Здесь необходимо сделать небольшое семантическое отступление. Я использовал термин «реципрокность» так, будто его значение совершенно ясно, хотя на самом деле слово это весьма и весьма скользкое. В рамках стратегии «Око за око» оно означает поочередный обмен схожими услугами. Антропологи же много десятилетий используют слово «реципрокность» в несколько ином смысле. Для них оно означает одновременный обмен различными услугами. Когда летучая мышь-вампир делится кровью с соплеменницей, она ожидает, что ей ответят тем же, но позже. Когда владелец магазина отдает мешок сахара покупателю, он ожидает деньги сразу же.

На первый взгляд, это различие — чрезвычайно тонкое, граничащее с педантизмом. Однако, по моему глубочайшему убеждению, оно является ключевым для этой и всех последующих глав. Два человека могут прибегать к реципрокности первого типа только при достаточно необычных обстоятельствах. В этом случае судьба должна сперва предоставить одному некое временное преимущество, в котором нуждается другой, а затем изменить ситуацию на прямо противоположную — причем каждый должен помнить об обмене. Намного легче вообразить реципрокность второго типа, при которой один располагает излишком, который может обменять на иную валюту у другого. Долг гасится немедленно, и возможностей для мошенничества гораздо меньше. Представьте, что вы вносили бы деньги за сахар в магазине лишь спустя какое-то время.

Не забывая об этом различии, переходим к спору, разгоревшемуся между Кристен Хоукс и Кимом Хиллом — о том, почему охотники-собиратели делятся мясом друг с другом. Хилл утверждает, что все дело в реципрокности, при которой делящийся получает некую непосредственную плату за свою щедрость. Хоукс же считает, что награда гораздо более эфемерна и что в обмен на заботу об интересах общества делящийся, как правило, стремится получить социальное признание. В этом отношении он сродни филантропу викторианской эпохи, мечтающему о рыцарском звании. Обе точки зрения не так уж далеки друг от друга. Однако спор заслуживает подробного рассмотрения, ибо проливает свет на значение слова «реципрокность».

Прежде всего, дискуссия касается народа хадза, населяющего лесистую саванну к югу и востоку от озера Эяси в Танзании. Как и гуаяки, хадза живут на границах сельскохозяйственного мира, периодически принимая в нем участие в качестве наемных рабочих, но, в целом, предпочитая следовать собственной старой традиции добычи мяса охотой, а растительной пищи — собирательством. Несмотря на уговоры правительства и миссионеров, многие по-прежнему являются (или вновь стали) полноценными охотниками-собирателями. Женщины Хадза добывают пищу так же, как представительницы гуаяки или кунг: выискивают корнеплоды, фрукты и мед. Последний, как правило, изымают у колоний диких пчел, найденных мужчинами во время охотничьих вылазок. Зато мужчины Хадза, в отличие от представителей гуаяки и кунг, с луками и стрелами отправляются убивать действительно крупных животных — обычно, антилоп и жирафов. В последних есть огромное количество мяса — намного больше, чем может съесть или сохранить на африканском солнце один человек. Таким образом, у удачливого охотника нет особого выбора — он должен отдать мясо друзьям. Последние, естественно, остаются в выигрыше. А значит, вопрос, которым должен задаваться всякий охотник — с какой такой стати он вообще отправился на охоту? С чего вдруг такое бескорыстие? Ведь прежде, чем убить жирафа, он наверняка охотился несколько месяцев, хотя, если бы ставил силки, мог спокойно ловить цесарок несколько раз в неделю. Тогда вся добыча могла бы остаться в семье, и ему не пришлось бы делиться с соседями⁹⁷.

Кристен Хоукс попросила мужчин хадза ловить мелкую дичь — например цесарок, — используя силки и ловушки. Мяса они стали добывать меньше, зато отныне были обеспечены пропитанием на многие дни вперед. В среднем, промышляя крупную добычу, охотники возвращаются с пустыми руками в 99 случаях из 100. На этом основании Хоукс сделала вывод: разумный мужчина Хадза, заинтересованный исключительно в благополучии своих детей, обязательно пристрастится к расставлению силков, ибо так он мог быть уверен, что на тарелке у его семьи мясо будет почти всегда. Подобный расклад точно понравился бы ей гораздо больше, чем полтонны бифштекса раз в шесть месяцев. Но хадза ожиданий не оправдали, и Хоукс стремилась понять, почему.

