Харизма
Спустившись к своему соседу Льву Христофоровичу, Удалов увидел, что на стене, напротив двери, висит нечто новенькое: портрет молодой женщины с крупными, резкими чертами лица, белозубой улыбкой, слишком большими глазами и заостренным носом.
– Нравится? – спросил Лев Христофорович, перехватив взгляд Удалова.
– Нет, – честно признался Удалов.
Удалов, конечно, рисковал. Молодая женщина могла оказаться заморской пассией профессора Минца или, того хуже, его кузиной, живущей в Израиле. Но как можно сказать о женщине лестно, если она тебе не показалась?
– Мне тоже не нравится, – ответил Минц, чем снял с Удалова напряжение. – Мне даже странно, что результат оказался именно таким. Я ждал иного. Ты чего пришел?
– Ах да! – Удалов не сразу вспомнил о цели своего визита. – Скотч у меня кончился, а котенок библиотечную книжку порвал.
Минц достал с полки катушку скотча и продолжал развивать свою мысль:
– Коллективное творчество опасно тем, что за основу свою берет идею отрицания.
– Что за портрет? – спросил Удалов.
– Я и говорю, – продолжал Минц. – Принцип, положенный в основу, неверен.
– Ну скажи, не томи!
– Ничего интересного, хотя предмет для размышлений, – ответил Лев Христофорович. – Журнальчик «TV-парк» предложил читателям составить идеальный образ телевизионной ведущей, взяв у нескольких, наиболее популярных, самую привлекательную часть лица. Вот и стали читатели присылать порезанные фотографии, изображения лбов и носов, лица, склеенные из кусочков, или просто перечисления любимых черт любимых лиц.
Шестьсот семьдесят восемь писем просмотрели сотрудники редакции и собрали лицо, сочетающее в себе лоб Петковой, нос Митковой, подбородок Котковой, уши Ветковой и так далее.
Вот и получилось.
– Уродство получилось! – тверже, чем прежде, заявил Удалов.
– Не скажи, – ответил Минц. – Ты пугаешься, а поглядываешь в ту сторону. Я ведь не просто вырезку из журнала к стене прикнопил, а изучаю реакцию населения на это странное и вроде бы непривлекательное лицо. Грубин на эту дикторшу шесть раз поглядел, ты уже четыре, даже старик Ложкин в его восемьдесят с лишним три раза взор поднял. Эта же статистика касается женщин. Тоже смотрят.
Удалов не согласился, но, когда выходил из комнаты, непроизвольно оглянулся, встретился взглядом с синтетическим портретом, чуть было не сплюнул, настолько неприятной показалась ему эта женщина, и ушел домой. Ночью он просыпался раза четыре. Потому что эта женщина являлась к нему во сне, нашептывала совершенно неприличные для его возраста предложения, и Удалов совершенно неожиданно на них соглашался. Просыпался и обнаруживал, что спит с Ксенией, а не с портретом.
Утром, прогнав сны, Удалов посмеялся над собственной старческой дуростью, пошел в стройконтору, а по дороге купил в киоске номер «TV-парка» с портретом той самой отвратительной женщины.
Над кроватью дома он, конечно, повесить ее не посмел – зато сложил и спрятал в бумажник. Чтобы в укромных местах вынимать и смотреть.
Об этом он не стал рассказывать даже Минцу, но Минц и без Удалова проводил наблюдения над людьми, и реакция населения Великого Гусляра на скомбинированную дамочку навела его на мысль, которой он далеко не сразу поделился с друзьями.
Поделился он ею с ними лишь весной, когда распускались почки и появлялись первые перелетные птицы, а многочисленные политические партии стали выдвигать кандидатов в президенты.
Тогда Лев Христофорович лично пришел в городскую газету, сохранившую старое название «Гуслярское знамя», правда, сменившую, может временно, это знамя, и предложил жаждущему хорошей отечественной сенсации новому главному редактору Михаилу Юрьевичу Стендалю соблазнительный план.
Через неделю, после тщательной подготовки, план начал осуществляться.
На первой полосе газеты были опубликованы портреты всех известных нам кандидатов в президенты, на второй странице – знаменитых политиков, на третьей – киноартистов и деятелей культуры. На четвертой странице читателю предлагалось выбрать из всех ста шестидесяти портретов самый приятный на вид лоб, самые лучшие губы, самые выразительные глаза и даже самые мужественные уши.
