Глава 25.
ИСТИННЫЕ ПАТРИОТЫ ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ
Не правительство должно предостерегать граждан от заблуждений, но граждане — удерживать от заблуждений правительство.
Председатель Верховного суда США Роберт Джексон, 1950
Очевидный факт на маленькой нашей измученной планете: пытки, голод, преступная безответственность правительства гораздо шире распространены в тиранических государствах, нежели в демократических. Почему? Потому что тираны не боятся, что их за дурные дела сместят, а демократические власти вынуждены править с оглядкой. В государственной структуре имеется механизм исправления ошибок.
Научный метод при всех его несовершенствах может быть использован для коррекции социальных, политических и общественных систем, и это мне кажется верным независимо от того, какие критерии совершенствования применяются. Как это возможно: ведь наука основана на эксперименте, а люди — не электроны и не лабораторные крысы? Да, но каждый акт конгресса, решение Верховного суда, директива президента по национальной безопасности, изменение учетной ставки — все это опыты. Сдвиги в экономической политике, увеличение или снижение финансирования программы Head Start, ужесточение уголовных наказаний — все это эксперименты. Выдача одноразовых шприцов, свободная продажа презервативов, декриминализация марихуаны — эксперименты. Не вступиться за Эфиопию, когда в нее вторглась фашистская Италия, не воспрепятствовать нацистской Германии захватить Рейнскую зону — и это были эксперименты. Экспериментом был и коммунистический строй в странах Восточной Европы, в СССР и Китае. Частные психиатрические больницы и тюрьмы — еще какой эксперимент! Инвестиции Японии и Западной Германии в науку и технологии, а не в оборону — эксперимент, обернувшийся экономическим бумом. Огнестрельное оружие разрешено для самозащиты в Сиэтле, но не в Ванкувере (он хоть и рядом, но уже за границей, в Канаде). Убийства с применением огнестрельного оружия происходят в Сиэтле впятеро чаще, чем в Ванкувере, а самоубийства — в десять раз чаще. Оружие под рукой — непредумышленное убийство оказывается легче и проще. Тоже опыт и с определенным результатом. Другое дело, что в большинстве подобного рода опытов нет возможности провести контрольный эксперимент и в полной мере отделить одни факторы от других. Тем не менее в определенной (и вполне приемлемой) степени политические идеи поддаются тестированию. Было бы нелепой расточительностью игнорировать результаты уже состоявшихся социальных экспериментов лишь потому, что эти результаты нас не устраивают.
Ни один народ на Земле ныне не готов в должной мере к жизни в середине XXI в. Перед нами множество проблем, сложных и тонких, и решения требуются такие же сложные и тонкие. Поскольку аналитически теорию социальной организации вывести не получается, единственный наш ресурс — научный эксперимент, проверка различных вариантов в малом масштабе округа, города (а порой и государства). От претендента на должность премьер-министра в Китае V в. до н. э. требовалось сперва построить образцовое государство в родном округе или провинции — Конфуцию так и не дали попробовать, и об этом он сожалел всю жизнь.
Даже поверхностный взгляд на события истории обнаруживает прискорбную человеческую тенденцию повторять одни и те же ошибки вновь и вновь. Мы боимся чужаков и вообще людей, которые в чем-то от нас отличаются, а испугавшись, начинаем давить на окружающих или бушевать. У всех нас имеются кнопки — стоит нажать, и выделяются мощные эмоции. Хитрый политик умеет манипулировать нами так, что мы ничего и не сообразим. Найдись подходящий вождь, и мы, словно подверженные внушению клиенты психотерапевта, с радостью исполним все, что он велит, — даже заведомо дурное. Создатели Конституции изучали историю; они понимали эти человеческие свойства и постарались изобрести способ сохранить нам свободу даже против нашего желания.
Некоторые противники американской Конституции утверждали, что она неработоспособна, что республиканская форма правления невозможна в стране «со столь несходными климатом, экономикой, моралью, политикой и людьми», как выразился губернатор Нью-Йорка Джордж Клинтон, или, как говорил представитель Виргинии Патрик Генри, такое правление и такая Конституция «противоречат всему мировому опыту». И все же решились попробовать.
