убивать время — да-да, именно убивать время — в попытках подогнать факты к своим взглядам.

Не похоже, чтобы споры вокруг временной шкалы когда-нибудь прекратятся; знания накапливаются, временная шкала прошлого дробится и уточняется, ее разрешающая способность все увеличивается. Большую часть моей научной жизни я наблюдал, как медленно и постепенно международное сообщество ведет поиск удобной границы между кембрием и ордовиком; и в этом деле не последнюю роль играет трилобитовый хронометр. Какой бы отвлеченной ни казалась подобная задача, но я наблюдал взрослых людей, кипящих от ярости, по поводу этой метафорической миллисекунды в длинной истории жизни. Для эталонного разреза, по которому можно было бы определить границу кембрия и ордовика, предлагались самые разные местонахождения и на Ньюфаундленде, и в Юте, и в Китае, и в Норвегии — я побывал везде.

В Китае недалеко от городка Чаншань я напрямую ощутил еще одну эманацию времени. Наша команда работала на разрезе, который так или иначе включал ту спорную границу; мы — и я в том числе, счастливый и беззаботный, как жаворонок (или еще счастливее) — сидели на теплом склоне и собирали трилобитов. Над ухом время от времени жужжали какие-то насекомые, но я ничего не замечал, полностью погруженный в работу. Неожиданно меня пронзила боль в боку. Какое-то гигантское насекомое заползло под куртку, и я явно разозлил его размахиваниями молотком. Я вскочил на ноги, и на землю из-под куртки упал громадный шершень, самый большой из когда-либо виденных мною. Я не понимаю, как существо такого размера, да еще и налитое до краев ядом, может оторваться от земли, не говоря уже о том, чтобы лететь. Боль усиливалась, и я попытался заинтересовать переводчицу настоятельной неотложностью происходящего. Так как она не знала слова «шершень», я размахивал руками, жужжал, пронзал себя пальцем в бок, изображая укус. «Ага, — сказала она с теплой сочувственной улыбкой. — Пчела! Опасно нет!» Но к этому времени рисовые поля уже поплыли у меня перед глазами. К счастью, мой друг Дэвид Брутон все видел и сумел втолковать нашим распорядителям, что меня ужалила в живот не пчела, а один из вон тех летающих монстров. Один из рослых американцев, Джим Миллер, бережно нес меня по дорожкам вдоль лабиринта рисовых полей, петляя, сворачивая то направо, то налево. Человеку с низким IQ ни за что бы не выбраться на дорогу из этого лабиринта. Я помню, в какой-то момент мне привиделось, будто в полусне, что я гляжу со спины Джима в воду небольшого прудика с зарослями сладкой болотницы, и мелькнула мысль: «Мое время вышло». Все, кончилось мое время, кончилось прямо здесь, посреди Китая, в погоне за ответами, интересующими меня и еще горстку таких же идиотов. Вот мой миг, а вот тот, ушедший 489 млн. лет назад, и они связались в узел. На мгновение я почувствовал свою ничтожность перед лицом геологического времени.

К счастью, мы успели добраться до машины, которая домчала меня до Чаншаня. Приезд иностранца в начале 1980-х произвел целую сенсацию, и весь город явился провожать мое распростертое тело в «больницу» — ею оказалось незаметное строение с окнами без стекол. В оконные проемы тут же просунулось несколько десятков голов, чтобы получше все разглядеть. Похоже, такого развлечения у них давно не было. Помню я немного, но мне потом рассказали, что вздутую к тому времени опухоль вскрыли, рассекли стерилизованным ножом, выпустили довольно много крови. К ране приложили кашицу из растений. Удовлетворенно кивая, доктор сообщил через переводчицу: «Мы здесь для лечения комбинируем западную и китайскую медицину». Мне выдали аспирин — это была западная часть лечения, и громадный флакон с большими белыми таблетками из водорослей — китайская часть. Все это сработало, и уже через два дня я был на ногах. Забавно, что из-за этого случая я вскоре оказался некоторым образом посрамлен. Известный китайский профессор Лу Йен-Хао сказал мне, когда я выздоровел: «Я видел этих насекомых много раз, но вы первый, кого они покусали, — и, задумавшись на миг, добавил: — ну, кроме, может, крестьян». По возвращении в Лондон я рассказал специалисту по шершням из Музея естественной истории об этом случае. «Что же вы не привезли проклятую тварь, — была его реакция, — у нас в коллекции такой, кажется, нет».

Наука требует честности. Для той истории, которую я только что рассказал, не так уж важно, если я что-то приукрасил или даже придумал на забаву читателю, хотя, уверяю вас, я постарался изложить все в точности, как мне запомнилось. Но вот что категорически не разрешается ученому — так это умышленно вводить в заблуждение. И еще хуже, если лгут ради собственной славы. Именно так и получилось с «делом Депра».