Редакция обещала опубликовать получившийся портрет под названием «идеальный президент».
– Ничего не выйдет, – сказал Удалов, который сидел у Минца за столом и аккуратно орудовал ножницами, порой задумываясь, порой удивляя Минца вопросами: – А одно ухо взять можно?
– Неужели настолько разные уши…
– В ухе тоже есть характер.
– Делай как знаешь.
– А что любопытно, – сказал Удалов, – что моя Ксения в комнате сидит, режет, а Максимка с женой в спальне режут.
– Весь город участвует, – ответил Минц.
Сам он не резал. Он наблюдал за экспериментом и готовил к завтрашнему дню свой весьма особенный компьютер, подаренный ему королем Таиланда за «оказанные услуги». Какие услуги – и король, и Минц молчат.
Минц шептался с компьютером, а Удалов резал, резал, остановился и вдруг услышал, как над городом несется тысячекратный шум разрезаемых газетных листов.
Население в Гусляре приблизилось к двадцати тысячам человек.
Тираж «Гуслярского знамени» достигал двух тысяч, он распространялся также и в районе. Специально для эксперимента было напечатано десять тысяч номеров, и их, надо сказать, не хватило.
Если бы не подарок таиландского короля, обработать письма с синтетическими портретами было бы невозможно.
А так на двух машинах письма свезли к дому № 16 по Пушкинской улице, где проживает инициатор эксперимента профессор Минц.
Трое суток Минц с помощью и соседей, и приходящих добровольцев вскрывал конверты и показывал портреты компьютеру.
В шесть тридцать вечера четвертого дня компьютер издал характерный звук свершения, который отозвался в любопытных сердцах многочисленных зрителей, собравшихся во дворе.
А еще через десять минут Минц вынес получившийся портрет во двор и показал народу так, как некогда палач показывал голову казненного самозванца или повитуха – новорожденного наследника престола.
– Вот он, идеальный лидер нашего государства, – сказал с крыльца Минц, держа листок перед собой и выглядывая из-под него. – Вот он – ваша воплощенная мечта, составленный вашей волей из кусков лиц самых знаменитых людей.
И тяжкий вздох разочарования прокатился по двору, вылетел на улицу и понесся к лесу.
Вечерело, лужи подмерзли, снег еще таился в тени домов и под елями.
– Провал, – сказал Удалов.
Люди уходили, унося свое разочарование.
– Мне их не жалко, – сказал Минц. – Ведь тьма всегда сгущается перед рассветом, как говорят революционеры.
– А мне жалко, – сказал Удалов. Он взял запасной лист и всмотрелся в лицо, одновременно самоуверенное и жалкое, решительное и робкое. – Такой вождь нам не нужен.
– Ты мне жалок, Корнелий, – сказал Минц. – Ты не умеешь заглядывать в будущее и пробиваться неначертанными путями. Пошли ко мне, а то простудимся.
Они вошли в кабинет к Минцу.
Минц стал варить свой фирменный желудевый кофе, который ему присылал бразильский президент, обязанный Минцу деликатным советом.
В кабинете было тепло. И светло.
Портрет идеального президента лежал на столе.
Портрет был Удалову неприятен. Но он с трудом смог оторвать от него взор и посмотрел на портрет идеальной ведущей. И тоже не получил удовольствия.
– Ох, как ты ошибаешься, Лев, – сказал Удалов.
– Операция не кончилась, – ответил Минц. – Как мы ее с тобой назовем?
– Смотря в чем она будет заключаться.
– Она будет заключаться в разноске туфелек по квартирам Золушек, – сказал Минц.
– Понял! Значит, операция называется «Золушка»!
Прежде чем начать операцию «Золушка», Минц дал городу две недели, чтобы все привыкли к жизни с новым портретом.
Удалову было трудно поверить в это, но, куда бы он ни зашел, он встречал глазами газетную страницу с портретом не известного никому синтетического человека. Никому он не нравился, никто его не любил, но отделаться от него было невозможно.