Хоукс полагает, что практика делиться пищей — это нечто большее, чем просто «допустимое воровство» (термин, предложенный ее коллегой Ником Блертон-Джонсом). Как только человек, убивший жирафа, оттяпает столько мяса, сколько может унести, у него не остается ни малейших причин мешать угощаться другим. Да и охранять тушу от посягательств сородичей не только некрасиво, но и весьма проблематично. Эта идея восходит к Глину Исааку — антропологу, который в 1960-х годах, незадолго до своей преждевременной смерти, предположил, что практика делиться пищей, хотя и занимает центральное место в человеческой эволюции, своими корнями уходит в допустимое воровство, наблюдаемое у животных. Львы, например — явные воришки: главное правило на их пиршестве: «На бога надейся, а сам не плошай». Шимпанзе воспитаннее, но им приходится выпрашивать пищу, тогда как люди могут рассчитывать, что другие сами ее предложат. Развивая эту идею после изучения племени Хадза, Ник Блертон-Джонс утверждал, что допустимое воровство — не просто стадия, через которую прошли древние протолюди: оно являет собой по-прежнему валидное объяснение причин, по которым охотники делятся мясом с товарищами. Кроме того, он заметил оттенок враждебности в процессе дележа⁹⁸.

С точки зрения логики, большое животное, убитое охотником из племени хадза, представляется самым древним примером «общественного блага» — чем-то, приносящим пользу всему сообществу. Общественное благо ставит так называемую проблему коллективного действия, которая есть не что иное, как дилемма заключенного, только в большем масштабе. Маяк — классический пример общественного блага. Это сооружение воздвигли ценой определенных затрат, но его светом может бесплатно пользоваться всякий, кто хочет провести свой корабль в порт — даже тот, кто отказался внести свою лепту в строительство. Поскольку в интересах каждого оставить оплату маяка другим, их и не строят — или, точнее, воздвигают, но причина становится ясной не сразу. Мертвый жираф, рассуждала Хоукс, немного похож на маяк: нужно, чтобы кто-то его поймал, но когда он пойман, мясо волен брать любой, даже самый ленивый человек — иначе оно просто испортится.

Так почему, спрашивала Хоукс, охотники-собиратели вообще дают себе труд что-то делать? В поисках ответа на этот вопрос она обратилась к работам американского экономиста 1960-х Манкура Олсона. По мнению последнего, проблема общественных благ легко решается, если присутствуют достаточные социальные стимулы. Успешный торговец, желающий улучшить свое положение и репутацию в городе и готовый потратить на это немного денег, заявляет, что заплатит за маяк. Именно из-за необыкновенной щедрости и пользы для других сей акт и приносит ему славу и почет.

Аналогичным образом обстоят дела и в племени хадза: мужчины, которые сильны в охоте, получают значимые социальные награды. Их успеху завидуют другие мужчины, и, что, возможно, главное, ими восхищаются женщины. Хорошие охотники имеют больше внебрачных связей. Это справедливо не только в отношении племени хадза — то же относится к гуаякам, яномамо и другим южноамериканским племенам. Вероятно, это распространено повсеместно и ни для кого не является секретом.

А значит, одержимость мужчин убийством больших животных, мясом которых можно делиться, совершенно понятна. Такова ярко выраженная особенность самцов: где бы ни жили, они выискивают такую пищу, которой необходимо делиться — даже ценой игнорирования более целесообразной, но мелкой добычи. Взглянем на ситуацию с точки зрения самого охотника. Если он убивает цесарку, ее съедают его жена и дети. Если он убивает небольшую антилопу, то, скорее всего, немного останется и тем охотникам, должником которых он является. Но если он убивает жирафа, то получает столько мяса, что никто и не заметит, как он украдкой отдаст лучший кусок аппетитной жене соседа.