Жака Депра, молодого геолога, приняли на работу в Геологическую службу Индокитая. Произошло это в самом начале XX столетия, когда территория нынешнего Вьетнама была французской колонией. То были годы героических геологов. Научные методы приоткрыли завесу над тайнами геологического строения Альп и Гималаев; казалось — еще немного и строение Земли целиком станет доступно дерзкому разуму. Поэтому так необходимы были экспедиции в дотоле неисследованные земли. Жак Депра обладал, несомненно, всеми необходимыми качествами: талантом, мужеством, энергией. К тому же он был заядлым альпинистом и собирал материал на самых недоступных вершинах. А еще он обладал даром реконструировать сложные геологические структуры в трех измерениях и вдобавок слыл неплохим палеонтологом. Сейчас уже практически не существует людей такого широчайшего кругозора. Нужно еще сказать, что добился он всего этого талантом и упорным трудом, выйдя за пределы уготованного ему происхождением круга мелких буржуа: просто герой нашего времени. Учитывая тогдашние французские классовые предрассудки и элитарность, это было действительно огромное достижение. Чтобы заработать себе репутацию, Депра был согласен трудиться на самых окраинах Французской империи, но даже и там местная французская верхушка презирала низкорожденных, презирали все, включая его непосредственного начальника, зловещего офицера Оноре Лантенуа, воспитанника элитарной французской школы. Но уже к 1912 г. Депра сделал себе имя; его неустанные, трудоемкие исследования на местности показали, что информация о европейских геологических структурах вполне применима к складкам и надвигам в Индокитае и, что самое замечательное, местные породы ордовикского возраста надежно датируются ископаемыми находками трилобитов. Среди находок оказались те виды, которые в районе Праги собирал и определял Иоахим Барранд: какое еще доказательство потребуется, если нашлись виды, описанные самым великим хранителем времени? Эти виды известны сегодня как Deanaspis goldfussi, Dalmanitina socialise Dionideformosa. Первые два знакомы по находкам из свиты (формации) Летна в Богемии, там они часто встречаются; практически во всех старых коллекциях в глубине ящика обязательно найдется один-два экземпляра этих трилобитов. Dionideformosa — более редкая форма из свиты (формации) Винице, но все равно она хорошо известна. Стало очевидно, что данные виды, зарекомендовавшие себя надежными временными ориентирами, имеют широкое распространение. Официальное описание экземпляров из Вьетнама составил коллега Депра, местный палеонтолог Анри Мансуи, оно вышло в Трудах геологической службы в 1912 и 1913 гг. Репутация Депра казалась неколебимой.

А затем возникли сомнения. Мансуи начал поглядывать на Депра с опаской. Лантенуа пошел еще дальше: он уверял, что образцы goldfussi и socialis действительно являются таковыми, но только потому, что они на самом деле обманом привезены из Богемии, а совсем не добыты в местонахождении Нуи-Нга-Ма рядом с поселением Винх в Индокитае. И что это «подложный материал», фальшивка, обман. Самое мягкое выражение употребил Жан-Луи Анри в 1994 г., пересказывая «дело Депра»: он написал «апокрифичный», т.е. сомнительного происхождения. Но если все это так и было, то нарушалось золотое правило науки — честность. Депра отчаянно защищался, отметая обвинения как клевету. Он верно почувствовал, что менее талантливый, хотя и уважаемый в обществе Оноре Лантенуа досадовал на продвижение «выскочки» на поприще геологии. В конце концов, это ведь он, Лантенуа, прочно поставил Геологическую службу Индокитая на научные рельсы, а Депра сорвал аплодисменты. Никогда не нужно недооценивать желчных людей. Одно судебное слушание следовало за другим, в дело вмешалось Геологическое общество Франции, в свидетели призывались все великие голоса французской геологии, а для Депра ситуация становилась все хуже. Экспедиция в Нуи-Нга-Ма, призванная повторить исследования Депра, вернулась без каких-либо определенных результатов. Депра отказался предоставить суду в качестве свидетельств свои полевые дневники, что было расценено как несомненное доказательство вины. И пока десятки тысяч молодых французов погибали в окопах, жернова французского правосудия медленно делали свое дело — колониальный Индокитай существовал будто в другом измерении. Письма шли морем неделями, привозя с материнской земли очередную порцию узаконенной справедливости. Для умирающих время летело со скоростью пули, Лантенуа же преследовал Депра, будто в замедленной съемке, издалека. Наконец Жак Депра был обесславлен, сломлен теми самыми геологами, которые однажды посадили его на трон. Профессор Тамье, патриарх Парижского геологического сообщества, который когда-то боролся за Депра, нехотя принял на себя обязанность окончательно уничтожить его доброе имя. Расширенная комиссия знаменитого Геологического общества Франции постановила, что трилобиты из Нуи-Нга-Ма подложны или сомнительного происхождения. Люди, когда-то певшие молодому Депра дифирамбы, сегодня хоронили его репутацию. В ноябре 1920 г. Депра был исключен из Геологического общества. Никому не позволено лгать в научных вопросах, ни когда дело касается трилобитов, ни когда дело касается шкалы времени. Ложь выйдет наружу.