– Это называется харизмой, – объяснил Минц Удалову. – Слово это иностранное, не надо путать с химерой. Значит оно – дар божий. А дар божий или есть, или его нет. Среднего не бывает. Как в музыке. Мы с тобой что ищем в нашей Золушке? Мы ищем в ней дар божий национального лидера. А его с первого взгляда не увидишь – это область чувственная. Ты походи по домам, увидишь, что никому наш с тобой…
– Не наш с тобой. Я тут ни при чем!
– Пускай будет только мой! Мой портрет никому не мил, а вот выкинуть его никто не решается. Так что пошли.
– Куда?
– По домам. Сегодня десять бригад отправляются по домам Великого Гусляра, чтобы отыскать человека, который схож с портретом.
– А если такого нет?
– Тогда будем искать в районе.
– А если и там…
– Не беспокойся. Отправимся в область. У нас же теперь есть хрустальная туфелька.
– В каком смысле?
– В смысле обыкновенном. Будем обходить, сравнивать. Сравнивать и обходить.
Удалов посмеялся над другом.
На следующий день с утра Минц его разбудил. Была суббота, день свободный, но не очень солнечный, а так, дождь со снегом. Никак весна не разойдется.
Несмотря на ворчание Удалова, Минц, одетый надежно, тепло, но торжественно, как на зимние похороны, повел друга на площадь Землепроходцев. Там уже собрались добро воль цы-поисковики «Золушки». Некоторых Удалов знал. Например, супругов Савичей, редактора Стендаля. Стендаль раздавал всем схемы участков, которые им выделялись. Минцу с Удаловым достался участок вдоль речки, от пристани до музея. А также трехэтажка-полухрущоба, построенная на месте устаревшей по дизайну церкви Николая Чудотворца XIV века.
Теперь люди стали осторожны, агитатором не назовешься, не пустят. Приходилось говорить все задание в замочные скважины. Иногда двери открывались, иногда нет. Но чаще открывались, потому что Минц с Удаловым люди пожилые и многим лично знакомые.
Затем наступал самый ответственный момент.
Минц доставал заветное изображение и задавал собравшимся вопрос, есть ли среди домочадцев человек подобной внешности.
– Нет, – отвечали ему домочадцы. – На что нам такой?
– Нет, – говорили в другом месте. – Неужели его разыскивает милиция?
– Этот человек, – терпеливо объяснял Минц, – обладает харизмой. Он – ваш политический идеал. Только вы сами за вашей тупостью и отсталостью об этом не догадываетесь.
Но люди лишь разводили руками.
И, кинув взгляд на портрет этого самого человека, как правило, висевший на стенке в большой комнате, а порой и в туалете, Минц с Удаловым покидали квартиру, чтобы постучаться в следующую.
Надо сказать, что во всем этом мероприятии был некоторый элемент игры, правила которой были выдуманы заранее, но не объяснялись, хотя соблюдались обеими сторонами.
Жильцы дома или квартиры знали, зачем к ним стучится Минц.
Они уже друг дружку осмотрели, изучили и убедились в том, что, к сожалению, харизмы в доме не наблюдается. Но все равно следовало пройти процедуру попытки узнавания. Процедура заканчивалась ничем, и все расстраивались, уверенные в том, что такого человека в нашем городе нет. Может быть, он таится где-нибудь в Сочи или Воркуте, но не в нашем тихом Гусляре.
– А почему бы и нет? – спрашивал Минц. – Почему бы и нет, чёрт побери! Отсюда многие пришли на Русь. Рюрик был из наших краев, Александр Невский, Сталин здесь отбывал ссылку… Найдем, Корнелий, не грусти!
И они шли в следующий дом. И снова впустую.
В одном небольшом частном доме на набережной отец – ветеран внутренних войск – вывел на встречу с комиссией своих двоих сыновей. Были они хорошо одеты, от них пахло мужским одеколоном и похмельем. Рожи у них были толстые. Суровые. Вызывающие, но без харизмы. Минц уже собирался уходить, но тут внимание Удалова привлек стук, доносившийся со двора. Кто-то там колол дрова.
– Кто это там у вас трудится? – спросил Корнелий Иванович.
– Да так, случайный человек, – отмахнулся хозяин дома.
– Даже без прописки, – крикнул один из сыновей.
– Родственник? – спросил Минц.
