Глава 24.
НАУКА И ВЕДОВСТВО
Ubi dubium ibi libertas[148].
Латинская поговорка
Всемирная ярмарка 1939 г. в Нью-Йорке — та, что поразила меня, ребенка из непросвещенного Бруклина, — сулила, что завтра наступит, и даже беглого взгляда хватило бы, чтобы увериться: этот мир будет лучше нынешнего, образца 1939 г. Конечно, главного я тогда не понимал: люди нуждались в подобном утешении накануне самой беспощадной и разрушительной войны за всю историю человечества. Я видел обещание: я расту и вхожу в будущее. Это чистенькое, сверкающее будущее, которое обещала мне ярмарка, было таким привлекательным и полным надежд! И наука оказалась тем средством, которое помогало будущему осуществиться.
Но ярмарка могла бы дать мне гораздо больше, сложись обстоятельства по-другому. За кулисами шла жесточайшая борьба, и верх одержал Грувер Вален, председатель и ведущий этой ярмарки, прежде — руководитель компании, затем шеф нью-йоркской полиции как раз в те времена, когда полицейское насилие разгулялось, как никогда прежде, а еще Вален был новатором в области пиара. Это он решил, что ярмарка должна быть коммерческой, индустриальной, ориентированной на потребителя, и убедил Сталина и Муссолини воздвигнуть роскошные национальные павильоны (а потом жаловался, что приходилось то и дело вскидывать руку в фашистском приветствии). Уровень экспонатов, по отзыву одного из устроителей, вполне соответствовал уровню развития двенадцатилетнего ребенка.
Но, как повествует историк Питер Кузник из Американского университета, группа выдающихся ученых, в том числе Гарольд Ури и Альберт Эйнштейн, хотели представить науку ради науки, а не как производителя полезных гаджетов — показать путь мысли, а не только ее продукцию. Эти ученые считали, что широкое распространение знания о науке послужит противоядием от ханжества и суеверия. Как сформулировал популяризатор Уотсон Дэвис, «путь науки — это путь демократии». Один из этой группы даже утверждал, что когда общество научится ценить науку, наступит «окончательная победа над глупостью» — задача достойная, но едва ли достижимая.
Но в итоге ни протесты ученых, ни воззвания к высшим принципам не помогли: на ярмарке почти не была представлена подлинная наука. Однако даже то немногое, что удалось увидеть, повлияло на меня и изменило мою судьбу. И все же господствовал подход корпоративный, потребительский, ничего существенного не было сказано о науке как о способе думать, и тем более о науке как гаранте свободного общества.
* * *
Прошло полвека, и в последние годы существования Советского Союза мы с Энн Друйян оказались на обеде в Переделкино, подмосковном поселке, где стояли дачи советских бюрократов, отставных генералов и тех немногих интеллигентов, к которым власть благоволила. Воздух был наэлектризован обещанием свободы, правом высказывать свое мнение, даже если правительству оно не по душе. Лучшая пора революции — пора великих надежд — была в самом расцвете.
Но, несмотря на гласность, уже ощущались сомнения. В самом ли деле правители допустят критику в собственный адрес? Будет ли наделе разрешена свобода слова, собраний, прессы, религии? Посильно ли бремя свободы непривычным к нему людям?
Кое-кто из присутствовавших на том обеде десятилетиями при очевидной безнадежности этого дела боролся за те свободы, которые американцы считают «естественными». Именно американским опытом и вдохновлялись диссиденты — реальным примером того, как народ, состоящий из множества этносов и культур, вполне может развиваться и процветать в условиях свободы. Более того, некоторые отчаянные антисоветчики осмеливались даже утверждать, что свобода и была источником процветания, что в эпоху высоких технологий и быстрых перемен свобода и богатства идут рука об руку и что наука и демократия весьма близки — и своей открытостью, и готовностью все поверять опытом.
За столом, как это принято в тех местах, прозвучало множество тостов. Более всего мне запомнились слова знаменитого советского писателя. Он встал, поднял свой бокал, и, глядя нам в глаза, произнес:
— За американцев. У них есть свобода, — сделал паузу и добавил: — И они умеют ее беречь.
Умеем ли?
* * *
Чернила еще не просохли на Билле о правах, а политики уже сумели его извратить, спекулируя на страхе и истерии патриотизма. В 1798 г. правящая Федералистская партия принялась нажимать на кнопки национальных и культурных предрассудков. Используя трения между Францией и США, раздувая страхи, что французские и ирландские эмигранты станут «неправильными» американцами, федералисты приняли ряд законов, получивших название «Законы об иностранцах и подстрекательствах к мятежу».