Выходит, все дело в женщинах. Почему мужчины выслеживают жирафов, хотя преспокойно могут собирать цесарок для своих семей, ясно: крупная добыча ведет к сексу. Мужчины больше заинтересованы в снабжении пропитанием своих любовниц, нежели собственных детей. Но почему охота ведет к сексу? Почему женщины награждают охотников любовью? Вот здесь-то мнения Хоукс, Хилла и Каплана резко расходятся.

Согласно первой, то, что привлекает — неосязаемо. Для женщин притягателен сам запах успеха, который они называют «социальным вниманием». Дамы не получают ничего, кроме повышения статуса. Хилл и Каплан думают иначе. Для женщин существуют очень даже осязаемые выгоды, утверждают они — лучшие куски мяса. Не все части жирафа одинаково вкусны. Охотник, убивший животное, запросто может оставить лучшие куски себе и использовать их непосредственно для подкупа женщин, с которыми хотел бы завязать роман.

Как бы там ни было, Хилл и Каплан ставят под вопрос допущение Хоукс о том, что мужчины только выиграют от поимки цесарок. Пока существует обычай делиться мясом крупной добычи, мужчины хадза, охотясь на крупную дичь, потребляют существенно больше калорий. Крупный размер туши с избытком компенсирует нерегулярность, с которой ее добывают. Хил и Каплан подсчитали, что в случае с племенем гуаяков охота на пекари дает около 65 тысяч калорий за час работы, тогда как поиск личинок насекомых — занятие гораздо менее прибыльное: оно приносит лишь 2000 калорий в час. Конечно, придется поделиться пекари с остальными членами рода и, в среднем, вам останется только около 10 % мяса. А вот личинок придется отдать всего 60 %. Но 10 % от 65 тысяч калорий все равно больше, чем 40 % от 2000. Выходит, мужчинам-гуаякам выгоднее охотится на свиней, чем обирать личинки.

Хилл и Каплан утверждают: «Ни один из представленных в обзоре Хоукс фактов не может считаться доказательством того, что охотники не просто меняют мясо на другие блага и услуги. Это ключевой фактор. Ибо, если такой обмен общепринят, крупная добыча не является общественным благом и никакой проблемы коллективного действия в данном случае не возникает»⁹⁹. В большинстве обществ охотников-собирателей наблюдается ярко выраженная предвзятость в дележе: нуклеарная семья охотника получает большую долю — особенно от маленьких животных. А это наводит на мысль, что охотник сохраняет определенный контроль над распределением мяса. Последнее явно противоречит гипотезе допустимого воровства. В племени гунвинггу (Арнемленд, Северная Австралия) успешные охотники получают в итоге больше мяса для своих семей, чем остальные, и идут на все, лишь бы облагодетельствовать родственника больше, чем не родственника. В племени гуаяков пищу иногда оставляют даже тем, кто по каким-либо причинам не участвовал в дележе. Но, что самое странное, мужчина, убивший животное, обычно съедает меньше положенной ему доли. Все эти особенности не являются свидетельствами соперничества за мясо, подразумевамого теорией допустимого воровства.

Весь вопрос в том, кому принадлежит власть: имущим или неимущим. Если дележ пищи — это реципрокность, то распоряжаются первые, а если допустимое воровство — вторые. Даже когда охотник из племени хадза наперед знает, что потеряет жирафа в результате допустимого воровства, он все равно может повлиять на дележ: его цель — перевести неожиданный излишек мяса жирафа в менее скоропортящуюся валюту. Поэтому он делится им со своей супругой и родственниками, с потенциальными партнерами и друзьями, от которых получал в прошлом или ожидает получить в будущем ответную услугу. Это, во-первых, обеспечивает определенную стабильность в снабжении мясом, так как позволяет впоследствии ожидать доли добычи других, а во-вторых, повышает его престиж.

На возражения оппонентов Хоукс отвечает собственными выпадами. Доказательств строгой реципрокности мира Хилла-Каплана, говорит она, просто напросто не существует. Плохих охотников и халявщиков не наказывают. И все же есть ленивые и некомпетентные. Да, они лишаются социального внимания, но они не лишаются мяса. Зачем же другие их кормят?