– Так… – хозяин дома мялся, не желая сказать правду, потому что находился под киллерским прицелом сыновних глаз.
– Короче! – рявкнул Удалов.
– Пасынок он наш, – вздохнул хозяин дома. – Внебрачный.
Минц сделал движение пальцами, подсмотренное им в мафиозном фильме, и семья покорилась.
Через три минуты вошел пасынок без прописки.
Сравнительно молодой человек невысокого роста, заросший редкой бородкой и длинными патлами.
Не было в нем ничего общего с харизматическим портретом.
– Вот видите! – хозяин дома заметил разочарование визитеров. – А вы угрожали!
Но Минц не ушел.
Он уловил странный, неочевидный, мерцающий свет, исходивший из небольших невыразительных глаз пасынка.
– Как зовут? – потребовал Минц.
– Иванов, – ответил за пасынка хозяин. – Иванов Семен. А меня Эдуардом зовут, следовательно, Семен Эдуардович. Мой сын!
Хозяин вдруг почувствовал, что эти люди хотят чего-то такого, чем можно поживиться.
Иванов Семен молчал, опустив взор долу.
Но сыновья хозяина не отличались интуицией и, когда Минц сказал, что Иванов Семен должен пройти с ним, принялись кричать, что не допустят этого, так как дрова еще не поколоты, горох не перебран, помойная яма не выкопана, а в сарае протекает крыша.
Минц с Удаловым повели пасынка в редакцию газеты.
Пасынок с интересом смотрел по сторонам. Оказывается, родственники его не выпускали на улицу, пугали милицией и эксплуатировали нещадно.
По дороге встречались осведомленные люди и говорили:
– Нет, не похож!
– Это не харизма.
– У него голова полна вшей.
Сначала Иванова Семена привели в парикмахерскую.
Хотели было помыть и постричь, но от этой мысли пришлось отказаться. Оказалось проще и гигиеничнее побрить его, а уж потом отправить в баню.
К бане, привлеченные слухами, стали собираться господа гуслярцы.
И когда наконец в дверях показались наши герои, уже основательная группа зевак встретила их шепотом и ропотом.
– Нет! – кричали люди. – Это не он!
Но не расходились, а ждали, что скажет Иванов Семен.
Конечно, лицо Иванова Семена по прозвищу Золушка отличалось от коллективного портрета, но все же основные черты его были сохранены. Высокий лоб с залысинами был отделен от водянистых глаз жидкими бровушками. Нос был скорее утиным, нежели орлиным, подбородочек слабо очерчен, и общее выражение лица оказалось крайне печальным, даже удрученным. Весь он был стертым, неясным, ускользающим от критического взора.
Несмотря на критическое отношение к Золушке гуслярских зрителей, Минц был доволен. Жизненный опыт подсказывал ему, что выбрано правильное направление и, возможно, происходит прорыв в политике.
На беседе с Золушкой в редакции присутствовали как лично Михаил Стендаль в очках и с бородкой, похожий на Чехова средних лет, так и провизор Савич от Союза правых сил и пенсионер Николай Ложкин, представлявший левые силы.
Сначала все сидели и молчали.
Потом несколько слов произнес профессор Минц.
– Человечество, – сообщил он, – на уровне подсознания и очень редко с помощью разума выбирает себе политических кумиров. Меня давно интересовала проблема полного несовпадения вкусов народных масс и отдельного индивидуума. Отдельный индивидуум отлично понимает, что кумир его страны никак не соответствует общечеловеческим нормам красоты или поведения. Обратимся к историческим примерам. Тамерлан был хромым и некрасивым человеком небольшого роста, Иван Грозный – толстым бородатым уродом…
– Ну какие они кумиры! – возразил Миша Стендаль. – Они же по праву престолонаследия. Их бог дал.
– Не спеши! – воскликнул Минц. – Обратимся к кумирам, которые поднялись из грязи в князи. Неужели вы думаете, что в двадцатые годы в Германии не было красивых, умных и даже порядочных политиков? Но ведь поднялся Гитлер!
И тут впервые подал голос Иванов Семен.
– Порядочных политиков не бывает, – сказал он. – А то бы они в политики не полезли.