Отцы-основатели опирались на сходный научный метод и тогдашние плоды науки. В их глазах высшим авторитетом, превосходившим и личное мнение, и книгу, и откровение, были, как сказано в Декларации независимости, «законы природы и Господа». Бенджамина Франклина чтили и в Европе, и в Америке как первооткрывателя новой области физики — электричества. На Конституционном Конвенте 1789 г. Джон Адаме неоднократно прибегал к аналогии баланса властей и механического баланса, другие ссылались на открытие Гарвея — циркуляцию крови в организме. Позднее Адаме писал: «Все люди от колыбели до могилы — химики… Материальная вселенная — химический эксперимент». Джеймс Мэдисониспользовал в «Записках федералиста» (The Federalist Papers) метафоры из области биологии и химии. Американские революционеры были плотью от плоти европейского Просвещения, и в этом свете мы можем понять, как и ради чего создавались Соединенные Штаты.
«Наука и ее отражение в философии, — писал американский историк Клинтон Росситер, —
стали, пожалуй, главной движущей силой в судьбе Америки XVIII столетия… Франклин оказался лишь одним из немалого числа глядевших в будущее колонистов, которые распознали родство научного метода и демократической процедуры. Свободный поиск, свободный обмен информацией, оптимизм, самокритика, прагматизм и объективность — все эти элементы нарождавшейся республики уже присутствовали в республике наук, чей расцвет наступил в XVIII в.».
Томас Джефферсон был ученым. Так он сам определял себя. Если надумаете посетить его дом в Монтичелло, штат Виргиния, то с порога окунетесь в мир его научных интересов — там не только огромная и разнообразная библиотека, но и копировальные машины, автоматические двери, телескопы и прочие инструменты, в том числе самые передовые по меркам начала XIX в. Кое-какие из них Джефферсон изобрел сам, иные скопировал или приобрел. Он сопоставлял растительный и животный мир Америки и Европы, изучал ископаемые, применил дифференциальное исчисление для разработки новой формы плуга. Он великолепно владел ньютоновской физикой. По словам Джефферсона, природа уготовила ему быть ученым, но дореволюционная Виргиния была для того малоподходящим местом: внимания требовали другие, более насущные вопросы. Джефферсон с головой окунулся в исторические события. Но, когда будет завоевана независимость, мечтал он, следующие поколения смогут посвятить свою жизнь учению и науке.
Джефферсон был героем моего детства не из-за его научных интересов, хотя они заметно повлияли на его политическую философию, а потому, что этот человек, пожалуй, более всех других сделал для распространения демократии во всем мире. Потрясающая, радикальная, неслыханная по тем временам идея (а во многих уголках мира неслыханная и поныне): править государством должны не цари и короли, не священники, не властители больших городов, не диктаторы, не военная хунта, не клика богачей, а обычные люди — все вместе. И Джефферсон был не только главным теоретиком этой идеи — он применил ее на практике, трудился изо всех сил, осуществляя великий американский политический эксперимент, которым с тех пор восхищаются во всем мире и которому пытаются подражать.
Джефферсон умер в Монтичелло 4 июля 1826 г., через пятьдесят лет, день в день, после подписания поразительного документа, составленного Джефферсоном, — Декларации независимости. Документ, ненавистный консерваторам всех стран мира — сторонникам монархии, аристократии, государственной религии и любой другой застывшей формы жизни.
За несколько дней до смерти Джефферсон писал в частном письме, что «свет разума» показал: «человеческие массы не рождаются с седлом на спине», а немногие избранные — «в сапогах со шпорами». В Декларацию независимости он внес требование равных возможностей, одинаковых «неотчуждаемых» прав для всех. И пусть понятие «все» в 1776 г. включало далеко не всех, все же дух Декларации способствовал тому, чтобы ныне это понятие стало поистине всеобъемлющим.
Джефферсон знал историю — не ту приятную и удобную историю, которая восхваляет наше время, нашу страну или нацию, а реальную историю реальных людей — нашу слабость и нашу силу. История убедила его, что богатые и могущественные — дай их хоть полшанса — будут грабить и угнетать. В качестве американского посланника во Франции Джефферсон вблизи наблюдал жизнь европейских дворов. Под видом правления, как отмечал он, они разделили свои народы на два класса: волков и овец. Он считал, что любое правление вырождается, когда власть предоставляется только властителям, тем более таким, которые самим актом правления предают доверие народа. Народ, говорил Джефферсон, единственный надежный источник власти.