Один из этих законов увеличивал пятилетний ценз для получения гражданства до 14 лет. (Граждане ирландского и французского происхождения в основном голосовали за оппозицию — демократическо-республиканскую партию Томаса Джефферсона.) Эти законы наделяли президента Джона Адам-са правом депортировать «подозрительных» на его взгляд иностранцев. Как заметил один из членов конгресса, появилось новое преступление — «нервировать президента». Джеффер-сон был уверен, что Законы об иностранцах были приняты главным образом для того, чтобы изгнать Константина Волнэ, французского историка и философа; Пьера Дюпона Немура, родоначальника знаменитого семейства химиков, и Джозефа Пристли, британского ученого, открывшего кислород, — Джеймса Максвелла того поколения. Джефферсон же полагал, что именно в таких людях нуждается Америка.
Закон о мятежах запрещал публиковать «ложную или злоумышленную» критику правительства или поощрять оппозицию к каким-либо действиям. Десятки людей были арестованы, десять осуждены, многих страх или цензура вынудили замолчать. По словам Джефферсона, этот закон пытался «уничтожить всякую политическую оппозицию, объявив критику федералистских чиновников или их политики преступлением».
Как только Джефферсон в 1801 г. был избран президентом, в первые же недели он объявил амнистию жертвам этих законов, ибо, сказал он, законы эти столь же противоречат духу американских свобод, как если бы конгресс велел всем пасть наземь и поклоняться золотому тельцу. К 1802 г. все законы об иностранцах и мятежах сделались недействительными.
Два столетия спустя трудно реконструировать то помрачение, при котором французы и «дикие» ирландцы казались столь серьезной угрозой, что наши предки в борьбе с ними готовы были пожертвовать драгоценнейшими из своих свобод. В консервативных кругах похвалы французской и ирландской культуре, требование равных прав для представителей этих народов именовались пустыми сантиментами — нереалистичной политкорректностью, сказали бы мы сейчас. Но так оно всегда бывает — задним числом мы видим глупости наших предшественников, но к тому времени в нас успевает впиться когтями очередная истерия.
Те, кто ищет власти любым путем, стараются отыскать какой-то изъян в социуме, широко распространенный страх, на гребне которого они могли бы въехать в правительственную резиденцию. Это могут быть этнические различия, как в ту пору, большее или меньшее количество меланина в коже, или различия в философии и религии, или же страхи, связанные с наркоманией, насилием, экономическим кризисом, обязательной школьной молитвой либо осквернением флага (т. е. буквально лишением этого символа святости).
Любая проблема проще всего решается небольшой поправкой к Биллю о правах, урезанием каких-либо свобод. Скажем, в 1942 г. Билль о правах гарантировал свободу американцам японского происхождения, но их все равно отправили в концлагерь — война как-никак. Конституция запрещает арест и обыск без ордера, но мы ведем войну против наркотиков, насилие выходит из-под контроля. Конечно же, у нас свобода слова, но мы же не хотим, чтобы иностранные авторы сеяли чуждую нам идеологию? Отговорки из года в год меняются, но итог все тот же: попытки сконцентрировать больше власти в руках немногих и подавить разногласия, хотя исторический опыт однозначно указывает на опасность такого пути.
* * *
Если мы не знаем, на что мы способны, то не сможем принять меры и защититься от самих себя. Когда мы обсуждали похищения инопланетянами, я уже приводил в пример средневековые процессы ведьм — надеюсь, читатель извинит меня, если я снова вспомню об этих процессах уже в политическом контексте. Эта история могла бы нас многому научить. Вспомним, какие доказательства считались достаточными на процессах ведьм, что светские и духовные власти называли справедливым судом, и мы поймем необходимость тех новых и необычных мер, которые вводили на исходе XVIII в. Конституция США и Билль о правах: они настаивали на суде присяжных, не принимали во внимание самооговор, запрещали жестокие и необычные наказания, гарантировали свободу слова и прессы, узаконенную процедуру разбирательства, разделение властей и отделение церкви от государства.
Фридрих фон Шпее, священник-иезуит, выслушивал исповеди обвиненных в ведовстве жителей немецкого города Вюрцбурга (см. главу 7). В 1631 г. он опубликовал «Предостережение следователям» (Cautio Criminalis), в которой разоблачил церковно-государственный террор против невинных. Прежде чем власти добрались до него, Фрвдрих фон Шпее умер от чумы — он в качестве приходского священника посещал заболевших. Вот отрывок из его книги — поистине предостережение:
1. Невероятным образом среди нас, немцев, и особенно, к стыду моему, среди католиков, распространились суеверия, зависть, сплетни, вражда и вымысел и т. п. и, поелику их не наказывают и не опровергают, то они порождают подозрения в ведовстве. Уже не на Господа творения, но на ведьм возлагается ответственность за все существующее.