Эта фраза заставила всех поглядеть на Иванова Семена с некоторым удивлением. Никто не ожидал такой политически отточенной фразы от пасынка без прописки.
– Мы сейчас говорим о другом! – продолжал Минц. – Лучше вы мне объясните, почему усатенький заморыш, истерик, сухоручка…
– Это Сталин был сухоручкой, – пояснил Савич.
– Нашего вождя не трожь! – обиделся на него представитель левых сил пенсионер Ложкин. – У товарища Сталина руки были на месте. Он ими любую шею мог свернуть.
– Вот именно! – подхватил Минц. – Вот они, рудименты культа личности! А чем Сталин его привлекал?
– Я думаю, что такие, как Ложкин, – заметил Стендаль, – любили Сталина, как женщины в высказывании Пушкина – то есть ушами!
– Погодите-погодите! – вмешался в спор Удалов. – Но ведь мы смотрели на фотографию и думали: какой он некрасивый!
– А он и есть некрасивый, – заметил Ложкин.
– Независимо от позиции наших левых сил, – сказал Минц, – я полагаю, что моя точка зрения вам понятна. Общественное мнение, пропаганда и прочее работают на многих кандидатов в кумиры. А кумирами становятся единицы, и ничего в них, казалось бы, нет…
– А харизма? – спросил Золушка, который за последние два часа кое-чего наслушался и кое-чем проникся.
– А что такое харизма? – задумчиво произнес Стендаль. – Этого же никто так и не сформулировал.
– Как только мы найдем харизматическую личность… – начал было Минц, но Удалов перебил его:
– У нас каждый президент – харизматический. Даже действующий.
– Не спорю. Но теперь у нас появилась возможность поставить эксперимент. Если путь, избранный нами, правилен, то мы сможем сделать из Семена Эдуардовича фигуру всероссийского масштаба. Надеюсь, что сам Семен Эдуардович не возражает.
– Может быть, псевдоним взять? – спросил на это Золушка.
– Он уже согласен, – проворчал провизор Савич. Как представитель правых сил и демократ, он подозревал, что за харизмой всегда скрывается диктатор.
– Зачем вам псевдоним? – удивился Стендаль. – У вас же хорошая русская фамилия!
– Вот именно, – заметил бывший пасынок. – Но если мы обратимся к истории, то поймем, что все себе выбирали псевдонимы погромче.
– Кто это – все? – спросил Удалов.
– Наши.
– Не понял.
– Ну, другие харизмы. Гитлер был Шикельгрубером, Сталин – Джугашвили, а Троцкий – Канцельсоном.
– Бронштейном, – поправил Иванова Минц. Эксперимент шел слишком хорошо. У Минца даже закололо под ложечкой.
Решили пока обойтись без псевдонима.
Золушку приглашали в дома. И Савич, и Ложкин.
Но остальная общественность сразу спохватилась. Потому что Минц и газета желали провести чистый эксперимент, а не отдавать Иванова Семена на откуп какой-то партии.
Иванов согласился, и даже согласился переночевать в кабинете редактора газеты на диване периода первых пятилеток, и попросил дать ему зеркало, чтобы привыкнуть к самому себе.
Мише Стендалю было неловко оставлять Иванова Семена на ночь в кабинете, но Иванов, который все более осваивался в своей роли, произнес с доброй улыбкой, широко раздвинувшей тонкие губы, отчего он еще более стал походить на лягушку:
– А мне надо о многом подумать. Так что ночь у меня пройдет с пользой.
Попрощались и покинули пасынка.
Как ни странно, мысли, владевшие гуслярцами в ту ночь, были схожими.
Первая очередь мыслей овладевала по дороге домой: «И какого чёрта мы ухлопали вечер? Неужели опять попались на удочку этого сумасшедшего изобретателя?»
Так же, кстати, думал и профессор Минц. С одним отличием. Вместо «сумасшедшего изобретателя» в его мыслях фигурировал этот идиот Ложкин, который, впрочем, был ни при чем.
Вторая мысль была ответом на вопрос жены, дочери или любовницы: «Где ты весь вечер шлялся?» – «Встречались на политическом собрании с одним человеком».
Третья мысль приходила в три часа ночи, когда они просыпались и долго лежали в темноте, глядя на полную луну за окном и думая: «И на что мне сдалась эта лягушка? Не видел никогда противнее рожи… хотя в ней что-то есть».