Однако он опасался легковерия народа — аргумент, восходящий к Фукидиду и Аристотелю — и потому ввел дополнительные гарантии, защиту от заблуждений. Прежде всего разделение властей: пусть различные группировки, преследуя свои эгоистические интересы, уравновешивают друг друга и никому не дают полностью завладеть страной. Пусть соперничают законодательная, исполнительная и судебная ветви власти, сенат и конгресс, федеральное правительство и штаты. Постоянно, со страстью Джефферсон повторял, как важно народу осознавать, в чем риск и в чем польза действий властей, как важно учиться и включаться в политический процесс. Без этого, говорил он, волки опять возьмут верх. Вот как он формулирует это в «Записках о Виргинии» (Notes on Virginia), подчеркивая, что люди, обладающие властью, но не совестью, всегда постараются найти и обратить себе на пользу любой изъян системы:
В любом правительстве на Земле мы видим присутствие человеческих слабостей, некое семя коррупции и вырождения, которые хитроумие отыщет, испорченность потрудится незаметно использовать, культивировать и укреплять. Вырождается всякое правление, которое полагается единственно на правителей. Сам народ — единственный надежный источник власти. А чтобы этот источник был поистине надежным, необходимо совершенствовать умы…
Непосредственно к составлению Конституции Джефферсон отношения не имел, поскольку в ту пору служил послом Америки во Франции. Ознакомившись со статьями Конституции, он в целом ее одобрил, но с двумя оговорками. Во-первых, не предусматривалось ограничение сроков пребывания президента у власти, и это, как опасался Джефферсон, могло превратить президента в короля де-факто, если не де-юре. Вторым изъяном он счел отсутствие билля о правах. По мнению Джефферсона граждане, обычные люди, не получили достаточной защиты от неизбежных злоупотреблений тех, кто у власти.
Джефферсон отстаивал свободу речи, в том числе право выражать самые непопулярные взгляды, потому что таким образом предлагались бы для обсуждения и другие воззрения, помимо традиционных. Сам Джефферсон был на редкость приятным человеком, не любил критиковать даже своих заклятых врагов. В Монтичелло стоял даже бюст злейшего недруга Джефферсона Александра Гамильтона. Однако навык скептицизма и критики он считал необходимым для сознательного гражданина и считал стоимость образования несопоставимой с той ценой, которую приходится платить за невежество, за то, что власть отдают волкам. Лишь та страна в безопасности, где правит народ.
Одна из обязанностей гражданина — не давать запугать себя, не склоняться к конформизму. Хорошо бы включить в присягу для новых граждан или в студенческую клятву что-нибудь вроде: «Обещаю проверять все, в чем будут убеждать меня правители и вожди». Это вполне соответствует формулировке Томаса Джефферсона: «Обещаю использовать способность к критическому суждению. Обещаю развивать в себе независимость мысли. Обещаю учиться, чтобы иметь собственное суждение».
Хотел бы я также, чтобы клятва новых граждан на верность приносилась Конституции и Биллю о правах, как инаугурационная присяга президента, а не флагу и народу.
Перебирая имена отцов-основателей — Джефферсона, Вашингтона, Сэмюеля и Джона Адамсов, Мэдисона и Монро, Бенджамина Франклина, Тома Пейна и др., мы вспоминаем по меньшей мере десяток, а то и дюжину великих политических лидеров. Все они получили хорошее образование. Они были детьми европейского Просвещения, знатоками истории, они понимали слабость человеческой природы, ее склонность к заблуждениям и злу. Эти люди блестяще владели родным языком. Свои речи они писали сами. Они были реалистами и практиками, но вдохновлялись высшими принципами. Они не сверялись с опросами избирателей — как следует думать на этой неделе. Они знали, как следует думать. И умели планировать далеко в будущее, дальше очередных выборов. Самодостаточные люди, для которых политика и лоббирование не были основным источником существования, они умели в каждом человеке выявить лучшее. Все они интересовались наукой, как минимум двое сами были блестящими учеными. Они старались определить путь Соединенных Штатов в далекое будущее — и сделали это не столько с помощью набора законов, сколько установив рамки для законов, которые можно будет впредь принимать.