2. И все поднимают вопль, требуя от магистратов расследования против ведьм, коих слухи, а не что иное, сделали столь многочисленными.
3. Соответственно государи велят своим советникам и судьям начать преследование ведьм.
4. Судьи не знают, как к этому приступить, не располагая ни свидетельствами [indicia], ни доказательством.
5. Народ же и само это промедление считает подозрительным, и какой-нибудь доносчик уведомляет государей о недовольстве подданных.
6. В Германии оскорбление государя — серьезное преступление, и даже священники одобряют то, что угодно властителю, независимо от того, кем и как поставлены во власть эти государи (пусть самые добронамеренные).
7. И потому судьи тоже склоняются перед волей государей и ухищряются открыть процесс.
8. Когда же судьи медлят, опасаясь запутаться в столь щекотливом деле, к ним высылается специальный дознаватель. В этой сфере радение подменяет собой правосудие, и дознавателю можно быть сколь угодно неопытным и опрометчивым. Его радение о приговоре подогревается еще и надеждами на материальную награду, в особенности если это человек бедный и алчный, с большим семейством: за каждую сожженную ведьму он получает столько-то талеров с головы, помимо дополнительных поборов, коими агенты следствия вправе облагать подсудимых.
9. Если бред безумца или праздная и злобная сплетня указывают на какую-нибудь беззащитную старуху, женщина обречена, ибо никаких доказательств сплетни не требуется.
10. Но чтобы избежать видимости, что жертва осуждена лишь на основании слухов, без иных улик, некая презумпция виновности созидается таковым силлогизмом: либо эта женщина вела дурную и беспорядочную жизнь, либо хорошую и благоприличную. Если она жила дурно, стало быть, виновна; с другой стороны, если она жила по-доброму, это столь же для нее опасно, ибо ведьмы умеют притворяться и напускают на себя вид крайней добродетели.
11. Итак, старуху бросают в темницу. Затем для изыскания вины применяется еще один силлогизм. Либо она боится, либо нет. Если боится — хотя бы потому, что наслышана о жестоких пытках, коим подвергают ведьм, — это уже неопровержимое доказательство: собственная совесть изобличает виновную. Если же она, положившись на свою невиновность, не обнаруживает страха, то и это свидетельствует против нее, ибо ведьмы склонны изображать невинность и дерзновенно предстают перед судьями.
12. Не довольствуясь такими доказательствами, следователь рассылает своих шпионов, людишек низких и опороченных, выведывать прошлое подсудимой. При этом, разумеется, вспоминаются какие-то ее дела или слова, которые при желании можно исказить или повернуть так, чтобы они служили доказательством обвинения.
13. Все зложелатели получают наконец-то возможность предъявить несчастной любые обвинения, какие вздумается, и вот уже все соглашаются в том, что улики против нее весьма серьезны.
14. Итак, ее влекут на пытку — если только, как это частенько случается, ее не терзали в самый день ареста.
15. На этих процессах никому не разрешено иметь адвоката или иные средства защиты, ибо ведовство считается исключительным преступлением [т.е. настолько опасным, что допускается нарушать все правила судебного процесса], к тому же всякий, кто осмелился бы защищать ведьму, сам бы подпал под подозрение в ведовстве, как и все те, кто решается в подобных случаях выражать протест и просить судей судить с осмотрительностью — все эти люди заведомо клеймятся как пособники ведьм. И это заставляет людей молчать.
16. Однако женщине якобы предоставляется возможность защищаться: ее доставляют в суд, обвинения против нее зачитываются и изучаются, если это можно назвать изучением и проверкой.
17. И пусть она отрицает все обвинения и разумно опровергает каждое, никто не обращает внимания на ее слова, и ответы подсудимой даже не вносят в протокол: все обвинения сохраняются в силе, сколь бы убедительно она ни возражала. Женщину отводят обратно в тюрьму и советуют хорошенько подумать, намерена ли она и далее упорствовать: отрицание своей вины рассматривается как преступное упорство.
18. На следующий день женщину вновь доставляют в суд и объявляют ей, что ее будут пытать — ее вчерашние ответы не приняты во внимание и ничем ей не помогут.
19. Перед пыткой жертву обыскивают, все тело бреют, внедряются даже в те укромные уголки ее тела, кои соприродны женскому полу.
20. И что в этом особенно ужасного? Точно так же обращаются и со священниками.