И наличие чего-то еще более раздражало.
Утром, независимо друг от друга, все вчерашние собеседники встали пораньше, тихонько почистили зубы и поспешили к редакции «Гуслярского знамени».
Но таинственность не помогла.
Город невелик, и шаги на рассветных мостовых разносятся по всей округе.
Уже на площади Землепроходцев пути их сошлись.
Некоторые улыбались и здоровались, а другие, как Ложкин, взявший с собой двух соратниц по движению и красный флаг, сделали вид, что никого не узнают.
Как вам известно, редакция выходит на узкую Советскую площадь, отороченную Гостиным двором и бывшим зданием горкома – горисполкома.
Перед горкомом стоит деревянная трибуна, покрашенная синей краской. На нее при коммунистах восходили отцы города и передовики, чтобы махать демонстрантам.
С тех пор трибуна пустовала. Иногда кто-нибудь организует санкционированный митинг, да никто на них у нас не ходит.
Но сейчас у трибуны стояли люди.
А с трибуны выступал харизматик, Золушка Иванов.
И он говорил:
– Хватит! Хватит нам топтаться на месте, совершенно не развивая экономику и топчась на месте. Нашему обществу, пережившему тяжелые времена развала Союза и предательства интересов, в частности, я должен обратить ваше внимание на порочное поведение моего так называемого отца Иванова Эдуарда, который с моими сводными братьями, не побоюсь этого слова – предателями интересов нашего Отечества и, возможно, лицами кавказской национальности, кормил меня только кроличьей тушенкой, от которой получается несварение желудка.
Небольшая толпа слушателей Иванова Семена глухо зашумела.
– Когда мы с вами пойдем к светлому будущему нашего города, не забывайте, кто стоял у нас на пути!
Харизматик поднял к небу кулак, и все его слушатели послушно подняли к небу кулаки.
– А пока попрошу вас вкладывать добровольные взносы на дело нашей партии. Членские билеты получите послезавтра!
Он щелкнул пальцами, и из-за его спины вышла хорошенькая девушка, которую Удалов отлично знал, потому что она торговала канарейками на городском рынке.
Хорошенькую девушку звали Тамаркой. Иванов Семен, обращаясь к толпе, заявил:
– Каждый, кто внесет десять рублей, получает звание рядового необученного. Водораздел лежит за пятью баксами. Это значит функционер-активист. За двадцать баксов принимаем в Центральный комитет.
– А что за партия? – крикнул из толпы Минц.
– Партия народного освобождения, Лев Христофорович, – ответил Иванов Семен. – Мы идем на выборы губернатора единым списком. Вас я приглашаю в консультанты бесплатно.
– То есть ты мне не будешь платить? – удивился Минц.
– Ни копейки с тебя, профессора, не возьму! Помогай, строй наше движение, рука об руку, полным ходом, поспешай, не болей!
– Я знаю, кто он, – тихо сказал Корнелий Иванович. – Он органчик.
– Из города Глупова? – спросил Грубин.
– Оттуда, брат, оттуда.
– А мы хотели еще кое о чем посоветоваться, – промямлил Минц.
– И не мечтай, Христофорович! Время советов безвозвратно кануло в Лету. Можно сказать, в зиму.
– В яму! – сказали хором его сводные братья, которые уже влезли за его спиной на трибуну.
Толпа, подросшая за последние минуты, дружно ахнула, умиляясь сообразительности и мудрости харизматика.
Удалов поежился. Он прожил долгую жизнь и многого навидался.
– А интересно, – тихо произнес он, – все эти харизматики хотят порядка и дисциплины?
Ему не ответили.
Минц уже пошел обратно.
Савич шагал рядом и размышлял:
– Но ведь он не красивый, не милый, не обаятельный и, может, даже не очень умный. Почему же?
– Это и есть харизма, – ответил Минц.
– И что будем делать? – спросил Грубин.
– Ничего, – сказал Минц. – Мы его породили, не нам его убивать.
Когда они вошли во двор, сверху из окна свесилась Ксения Удалова.
– Мужики, – сообщила она, – по радио передавали, что Иванова Семена утвердили кандидатом в вологодскую Думу.