* * *
Конституция и Билль о правах смогли с учетом человеческих слабостей и вопреки им заложить основы механизма, способного в большинстве случаев исправлять собственную траекторию движения.
В ту пору насчитывалось всего два с половиной миллиона граждан США. Ныне их в сто раз больше. Значит, если тогда имелось десять гигантов, равных Джефферсону, сейчас их должно быть — 10 х 100 = 1000. И где же они?
Конституция оказалась смелым и удивительным документом, поощряющим постоянные изменения. Она разрешает изменить даже форму правления, если того пожелает народ. Поскольку ни один человек не обладает такой мудростью, чтобы предвидеть, какие идеи будут в тот или иной момент соответствовать социальным потребностям — а эти идеи могут противоречить привычным взглядам или в прошлом они считались ересью, — Конституция стремится гарантировать полную и безусловную свободу выражения любых мнений.
И за это, конечно, приходится платить свою цену. Мы все выступаем за свободу слова, когда возникает опасность, что могут подавить наше мнение. Однако что страшного, если противные нам мнения слегка отцензурируют? Но с определенными весьма конкретными оговорками — судья Оливер Уэнделл Холмс в качестве безусловного примера приводил запрет вызывать панику в заполненном людьми театре криком «пожар», — американцы обладают и другими вольностями:
• Владельцы стрелкового оружия могут использовать в качестве мишени портреты председателя Верховного суда, спикера сената или директора ФБР; возмущенные граждане вправе публично сжечь чучело президента Соединенных Штатов.
• Пусть поклонники дьявола (если таковые найдутся) издеваются над заповедями иудаизма, христианства и ислама, пусть высмеивают все, что дорого большинству из нас, они вправе отправлять ритуалы своей религии, лишь бы не нарушали проистекающие из Конституции законы.
• Научная статья или популярная книга, утверждающая превосходство одной расы над другой, не может быть запрещена правительством, сколь бы скандальной она ни была: ложному аргументу следует противопоставить лучший аргумент, а не подавлять дурные идеи.
• Отдельные люди и целые группировки вправе распространять мнение, что миром правит еврейский или масонский заговор или что федеральное правительство действует в сговоре с дьяволом.
• Граждане вправе, если им так угодно, прославлять жизнь и дела уличенных массовых убийц, таких как Адольф Гитлер, Иосиф Сталин и Мао Цзэдун. Даже самые омерзительные мнения имеют право быть высказанными и услышанными.
Система, созданная Джефферсоном, Мэдисоном и их сподвижниками, дает право голоса тем, кто не понимает сути этой системы и хотел бы заменить ее принципиально иной. Например, Том Кларк, генеральный прокурор, т. е. главный представитель закона в США, в 1948 г. произнес: «Тем, кто не верит в идеологию Соединенных Штатов, следует запретить пребывание в Соединенных Штатах». Но если у Соединенных Штатов есть идеология, то она как раз и заключается в том, что нет предписанных и запрещенных идеологий. Вот недавние примеры, из 1990-х гг.: Джон Брокхефт, приговоренный к тюремному заключению за попытку взорвать абортарий в Цинциннати, писал в газете своих единомышленников, «борцов за жизнь»:
Я — узколобый, нетерпимый, реакционный, размахивающий Библией фундаменталист… зелот и фанатик… Причина, по которой Соединенные Штаты были некогда великой нацией, — помимо Божьего благословения — еще и в том, что эта страна была основана на истине, справедливости и узости мышления.
Рэндолл Терри, основатель «Операции спасения» — организации, которая устраивает пикеты перед клиниками, где делают аборты, в 1993 г. вещал перед собранием верных:
Пусть волна нетерпимости омоет вас… О да, ненависть — это прекрасно… Наша цель — создать христианскую нацию… Мы призваны Богом покорить эту страну… Нам не нужен плюрализм.
Билль о правах защищает право выражать подобные взгляды, даже если те, кого защищает Билль о правах, при первой возможности этот самый Билль и отменили бы. А в чем наша защита? В том, чтобы, опираясь на тот же самый Билль о правах, донести до каждого гражданина понимание, что без Билля о правах нам не жить.