21. После того как женщину обыщут и обреют, ее пытают, добиваясь признания, чтобы она сказала то, чего от нее хотят, ведь ничто иное не может быть и не будет признано истиной.
22. Начинают с первой степени, т.е. с наименее жестокого истязания. И оно тоже чудовищно, однако легче тех, что последуют за ним, а потому, если женщина сразу сознается, будет заявлено, что она созналась не под пыткой!
23. И какой властитель усомнится в ее вине, когда ему доложат, что подсудимая созналась добровольно, не под пыткой?
24. И тогда без дальнейших сомнений ее присуждают к смерти. Но она будет казнена и в том случае, если не сознается, ибо стоит начаться пытке, и жребий брошен: спасения нет, жертва должна умереть.
25. Исход один, признается она или нет. Признается, и вина ее явственно обнаружится — смертная казнь. Не признается, пытку будут повторять вновь и вновь, дважды, и трижды, и четырежды. Речь идет об исключительном преступлении, а потому не ограничивается ни длительность пыток, ни частота, ни суровость.
26. Если под пыткой лицо старухи исказится от боли, палачи заявят, что она смеется; если она потеряет сознание — значит, погрузилась в сон или колдовством лишила себя чувств. А раз она таким образом упорствует, то достойна сожжения заживо, как и поступают с теми, кто после многократной пытки все же не скажет угодное палачам.
27. И даже священники и исповедники подтвердят, что ведьма скончалась, упорствуя и нераскаянно, что она не пожелала обратиться и отставить своего инкуба, но сохраняла ему верность.
28. Если же ведьма умрет под пыткой, скажут, что дьявол сломал ей шею.
29. И тело ее зароют под виселицей.
30. С другой стороны, если она не умрет под пыткой и попадется на редкость скрупулезный судья, который не пожелает и далее пытать ее без новых улик или отправить на костер, пока она не призналась, то женщину заточат в тюрьму, прикуют там цепями и оставят гнить, пока она не сдастся, пусть на это понадобится хоть год.
31. Оправдаться подсудимая не сможет ни в коем случае. Следователи сочли бы провалом оправдать уже намеченную жертву: раз ее арестовали и бросили в узилище, она должна быть виновна, и тут любые средства хороши.
32. Одновременно тупоголовые и невежественные священники запугивают несчастную и требуют от нее признания, все равно, истинного или ложного, а если не сознается, говорят они, загубит свою душу и не будет допущена к таинствам.
33. Более разумных или образованных священников в темницу не допускают, чтобы они не наставляли несчастную или не донесли властителям о том, что здесь делается. Более всего следователи страшатся, как бы не обнаружились доказательства невиновности их жертв. Тех, кто ищет подобных доказательств, именуют смутьянами.
34. Пока жертва пребывает в тюрьме и подвергается пыткам, судьи изобретают всяческие уловки, чтобы добыть новые доказательства вины, чтобы окончательно уличить подсудимую и чтобы даже университетские доктора, пересматривая дело, одобрили бы сожжение заживо.
35. Некоторые судьи для пущей уверенности приказывали провести обряд экзорцизма, перевести женщину в другое место и там пытать снова, чтобы сломить ее упорство, но, если она продолжала хранить молчание, палачи считали себя вправе сжечь ее. Хотел бы я, во имя небес, понять: если признавшуюся сжигали и непризнавшаяся гибла таким же образом, то как мог кто-либо, даже ни в чем неповинный, уцелеть? О, злосчастная женщина, напрасно ты надеялась! Лучше бы тебе сразу, едва переступив порог тюрьмы, сознаться в том, чего от тебя добивались. Зачем же, глупая, безумная женщина, пожелала ты умирать многократно, когда могла бы умереть лишь раз? Последуй моему совету и, прежде чем подвергнуться стольким мукам, признай себя виновной и умри. Тебе не спастись, ибо твое спасение стало бы страшным ударом по религиозному рвению немцев.
36. Если, не выдержав боли, ведьма сознавалась, судьба ее становилась еще страшнее: не только она сама лишалась надежды на спасение, но и принуждена была замешать в дело других, порой неизвестных ей лиц, чьи имена подсказывали ей следователи и палачи или о ком она слыхала, что их подозревают или уже осудили. А те, в свою очередь, обвиняли других, другие — третьих, и так оно продолжается: разве не очевидно, что конца этому нет и не будет?
37. Судьи должны либо прекратить эти процессы (и тем самым подвергнуть сомнению их справедливость), либо сжечь в итоге своих приспешников, самих себя и весь народ, ибо рано или поздно все подвергнутся ложным обвинениям и все под пыткой будут признаны виновными.
