Глава 17
Новая цель в жизни

На следующий день после обеда, когда Аня сидела в кухне, усердно трудясь над своим лоскутным покрывалом, она случайно взглянула в окно и увидела Диану, стоящую возле Ключа Дриад и подающую ей таинственные знаки. В то же мгновение Аня выбежала из дома и полетела в долину; удивление и надежда сменяли друг друга в ее выразительных глазах. Но надежда поблекла, когда, подбежав, она увидела удрученное лицо Дианы.

— Твоя мама не смягчилась? — задыхаясь, спросила она.

Диана уныло покачала головой:

— Нет. Ох, Аня, она говорит, что больше не позволит мне играть с тобой. Я плакала и плакала и говорила ей, что ты не виновата, но все бесполезно. Я только уговорила ее позволить мне сбегать сюда и попрощаться с тобой. Она сказала, что я могу сходить, но только на десять минут, — она заметит время по часам.

— Десять минут — это слишком мало, чтобы успеть проститься навеки, — сказала Аня со слезами. — Ах, Диана, обещай никогда не забывать меня, подругу своей юности, какие бы близкие друзья ни появились в твоей жизни в будущем.

— Конечно не забуду, — всхлипнула Диана, — и никогда у меня не будет другой задушевной подруги… я не хочу другой. Я не смогу никого полюбить так, как тебя.

— О, Диана, — воскликнула Аня, складывая руки, — ты меня любишь?

— Ну конечно. Разве ты не знала?

— Нет. — Аня глубоко вздохнула. — Я, конечно, думала, что и тебе нравлюсь, но даже и не надеялась, что ты меня любишь. Ах, Диана, я не предполагала, что кто-то может полюбить меня. Никто никогда меня не любил, сколько я себя помню. Ах, это чудесно! Это луч света, который вечно будет прорезать мрак моего жизненного пути, отныне разошедшегося с твоим, Диана… О, скажи это еще раз!

— Я тебя по-настоящему люблю, Аня, — заверила Диана, — и всегда буду любить, можешь быть уверена.

— И я всегда буду любить тебя, Диана, — сказала Аня, торжественно протягивая руку. — и в будущем память о тебе вечно будет сиять словно звезда над моей одинокой судьбой, как написано в той повести, последней, которую мы читали вместе. Диана, дашь ли ты мне на память один из своих черных как смоль локонов, чтобы я могла вечно хранить его как самое дорогое сокровище?

— А у тебя есть чем отрезать? — спросила Диана, вытирая слезы, вызванные Аниными трогательными речами, и обращаясь к практической стороне вопроса.

— Да, к счастью, у меня в кармане передника лежат мои рабочие ножницы, — сказала Аня и торжественно срезала один из локонов Дианы. — Прощай навек, любимая подруга! Отныне мы должны быть чужими друг другу, живя так близко. Но мое сердце будет вечно хранить верность тебе.

Аня стояла и провожала Диану взглядом, печально взмахивая на прощание рукой каждый раз, когда та оборачивалась. Потом она вернулась домой, ничуть не утешенная этим романтичным прощанием.

— Все кончено, — сообщила она Марилле. — У меня никогда больше не будет подруги. Мне еще хуже, чем прежде, потому что теперь у меня нет Кейти Морис и Виолетты. Но даже если бы они и были, это ничего не изменило бы. Почему-то такие придуманные девочки уже не могут удовлетворить после настоящей подруги. У нас с Дианой было такое трогательное прощание у источника! Оно навсегда останется для меня священным воспоминанием. Я говорила самые трогательные и возвышенные слова, какие могла придумать… Диана дала мне свой локон, и я собираюсь сшить для него маленький мешочек и носить его на шее всю жизнь. Пожалуйста, проследите, чтобы меня с ним и похоронили, потому что, я думаю, жизнь моя окажется недолгой. Возможно, когда миссис Барри увидит меня мертвой и окоченевшей, она почувствует угрызения совести из-за того, что она сделала, и позволит Диане присутствовать на моих похоронах.

— Не думаю, чтобы тебе грозило умереть от горя, пока ты можешь болтать не переводя дыхания, — сказала Марилла без всякого сочувствия.

В следующий понедельник Марилла была безмерно удивлена, увидев Аню, спускающуюся из своей комнаты с корзинкой книг в руке и решительно сжатыми губами.

— Я возвращаюсь в школу, — объявила она. — Это все, что осталось мне в жизни теперь, когда моя подруга безжалостно отторгнута от меня. В школе я смогу смотреть на нее и предаваться мыслям о минувших днях.

— Лучше бы ты предавалась мыслям о своих уроках и задачках, — сказала Марилла, ничем не выдав своей радости от такого неожиданного оборота событий. — И надеюсь, мы больше не услышим о грифельных дощечках, разбитых о чью-либо голову, и прочих подобных вещах. Веди себя хорошо и делай, что велит учитель.

— Я постараюсь стать образцовой ученицей, — согласилась Аня меланхолично. — Не думаю, чтобы это оказалось очень приятно. Мистер Филлипс говорил, что Минни Эндрюс — образцовая ученица, а в ней нет даже искры воображения или живости. Она такая скучная и тупая и, кажется, ничему никогда не радуется. Но я чувствую себя такой подавленной, что, вероятно, мне будет нетрудно стать похожей на нее. Я буду ходить в школу по большой дороге. Я не в силах была бы пройти одна по Березовой Дорожке. Я всю дорогу плакала бы горькими слезами.