Какие средства защиты от человеческой слабости и погрешности, какой механизм исправления ошибок предлагают эти альтернативные учения и организации? Что они нам дадут? Непогрешимого лидера? Высшую расу? Национализм? Полный разрыв с современной цивилизацией — оставим только взрывчатку и автоматическое оружие? В чем можно быть уверенным, тем более в потемках XX в.? Неужто этим людям не нужна свеча?
В знаменитом маленьком трактате «О свободе» (On Liberty) английский философ Джон Стюарт Милль назвал подавление чужого мнения «особым грехом». Если это мнение правильно, мы лишаемся «возможности сменить заблуждение на истину», а если мнение неправильно, мы сами у себя отнимаем шанс глубже понять истину «в ее борьбе с заблуждением». Пока мы видим лишь свою сторону в споре, мы даже собственную истину едва ли знаем: она ветшает, заучивается по привычке, становится безжизненной и бледной.
И еще Милль писал: «Если общество допускает, чтобы существенная часть его членов вырастала сущими детьми, неспособными действовать по рациональному и дальнему плану, общество само и понесет последствия этого». Джефферсон выражал туже мысль более агрессивно: «Когда народ мечтает быть одновременно невежественным и свободным, причем в цивилизованном состоянии, он требует того, чего никогда не получит». В письме Мэдисону он развивал эту мысль: «Общество, готовое променять частичку свободы на частичку порядка, утратит и то и другое — и ни того ни другого не заслуживает».
Известны случаи, когда, выслушав противоположные суждения и вступив в спор по существу, люди меняли свою точку зрения. Такое случается. Например, Хьюго Блэк в молодости состоял в ку-клукс-клане, позднее он был назначен членом Верховного суда и стал одним из авторов исторических решений Верховного суда, отчасти основанных на Четырнадцатой поправке к Конституции, которыми всем американцам гарантировались равные гражданские права. Посмеивались: в молодости этот человек надевал белые одежды, чтобы пугать черных, а в зрелые годы облачился в черное и навел страх на белых.
Билль о правах учел также соблазн, который может возникнуть у полицейских, прокуроров и даже судей: запугать свидетелей и таким образом способствовать скорейшему вынесению приговора. Система уголовного судопроизводства в особенности уязвима: невинные люди могут быть наказаны за преступления, которых они не совершали, правительство или местные власти способны подставить тех, кого невзлюбили (без всякой связи с расследуемым преступлением). Именно по этой причине Билль о правах защищает обвиняемого. Опять же были взвешены прибыли и убытки и стало ясно: пусть лучше иной раз виновный уйдет безнаказанным, лишь бы не пострадал невиновный. Это вопрос не только морали: таким образом система уголовного судопроизводства не может быть применена для подавления непопулярных взглядов или нежелательных меньшинств. Этот принцип составляет один из элементов механизма самокоррекции.
* * *
Новые идеи, изобретения, творческое начало вообще всегда знаменуют свободу. Стряхиваются стеснявшие движение кандалы. Свобода — непременное условие для непрерывного и сложного научного эксперимента: вот одна из причин, почему Советский Союз не мог выдержать технологическое соревнование, оставаясь тоталитарным государством. Наука, в свою очередь, — вернее, сложная смесь открытости и скептицизма, разнообразия и спора — является необходимым условием для тончайшего эксперимента свободы, продолжающегося в индустриальном и высокотехнологичном обществе.
Стоило усомниться в господствующем мнении, будто Земля находится в центре Вселенной, — и с какой стати принимать на веру настойчивые утверждения религиозных вождей, будто земных владык посылает нам сам Господь? В XVII в. английские и колониальные присяжные мгновенно впадали в священное безумие, обнаружив некую ересь или нечестие. Они готовы были пытать людей до смерти за их убеждения. Но к концу XVIII в. это рвение пошло на убыль. Процитирую вновь Росситера, книгу «Семена республики» (Seedtime of the Republic, 1953):
На американской почве христианство сделалось более гуманным и умеренным, более терпимым к противоборствующим сектам, более либеральным по отношению к укреплявшемуся рационализму и оптимизму. С возвышением науки усилилась готовность к эксперименту, накануне демократии укрепился индивидуализм. И еще одно важное обстоятельство: множество колонистов под громкие причитания легиона проповедников становились по-светски любознательными и превращались в скептиков.