38. В итоге те, кто громче всех кричал и раздувал пламя, и сами обречены на погибель, хотя по своей опрометчивости не видели, как скоро придет и их черед. Небеса справедливо карают тех, кто своим ядовитым языком породил стольких ведьм и столько невинных послал на костер…
Фон Шпее не вдается в тошнотворные подробности пыток. Но вот цитата из ценнейшего справочника, «Энциклопедии ведовства и демонологии» (The Encyclopedia of Witchcraft and Demonology) Рассела Хоупа Роббинса (1959):
Стоит упомянуть особые виды пыток, принятые, например, в Бамберге, где насильно кормили соленой селедкой, а затем лишали питья. Это изобретательное мучительство применялось наряду с погружением в обжигающую воду с примесью извести. Другие методы обращения с ведьмами включали «кобылку», разные виды дыбы, раскаленный железный стул, сдавливавшие ноги испанские сапоги, а также кожаные или металлические сапоги, куда заливалась кипящая вода или расплавленный свинец. При пытке водой (question de I’eau) в горло обвиняемому вставляли мягкую тряпочку, чтобы он не задохнулся, и вливали огромное количество воды, а затем резко выдергивали затычку — и вода разрывала внутренности. В тисках для пальцев [gresillons] зажимали у начала ногтя большие пальцы рук или ног и сдавливали, причиняя невыносимые страдания.
На дыбе использовались разные приемы — растягивание, подвешивание (strappado), выворачивание (squassation) и множество еще более зверских пыток, без описания которых я предпочту обойтись. После пытки, оставив ее орудия на виду, жертве предлагали подписать признание — и это считалось «свободной исповедью», добровольным признанием вины.
С огромным риском для собственной жизни фон Шпее пытался остановить исступленную охоту на ведьм. Пытались и другие, главным образом католические и протестантские священники, воочию видевшие творившиеся преступления — Джанфранческо Понцинибио в Италии, Корнелиус Лоос в Германии, Реджинальд Скот в Британии XVI в., а также немец Иоганн Майфурт («Внемлите, алчные до денег судьи и кровожадные прокуроры, все эти явления дьявола — сплошная ложь») и Алонсо Салазар де Фриас в Испании XVII в. Вот — истинные герои нашего рода-племени, стоящие вровень с фон Шпее и квакерами-аболиционистами. Почему же их имена почти никому не известны?
В своей книге «Свеча во тьме» (A Candle in the Dark, 1656), Томас Эди подступается к ключевой проблеме:
Нам вновь возразят и скажут: «Если ведьмы не могут ведовством убивать и творить другие странные дела, отчего же они сознавались в убийствах и других коварных деяниях, за кои и были осуждены?»
На это я отвечу: если уж невинность Адама и Евы так легко было поколебать и уловить соблазном греха, насколько же скорее после грехопадения несчастные создания уговорами, посулами и угрозами, лишением сна и иными пытками склоняются к признаниям, не только ложным, но даже противным природе и тому, чему учит христианская вера.
Только в XVIII в. появилось понимание, что многие обвинения против ведьм могли быть спровоцированы галлюцинациями. Прежде никто об этом всерьез не задумывался, но епископ Фрэнсис Хатчинсон в «Историческом обзоре ведовства» (Historical Essay Concerning Witchcraft, 1718) писал:
Многие люди искренне верят, будто видели дух, явившийся им извне, когда на самом деле это лишь внутренний образ, скачущий у человека в голове.
Благодаря отваге этих разоблачителей охоты на ведьм, а также потому, что преследования распространялись и на привилегированные классы и угрожали становящимся институтам капитализма, но в особенности в связи с распространением идей европейского Просвещения постепенно костры, на которых сжигали ведьм, угасли. В Голландии, колыбели цивилизации, последняя казнь состоялась в 1610 г., в Англии — в 1684 г., в Америке — в 1692 г., во Франции — в 1745 г., в Германии — в 1775 г. и в 1793 г. — в Польше. В Италии инквизиция продолжала выносить смертные приговоры до конца XVIII в., а пытку католическая церковь запретила только в 1816 г. Последним оплотом веры в реальность ведовства (а значит, и в необходимость суровой кары) была католическая церковь.