– Быстро, – вздохнул Грубин.
– Бери выше, – сказал жене Удалов. – Не сегодня завтра быть ему губернатором. Стоит ему только в телевизоре появиться.
– Уже появлялся, – сказала Ксения. – Не произвел впечатления.
– Это только первая реакция, – сказал Минц. – Будет и вторая.
Вторая реакция случилась во время обеда. Ксения занесла половник над тарелкой мужа, замерла, пошлепала губами и произнесла:
– Кого-то он мне напоминает.
– Кого же? – заинтересовался Удалов.
– Или покойную тетю Симу… либо горностая. Вот именно – горностая!
Удалов горько улыбнулся. Любовь толпы принимает странные формы.
Ему-то самому, неподвластному влиянию харизмы, Иванов Семен представлялся, правда, чем-то похожим на полководца Суворова в деревенской ссылке, готовым сейчас же ринуться на Чёртов мост…
«Чепуха мерещится», – оборвал себя Удалов.
Вечером они вышли во двор, уселись за стол для домино, но конечно же в домино не играли, а беседовали.
Понимали, что старая жизнь окончилась, а что сулит новая – догадаться было нелегко.
Над городом прошел вертолет без опознавательных знаков.
– Не время вертолетам летать, – сказал Грубин.
– Ох и не нравится мне это… – Удалов вскочил и кинулся прочь со двора.
За ним побежал Миша Стендаль.
Бежать пришлось недалеко.
Вертолет опустился на площади Землепроходцев, рядом с бетонной ладьей.
Из него выпрыгивали омоновцы в соответствующих чулках на головах.
За омоновцами вышли трое в штатском.
Удалова такими демонстрациями не запугаешь.
– Добрый вечер, – сказал он вежливо, но строго. – По какому поводу несанкционированный митинг?
Противника следует ошеломить. Ведь если ты станешь о причинах рассуждать или возражать, они тебе врежут прикладом по затылку и даже в больницу не отнесут.
А грозный, хоть и бессмысленный окрик действует.
Трое в штатском сразу почувствовали в Удалове родную душу и ответили нестройным хором:
– Имеем указание об изъятии гражданина Иванова Семена Эдуардовича.
– С какой целью? – рассердился товарищ Удалов.
– Обнаружились нарушения в регистрации в качестве кандидата.
– Ясно, – сказал хитроумный Удалов. – Выполняйте.
Но тут-то и наступила пауза. Чтобы выполнить, следовало найти.
– А где его избирательный штаб, не подскажете? – в голосе у захватчика звякнула неуверенность.
– А вреда не нанесете? – спросил Удалов.
– Владислав Борисович никому не приносит зла, – ответили штатские.
Все стало на свои места. Это были люди другого кандидата в губернаторы, богатого, но без харизмы.
Значит, зашевелились.
«А может, сдать им Иванова Семена? – подумал Удалов. – И жизнь у нас наступит нормальная, как прежде».
«Нет, так не пойдет, – ответил внутренний голос Удалова. – Мы же сами его нашли и мобилизовали. Он же не подозревал – а теперь заподозрил, а его увезут с неизвестными последствиями».
И неизвестно, чем бы окончилась внутренняя борьба в организме Удалова, если бы на том конце площади не послышалась музыка.
К ним направлялась процессия странного свойства.
Впереди шагал пасынок Иванов.
По сторонам шли братья и отец, лица их светились родственной любовью. Затем шагали десятки женщин, большей частью молодых и привлекательных. Они пели и смеялись, как дети.
Увидев издали вертолет и омоновцев возле него, Иванов Семен тут же изменил направление движения и направился к незваным гостям. Те стояли в недоумении, разглядывая Иванова, но еще не догадываясь, кого они видят.
Суть настоящего харизматика заключается в том, что он очевиден далеко не сразу. Вы должны невзлюбить его, потом приглядеться к нему, послушать его, и только потом у вас на сердце взыграет радость от встречи с избранником.
– Вы за мной? – спросил он, раздвинув в улыбке тонкие губы.
– Проходи, – рявкнул начальник омоновцев.
Но их штатский руководитель остановил коллегу.