Вот только репутация Депра не разрушилась — по крайней мере не окончательно. Жак Депра по истечении времени, удалившись на покой и немного зализав раны, написал обо всех этих событиях книгу. Он написал ее в жанре roman a' clef — «романа с ключом» — и назвал его «Воющие псы» (Les Chiens Abouient). В романе мы находим едва завуалированную историю его переезда во Вьетнам, его отношений с Лантенуа и Мансуи, его падения. Конечно, это весьма необъективный рассказ, но в нем слышится правда. Современный читатель с легкостью проникнется симпатией к парии, очерненному нетерпимой и бездушной элитой. В 1990 г. М. Дюран-Делга предпринял смелую попытку реабилитировать Депра на специальном заседании Геологического общества Франции, повторяя утверждение Депра, что его «подставили» завистники. Именно такую стратегию защиты выбрал в конечном итоге и сам Депра (он несколько раз менял свою позицию). Из этой истории мог бы сейчас получиться добротный психологический роман. К тому же нам не в чем упрекнуть Депра в отношении других его открытий. И скажите, есть ли другой такой ученый, который, даже став злодеем в глазах всего света, нашел бы в себе силы и талант стать писателем?

Но вопрос «подменил или не подменил» все-таки остается открытым. Едва ли возможно, что Анри Мансуи, палеонтолог чрезвычайно прилежный всегда и во всем, вдруг расслабился и принял за чистую монету доказательства сомнительного свойства. Кроме того, Депра собственноручно сфотографировал тот подозрительный кранидиум Deanaspis goldfussi, опубликованный в 1913 г. И если он был невиновен, почему тогда сыграл на руку обвинителям, отказавшись предъявить свои полевые дневники? В то же время мы можем спросить себя, зачем человеку понадобилось так глупо обманывать, поставив под удар свою репутацию, которая как раз была на взлете? Может быть, он возомнил себя всезнающим? А возможно, был настолько неуверен в себе, что ему пришлось приукрасить правду для пущей убедительности? Каким бы ни был ответ, как геолог Депра прекратил существование.

Несколько лет спустя Депра начал новую жизнь, уже как писатель по имени Герберт Уайлд. Именно Герберт Уайлд написал роман «Воющие псы», но внимательный читатель сразу же свяжет имена Депра и Уайлда. Следующие его романы получили одобрение критиков, а один из них был номинирован на Гонкуровскую премию; значительные писательские гонорары обеспечили ему и его семье безбедное существование. Он снова стал заниматься альпинизмом, достиг известности и на этом поприще, забрался на Пиренеи и первым покорил несколько сложных вершин. Занятия альпинизмом в результате стоили ему жизни; примечательно, что в 1935 г. он написал роман, где подробно описана гибель в горах. Именно так некоторое время спустя погиб он сам. Только после его смерти открылось, кто скрывался за именем Герберта Уайлда.

Есть некая многозначительная симметрия между этой историей и той, с которой начиналось наше повествование, — со сцены из романа «Голубые глаза». И в той и в другой присутствуют выдуманные трилобиты. Герой Гарди висит над кручей, глядя в глаза трилобита, в которых отражается смерть; сорвавшись, умирает Депра, задолго до этого погубленный трилобитами. Для пущего драматизма Гарди использовал удачную выдумку — корнуоллского трилобита каменноугольного периода: литературный прием профессионального писателя, чья репутация так же безупречна сейчас, как и во все прошедшие годы. Никому не придет в голову ославить его на основании того, что его трилобит — фикция: в конце концов, писатель и призван вызывать к жизни таких вот созданий. Депра развенчали за то, что его фикция создавалась внутри другого кодекса; он должен был следовать правилам научного метода. Как бы мы ни сокрушались о выброшенном на ветер таланте, как бы ни осуждали мстительность преследователя, Лантенуа, но научный прогресс целиком зависит от того, чтобы воздерживаться от деяний, в которых обвиняют Депра. Этот принцип не допускает компромисса: невозможно доверять ученому, если он говорит правду в 78% случаев. А как мы распознаем, не попало ли утверждение в процент с пороком? Волею судеб Депра стал писателем и, может быть, даже восхищался романами Томаса Гарди. Если бы, будучи мистером Уайлдом, он придумал трилобита в качестве литературного персонажа, никто бы и слова не сказал. Разница между творчеством в науке и в искусстве едва ли прослеживается лучше, чем на примере нашей истории о двух трилобитах. А разница вот в чем: как и любой художник, Гарди создает временное пространство, очерчивает некий повествовательный круг, в который читатель волен вступить, открыв книгу. Правдоподобность трилобита случайна, как не имеет никакого значения тот факт, что он считал трилобита каменным ракообразным. И наоборот, готовность Депра исследовать предмет времени уже сама по себе заключает клятву научному кодексу, сформулированному еще Фрэнсисом Бэконом в «Новом Органоне» (Novum Organum, 1620):

Тот, кто обманул и презрел необходимость «твердого, доказательного знания», недостоин называться «истинным сыном Науки». Воображение есть источник, из которого черпают вдохновение и художники, и ученые, но художник счастлив в фантазиях, тогда как ученый — в новых открытиях. Время — вот испытатель проницательности художественного видения и надежности научных открытий.