Билль о правах отделил религию от государства отчасти еще и потому, что большинство религий склонны к безусловной догматике — каждая обладает монополией на истину и хотела бы навязать эту истину всем. Вожди и приверженцы фундаменталистских религий зачастую не в состоянии пойти на компромисс или понять, что истина подчас рождается из сочетания по видимости противоречивых учений.
Авторы Билля о правах оглядывались на пример Англии, где практически не различались церковное преступление (ересь) и светское (государственная измена). Многие колонисты бежали в Америку именно от религиозных преследований, хотя некоторые не прочь были и сами кого-нибудь ущемить также по религиозным соображениям. Основатели нашего государства сознавали, что тесная связь между правительством и любой из воинственных религий погубит свободу, да и религии пользы не принесет. Судья Блэк (в решении Верховного суда по делу Энгеля против Витале, 1962) так сформулировал основную мысль Первой поправки:
В первую очередь и непосредственно она исходила из убеждения, что союз государства и религии губит государство и подрывает религию.
Более того, здесь опять же применяется принцип разделения властей. Каждая секта и каждый культ служат, как заметил Уолтер Сэвидж Лэндор, моральным противовесом остальным: «Конкуренция в религии столь же полезна, как и в коммерции». Но цена высока: конкуренция мешает религиозным институтам объединиться и работать на общее благо. Росситер приходит к выводу:
Двойная доктрина — отделения церкви от государства и свободы совести — составляет становой хребет нашей демократии и, пожалуй, главный вклад Америки в дело освобождения западной части человечества.
Но какая польза от подобных прав, если они пропадают втуне? От свободы слова, когда никто не спорит с властями, от свободы прессы, когда никто не задает острых вопросов, от свободы собраний, когда всех все устраивает, от всеобщего права голоса, когда в выборах участвует менее половины электората, от секуляризации, когда разделяющую государство и церковь стену перестают восстанавливать? Когда правами забывают пользоваться, они превращаются в культовые объекты, в побрякушки патриотизма. Права и свободы — пользуйся, не дай им засохнуть.
Благодаря предусмотрительности отцов-основателей и в еще большей степени благодаря мужеству тех, кто, порой многим рискуя, настаивал на осуществлении этих прав, ныне свободную речь практически невозможно заткнуть. Школьные библиотечные комитеты, иммиграционная служба, полиция, ФБР, амбициозные политики в погоне за дешевыми голосами пытаются время от времени что-то сделать с этой свободой, но всякий раз загнанная в горлышко пробка вылетает. Конституция — главный закон страны, чиновники присягают ей на верность, а если что не так, гражданские активисты и суды поджаривают их на угольях.
Но, когда стандарты образования снижаются, интеллектуальный уровень падает, исчезает интерес к спору по существу, скептицизм становится общественно неприемлемым, наши свободы постепенно ржавеют и права рушатся. Отцы-основатели прекрасно это понимали. «Основывать всякое существенное право нужно в ту пору, пока правители честны и сами мы едины», — торопил Джефферсон.
По окончании этой [освободительной] войны начнется спад. Тогда уже не будет необходимости поминутно обращаться за помощью к народу. Простые люди будут забыты, их права останутся в пренебрежении. Они сами забудут о себе все, кроме единственной способности зарабатывать деньги, и никогда не додумаются объединиться, дабы внушить должное уважение к своим правам. Оковы, кои мы не собьем по окончании этой войны, пребудут на нас еще долго, все более отягощаясь, пока наши права не будут оживлены или не скончаются в конвульсиях.
Образование, дающее представление о ценности свободы слова и других свобод, предусмотренных Биллем о правах, о том, что происходит, когда такие права отсутствуют, и как их использовать и защищать, должно стать обязательным для каждого американского гражданина, для гражданина любой страны, и тем более, если возникает реальная угроза для этих свобод. Не научившись самостоятельно думать, не сомневаясь в правильности действия властей, мы превращаемся в марионеток. Но, когда граждане достаточно образованы и умеют формулировать собственное мнение, власть начинает работать на народ. В каждой стране следует учить детей научному методу и логике Билля о правах — с этим приходят определенное смирение, порядочность, общественный дух. В мире, одержимом демонами, где нас хранит лишь наше человеческое достоинство, научный метод и Билль о правах — вот и все, что отделяет нас от всеокутывающей тьмы.