– Погоди, погоди, – сказал он, приглядываясь к невыразительному лицу Иванова Семена. – Вы, гражданин, не намеревались баллотироваться на губернаторский пост?
– Я тебе скажу по секрету, – ответил пасынок, – я намереваюсь в президенты избираться. Такая у меня благоприятная аура.
Из толпы женщин выделилась толстая красавица восточного вида.
– Миленок ты мой, голубчик, – запела она в лицо штатскому. – Как сказал Нострадамус, быть Семену свет Эдуардычу президентом нашей Родины! У него харизма выросла до ушей!
Тут поднялся всеобщий хохот, девушки начали сестриться и брататься с омоновцами, а штатские переглянулись, и Удалов услышал такой разговор:
– Ну как, Сидоров?
– А ты как, Петровский?
– А тоже остаюсь, Семеняка!
Они перекинулись такими словами и подозвали к себе начальника омоновцев, пошептали ему что-то, и он ответил вслух:
– Я и сам хотел остаться с Ивановым Семеном. Ему нужна защита.
И он как в воду глядел.
В то же мгновение на площадь ворвались четыре тачанки, в них сидели у пулеметов парни в комиссарских шлемах-буденновках.
На середине площади тачанки развернулись, и буденновки приникли к пулеметам.
Но все впустую.
Омоновцы от бедра выпустили по тачанкам несколько гранат.
Когда дым рассеялся, подошедший Грубин спросил Удалова:
– А кто они были?
– Подозреваю… – начал было Удалов, но штатский поднялся, отряхивая пыль с брюк.
– Не надо подозревать. Я их лидера в лицо узнал. Областная ячейка партии России для русских. Им только что сообщили, что рейтинг их лидера уже пошел вниз и уступает двадцать пунктов рейтингу Иванова. Неудивительно, что решено было убрать конкурента.
– А в области тоже решили?
– И в области решили. Ждите десант из Москвы. У вас бомбоубежище есть?
– Подземный гараж горсовета.
– Сойдет. Бежим туда.
Но Иванов Семен бежать не желал. И его дамы бежать не желали. Он уже уверовал в свою харизму.
Пришлось вождя унести в подземный гараж и держать его там до рассвета, пока не кончились игольчатые, точечные и квадратно-кустовые бомбежки города.
Сначала шли самолеты из Москвы, к полуночи разорвались две бомбы из США – там уже тоже прочли результаты опросов.
Перекрытия шатались, но выдержали. Добровольцы приносили в гараж выпивку, пищу и сигареты.
На рассвете все замолкло.
Иванов Семен поднялся на площадь. Добровольцы, а их число за ночь в Великом Гусляре превысило три тысячи, уже восстановили трибуну. На трибуну и поднялся Иванов, чтобы принимать делегации из разных городов. Харизма его так окрепла, что Иванов забыл о страхе, а от пришедших на помощь танков на площади было тесно.
Делегации и отдельные люди с подарками шли вереницей.
Люди замирали, широко распахнув глаза.
Впитывая в себя образ будущего властителя Вселенной.
На площадь въехал автобус, из которого, держась за руки, цепочкой полезли слепцы.
– Это трогательно, – сказал в микрофон Золушка.
– Стой! – закричал Минц, увидев, что харизматик двинулся к первому слепцу.
Слепцы громко спрашивали:
– Где этот человек? Покажите нам этого человека!
– Семен! – призывал Минц. – Спрячься!
– Почему?
– Потому что слепцы не видят, кто харизматик, а кто просто так! Их подослали!
Но поздно!
Первый слепец уже поднял пистолет. Он не дрогнул.
Но прежде чем пуля успела достичь сердца Золушки, с неба спустилась длинная металлическая рука.
В мгновение ока Иванов Семен взлетел к редким перистым облакам.
А ошарашенные гуслярцы, включая слепцов-террористов и омоновцев, услышали потусторонний голос:
– Такой человек нужен в Галактическом Центре! Вы еще не доросли до него, земляне! Земляне… земляне…
Минц с Удаловым пошли домой.
– Может, нам повезло? – спросил Удалов.
– Ну почему – повезло? Мы с тобой сделали великое открытие. Его, боюсь, не повторить.
– И отлично!
– Почему?
– А эти самые… харизматики, они обязательно войну начинают. А так хочется мира!