В школе Аню встретили с распростертыми объятиями. Ее воображения не хватало в играх, голоса — в песнях, театральных способностей — при чтении вслух в обеденный час. Руби Джиллис во время чтения Библии украдкой переслала ей три синие сливы, а Элла Макферсон подарила огромную желтую маргаритку, вырезанную из обложки каталога семян, — разновидность украшения парты, высоко ценившаяся в авонлейской школе. София Слоан предложила научить ее вязать крючком прелестнейшие кружавчики, чтобы украсить ими передничек. Кейти Бултер дала ей бутылочку из-под духов, чтобы держать в ней воду для грифельной дощечки, а Джули Белл старательно переписала на листочек бледно-розовой бумаги с зубчиками по краям следующие душевные излияния:

— Так приятно, когда тебя ценят, — восторженно вздыхала Аня, рассказывая Марилле в тот вечер о школе.

Не только девочки «ценили» ее. Когда Аня после обеда вернулась на свое место — мистер Филлипс посадил ее рядом с образцовой Минни Эндрюс, — она обнаружила на своей парте большое и сочное «ананасное» яблоко. Аня схватила его и только собралась впиться в него зубами, как вспомнила, что единственным местом в Авонлее, где росли такие яблоки, был старый сад Блайтов по другую сторону Озера Сверкающих Вод. Аня отбросила яблоко, словно это был раскаленный уголь, и демонстративно вытерла пальцы носовым платком. Яблоко оставалось лежать нетронутым на ее парте до следующего утра, когда маленький Тимоти Эндрюс, который подметал школу и растапливал камин, присвоил его в качестве дополнительного дохода. Более благосклонный прием встретил великолепный карандаш для грифельной дощечки, покрытый красно-желтой полосатой оболочкой и стоивший два цента, в то время как обычные карандаши стоили только один. Его прислал ей после обеда Чарли Слоан. Аня соизволила благосклонно принять карандаш и наградила дарителя улыбкой. Чарли почувствовал себя на седьмом небе от радости и в результате наделал таких ужасных ошибок в диктанте, что мистер Филлипс оставил его после уроков их исправлять.

Но главное, что омрачало Анин маленький триумф, было явное отсутствие какого-либо подношения или знака внимания со стороны Дианы Барри, которая сидела теперь с Герти Пай.

— Я думаю, Диана могла бы хоть разок мне улыбнуться, — жаловалась Аня в тот вечер Марилле.

Но на следующее утро предусмотрительно и умело свернутая записочка вместе с небольшим пакетиком были украдкой переданы Ане.

Аня прочитала записку, поцеловала закладку и быстро переслала в другой конец класса свой ответ.

Марилла с пессимизмом ожидала новых неприятностей, когда Аня снова начала ходить в школу. Но опасения не оправдались. Быть может, Аня переняла некоторые черты у «образцовой» Минни Эндрюс; по крайней мере, в ее отношениях с мистером Филлипсом все было в порядке. Она всей душой предалась учебе, исполненная решимости не дать себя ни в чем обогнать Гилберту Блайту. Соперничество в учебе между ними вскоре стало очевидным. Оно было вполне благожелательным со стороны Гилберта; но, боюсь, нельзя было сказать того же об Ане, которая, несомненно, руководствовалась не заслуживающими похвалы враждебными чувствами. Она была столь же страстной в ненависти, сколь и в любви. Она не снисходила до того, чтобы признать, что соперничает с Гилбертом в учебе, потому что это означало бы признать его существование, которого упорно старалась не замечать. Но соперничество существовало, и награды доставались им поочередно. То Гилберт был первым в правописании, то Аня, упрямо тряхнув своими рыжими косами, писала правильно трудное слово. Один день Гилберт решил правильно все задачи, и его имя было написано на классной доске в списке отличившихся; на следующий день Аня, целый вечер накануне упорно бившаяся над десятичными дробями, оказалась первой в этом списке. В один ужасный день они разделили между собой первое место, и их имена оказались на доске рядом. Это почти равнялось объявлению "Обратите внимание", и огорчение Ани было столь же очевидным, как и удовлетворение Гилберта. Когда в конце каждого месяца проходили письменные контрольные работы, напряжение возрастало еще сильнее. В первом месяце Гилберт был на три балла впереди, в следующем — Аня опередила его на пять. Но ее триумф был омрачен тем обстоятельством, что Гилберт сердечно поздравил ее перед всей школой. Ей было бы гораздо милей, если бы он ощутил горечь своего поражения.

Мистер Филлипс мог и не быть очень хорошим учителем, но ученица, которая была так решительно настроена на учебу, как Аня, не могла не добиться успеха при любом учителе. К концу полугодия и Аня и Гилберт были переведены в пятый класс и приступили к изучению "элементов отраслей знания", каковыми считались такие предметы, как латынь, французский, геометрия и алгебра.

В геометрии Аня нашла свое Ватерлоо.

— Это просто ужасный предмет, Марилла, — стонала она. — Я уверена, что ничего в ней не разберу. Здесь совершенно нет простора для воображения. Мистер Филлипс говорит, что он не видел никого тупее меня в геометрии. А Гил… я хочу сказать, некоторые другие так здорово в ней соображают. Это ужасно унизительно, Марилла. Даже Диана лучше решает задачки по геометрии, чем я. Но я совсем не против, если Диана в чем-то лучше меня. Хотя мы и встречаемся теперь как чужие, я по-прежнему люблю ее неугасимой любовью. Мне иногда очень грустно, когда я о ней думаю. Но, честное слово, Марилла, человек не может очень долго оставаться печальным в таком интересном мире, ведь правда?