Охота на ведьм — позорная страница человеческой истории. Как мы оказались способны на такое? Как могли до такой степени не замечать собственных слабостей? Как такое случилось в самых «передовых», самых «цивилизованных» государствах той эпохи? Почему этой истерии так охотно способствовали консерваторы, монархисты, религиозные фундаменталисты? Почему ей противились либералы, квакеры, сторонники Просвещения? Если мы уверим себя в том, что наши убеждения абсолютно правильны, а чужие неверны, что мы ищем блага, а все прочие — зла, что Повелитель Вселенной говорит исключительно с нами и никогда — с приверженцами иных вер, что дурно даже сомневаться в раз и навсегда установленных догмах или задавать вопросы, что наш главный долг — веровать и повиноваться, то охота на ведьм будет возобновляться под новыми масками вновь и вновь, пока не кончатся люди на Земле. Обратите внимание на первый пункт, с которого начинает Фридрих фон Шпее: не следует ли из него, что распространение в широких массах скептицизма и лучшего понимания источника суеверий позволило бы разорвать порочный круг? Если мы не поймем, что произошло на предыдущем витке, то не распознаем и следующий.
* * *
«Государство обладает безусловным правом контролировать формирование общественного мнения», — заявлял Йозеф Геббельс, министр пропаганды Третьего рейха. В романе Джорджа Оруэлла «1984» государство во главе с «Большим братом» нанимает орду бюрократов, единственная обязанность которых — подделывать архивы, чтобы привести прошлое в соответствие с интересами нынешней власти. Этот роман — не просто фантазия на политические темы, он основан на реалиях сталинского режима, при котором переписывание истории стало государственной задачей. После того как Сталин пришел к власти, портреты его соперника Льва Троцкого, человека, сыгравшего огромную роль в революциях 1905 и 1917 гг., исчезли из учебников. Их место заняли эпические и не имевшие никакого отношения к фактам картины, на которых Сталин совершал большевистскую революцию бок о бок с Лениным, а Троцкий — создатель Красной армии — вроде бы не имел к этому никакого отношения. Такие портреты и «исторические» картины в СССР почитались, словно иконы. Они висели во всех официальных кабинетах, украшали здания вместо наружной рекламы — порой высотой в десяток этажей, — размещались в музеях, воспроизводились на марках.
Новые поколения росли с верой в такую историю. Старшее поколение тоже уже начинало «припоминать» нечто подобное — своеобразный синдром политической подмененной памяти. Компромисс между подлинными воспоминаниями и тем, во что принуждала верить власть, Оруэлл назвал «двоемыслием». Те же, кто не сумел приспособиться, те старые большевики, кто помнил незначительное участие Сталина в революции и ключевую роль Троцкого, были осуждены как предатели, закоснелая буржуазия, «троцкисты», «левацкие фашисты», были арестованы, их пытали, вынуждали публично признаться в своих преступлениях, а затем казнили. При полном контроле над СМИ и полицией, оказывается, вполне возможно переписать воспоминания сотен миллионов людей — на это потребуется всего лишь одно поколение. Почти всегда это делается с корыстной целью: укрепить власть тех, кто уже у власти, потешить их нарциссизм, мегаломанию или же паранойю. В механизм, предназначенный для исправления наших ошибок, вставляются палки — стирается общественная память о серьезных политических просчетах, а значит, те же промахи будут совершаться вновь и вновь.
В наше время, когда технологически вполне осуществима фабрикация совершенно реалистичных с виду фотографий, фильмов и видеозаписей, в каждом доме стоит телевизор, а критическое мышление в упадке, вполне возможно реструктурировать общественную память даже без особого участия тайных служб. Не то чтобы назначенные государством психиатры на специальных терапевтических сеансах внушали каждому определенный набор воспоминаний, но, скорее, узкий круг людей может обрести такую власть над новостными программами, составлением учебников по истории и врезающихся в сознание образов, что сумеют существенно изменить коллективный настрой.
В 1990-1991 гг. мы наблюдали пока еще тусклый пример того, чего нынче можно добиться такими манипуляциями: властитель Ирака Саддам Хусейн в сознании американцев внезапно превратился из малоизвестного полусоюзника, кому предоставляли всяческую помощь, в том числе высокие технологии, оружие и данные разведывательных спутников, в монстра-поработителя, угрожающего всему миру. Лично я отнюдь не поклонник мистера Хусейна, но странно было наблюдать, с какой скоростью человек, о котором до тех пор почти никто в Америке не слышал, предстал перед всеми воплощением зла. Ныне механизм производства коллективного негодования работает на другую проблему, но можем ли мы быть уверены, что те, в чьи руки попадет власть направлять и определять общественное мнение, всегда будут чувствовать свою ответственность?
Другой современный пример — «война» против наркотиков. Общественные группы, финансируемые федеральным и местным правительством, систематически искажают и даже выдумывают научные факты (в особенности об ужасах марихуаны), и ни один чиновник не смеет выносить эту тему на открытое обсуждение.
Но мощные исторические истины трудно долго удерживать под спудом. Открываются новые архивы, подрастает очередное, уже не столь идеологизированное, поколение историков. В конце 1980-х гг., да и раньше, мы с Энн Друйян контрабандой ввозили в СССР «Историю русской революции» Троцкого, чтобы наши коллеги могли хоть что-то узнать о началах государства, в котором они жили. К пятидесятой годовщине со дня смерти Троцкого (подосланный Сталиным убийца раскроил ему голову ледорубом), «Известия» уже превозносили Троцкого как «великого человека и истинного революционера», а немецкое коммунистическое издание зашло еще дальше и воспело его как человека:
сражавшегося за всех нас, кому дорога человеческая цивилизация, для кого эта цивилизация и есть национальность. Его убийца… пытался в его лице уничтожить эту цивилизацию… В голове этого человека находился ценнейший и наилучше организованный мозг, когда-либо сокрушавшийся молотком.
Среди тенденций, по крайней мере отчасти способствующих внедрению весьма узкого набора позиций, воспоминаний и мнений, следует назвать контроль над крупнейшими телеканалами и газетами в руках небольшого числа могущественных корпораций и лиц, чьи интересы в целом совпадают; исчезновение из многих городов конкурирующей ежедневной прессы; замена споров по существу обливанием грязи в политических кампаниях; эпизодические (пока) нарушения принципа разделения властей. По оценкам американского медиаэксперта Бена Багдикяна, два десятка корпораций контролируют более половины «общего бизнеса ежедневных газет, журналов, телевидения и кино». Этим тенденциям, возможно, противостоят другие: развитие кабельного телевидения, удешевление международных звонков, факсы, интернетные «форумы» и сетевые новости, почти бесплатные авторские публикации в Сети и все еще живая традиция гуманитарного университетского обучения.
Чем дело обернется, предсказывать пока сложно.
Обязанности скептика сопряжены с риском. Скептицизм бросает вызов традиционным институтам. Если приучить к скептическому мышлению всех, в том числе старшеклассников, вряд ли они ограничатся разоблачением НЛО, рекламы аспирина и духов в возрасте 35 000 лет. Они начнут предъявлять требования экономическим, социальным, политическим и религиозным структурам. Они, того и гляди, бросят вызов тем, кто у власти. И что тогда?
* * *
Во многих областях мира сейчас нарастают этноцентризм, ксенофобия, национализм. Правительства все еще норовят подавлять не устраивающие их мнения. Насаждаются ложные или подправленные воспоминания. Для сторонников такого подхода наука — источник беспокойства. Она претендует на истины вне этнических и культурных предпочтений. По самой своей природе наука — вне национальных границ. Соберите в одном помещении коллег-ученых, и даже если у них нет общего языка, они сумеют понять друг друга. Наука сама по себе — международный язык. Ученые по духу — граждане мира и, как правило, сразу разгадывают попытки разделить единую семью человечества на мелкие враждующие фракции. «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения», — сказал русский писатель Антон Чехов. (По мнению многих людей, не должно быть и национальной религии, хотя религия национализма вербует миллионы приверженцев.)
В рядах социальных критиков, «диссидентов», разоблачающих политику и мифы своего народа, непропорционально много ученых. На память сразу же приходят героические имена: Андрей Сахаров в бывшем СССР, Альберт Эйнштейн и Лео Силард в Соединенных Штатах, Фан Личжи в Китае — первый и последний в этом списке рисковали жизнью. И вместе с тем ученых, особенно после создания ядерного оружия, зачастую представляют в этическом смысле идиотами. Это несправедливо, учитывая, сколько ученых, подчас с большим для себя риском, высказывалось против злоупотреблений наукой и технологиями в собственной стране.
Например, химик Лайнус Полинг (1901-1994) больше многих других сделал для достижения договора об ограничении испытаний ядерных вооружений (1963), по которому США, Советский Союз и Великобритания должны были прекратить наземные взрывы ядерных бомб. Полинг вел отчаянную борьбу, взывая и к этике, и к данным науки, внушавшим большое доверие, поскольку сам Полинг был лауреатом Нобелевской премии. Американская пресса поносила его, в 1950-е гг. Госдепартамент лишил Полинга выездного паспорта, сочтя его не вполне антикоммунистом. Нобелевскую премию он получил за применение теории квантовой механики — резонансов и так называемой гибридизации орбиталей — для объяснения природы химических связей, которыми атомы соединяются в молекулы. Ныне эти идеи — основа современной химии, но в СССР работы Полинга по структурной химии разоблачались как противоречащие диалектическому материализму, и советским химикам не разрешалось пользоваться ими.
Не страшась упреков ни с Востока, ни с Запада, не сбавляя темпа, Полинг занялся следующим фундаментальным исследованием, разобрался с действием анестезии, выявил причину серповидной анемии (изменение одного аллеля в ДНК) и нашел способ прочесть историю эволюции, сопоставляя ДНК различных организмов. Полинг вплотную приблизился к открытию структуры ДНК, Уотсон и Крик спешили изо всех сил, чтобы обогнать его. Прав ли был Полинг в восторженной оценке витамина С, еще предстоит узнать, но вот как оценивал его самого Альберт Эйнштейн: «Этот человек был гением».
И все это время Полинг продолжал борьбу за мир и международную дружбу. Однажды мы с Энн спросили Полинга, что побудило его с таким пылом заниматься общественными вопросами, и он дал достопамятный ответ: «Я хотел заслужить уважение своей супруги» (Хелен-Авы). Полинг удостоился второй Нобелевской премии, на этот раз премии мира, за подготовку запрета ядерных испытаний, и стал таким образом единственным в истории человеком, который дважды получил Нобелевскую премию и оба раза не в соавторстве.
Кое-кому Полинг казался смутьяном. Если человеку не по душе перемены в обществе, то и наука вызывает подозрения. Технология кажется безопасной, если ею управляют правительство или промышленность, но теоретическая наука, наука ради науки, которая ведет куда глаза глядят и всему бросает вызов — это другое дело. Конечно, среди теоретических наук имеются и такие, без которых не будет и новых технологий, но в целом позиция науки представляется опасной. И вот с помощью тарифной сетки, иных социальных рычагов, распределяя награды и поощрения, общество пытается загнать ученых на мирный средний путь — не заморозить на корню технологический прогресс и в то же время обойтись без нежелательной социальной критики в настоящем.
В отличие от Полинга, многие ученые считают своей работой науку в узком смысле слова, а политика и социальная критика, по их понятиям, не только отвлекают от научных занятий, но чужды научной жизни. Мы уже упоминали проект «Манхэттен», в результате которого на исходе Второй мировой войны США создали ядерную бомбу. Некоторые участники проекта начали беспокоиться, особенно когда осознали разрушительную мощь нового оружия. Лео Силард, Гарольд Ури, Роберт Уилсон, Джеймс Франк и некоторые другие пытались привлечь внимание политических лидеров и общественности (особенно после того, как нацистская Германия была побеждена) к опасностям грядущей гонки вооружений, а такое состязание с СССР явно намечалось. Но их коллеги не включали политические вопросы в круг своей ответственности. «Я был рожден затем, чтобы сделать определенные открытия, — заявил Энрико Ферми, — а как ими распорядятся политики, меня не беспокоит». И все же Ферми настолько испугался пропагандируемого Эдуардом Теллером ядерного оружия, что подписал известный документ с призывом к Соединенным Штатам не создавать это «зло».
Джереми Стоун, президент Федерации американских ученых, так отзывался об Эдуарде Теллере, чьи старания оправдать термоядерное оружие я описывал ранее:
Эдуард Теллер… настаивал на создании водородной бомбы сперва по личным интеллектуальным мотивам, а потом и по геополитическим. Прибегая к преувеличениям и даже клевете, он полвека успешно манипулировал политическими решениями, отвергая любые меры по контролю оружия и добиваясь эскалации гонки вооружений и реализации всевозможных программ.
Узнав о проекте водородной бомбы, Советский Союз тоже создал такую. Из-за личных особенностей этого человека и из-за необычайной мощи водородной бомбы мир оказался на грани уничтожения: эта угроза могла бы вовсе не наступить или наступить позднее, в более благоприятных политических обстоятельствах.
А значит, еще ни один ученый не повергал человечество такому риску, как Эдуард Теллер, и его вклад в гонку вооружений поистине предосудителен…
Одержимость Теллера водородной бомбой побудила его подвергнуть жизнь на планете неслыханной угрозе…
По сравнению с Теллером другие лидеры атомной физики на Западе были невинными младенцами в политических лесах — они-то были лидерами лишь в силу своих профессиональных талантов, а не политических.
Моя цель заключается не в том, чтобы осуждать ученого, поддавшегося человеческим страстям, но в том, чтобы внушить новый категорический императив: ныне наука дает нам беспрецедентные возможности, но им должна сопутствовать и столь же беспрецедентная моральная сосредоточенность и озабоченность ученого сообщества, а также широчайшее публичное просвещение, всеобщее понимание ценностей науки и демократии.
