Глава 15,

Аркадий почувствовал, что устал от Камарича. Сразу вслед за этим испытал чувство вины – ведь новый приятель как мог помогал ему, явно не имея во всем этом деле никакой личной выгоды.

«Такое качество в человеке называется „неблагодарность“», – сформулировал Аркадий сам для себя.

Он коллекционировал собственные недостатки, как иные коллекционируют трубки или почтовые марки. Пополнение коллекции всегда доставляло ему какое-то болезненное, иррациональное удовольствие.

Потом он вспомнил, что давно толком не беседовал с Адамом, своим старым и, в общем-то, единственным близким другом. На фоне дурашливо-въедливого Камарича отстраненная холодноватая нелюбопытность Кауфмана смотрелась особенно выигрышно. Адам никогда никому не задавал личных вопросов и не интересовался вслух событиями чужой жизни. Если ему о них все же рассказывали, вежливо выслушивал, а после сдержанно обозначал социально потребные по содержанию рассказа чувства – удивление, восхищение, сочувствие или соболезнования. Когда-то Аркадий обижался и на Адама – казалось, что Кауфману ни до кого (в том числе и до самого Аркадия) нет никакого дела. («Это называется „непоследовательность“ – не поймешь, чего я хочу от людей, все меня не устраивает».) Впрочем, если речь шла о неожиданных результатах поставленного в пределах интересующей Адама темы эксперимента, то количество заданных Кауфманом вопросов и уточнений могло исчисляться десятками, а его поведение при этом казаться даже навязчивым.

Пункт первый – надо пригласить Адама к себе или напроситься к нему. Впрочем, последнее невозможно – Адам к себе никогда не зовет. Лишь один раз, когда они еще учились в гимназии, Аркадий навещал заболевшего Адама у него дома и был поражен теснотой крошечных комнаток и огромным количеством суетящихся, похожих друг на друга домочадцев. Отдельно запомнились лишь маленькая, с печальными глазами мать и какая-то удивительная, ветхозаветная бабушка, с огромным носом, темным лицом и длинными седыми волосками на подбородке. Старуха сидела в покойном кресле отдельно от общей суеты и в свете масляной лампы с лупой разбирала загадочные еврейские письмена в разверстой на круглом столике книге. Домашний Адам был смущен и ласков и разительно не походил на Адама гимназического и вообще «Адама внешнего мира». Аркадию тогда показалось, что свою домашнюю ипостась Кауфман воспринимал как слабость и избегал ее демонстрировать кому-либо. А может быть, он просто стеснялся откровенной бедности своего большого семейства.

Пункт второй – обратиться к Юрию Даниловичу по поводу Люшиного дневника и возможных в этой связи действий. Он бывал в Синих Ключах, дружил с Николаем Павловичем Осоргиным, стало быть, заведомо небезразличен к судьбе его дочери. Камарича с собой Аркадий решил не брать и вообще о визите этом сказать ему задним числом.

Скелет Дон Педро, как всегда, приветственно ухмыльнулся входящему.

– Проходите, проходите, Аркадий Андреевич, присаживайтесь, я сейчас закончу, – сказал Юрий Данилович, не поднимая головы от стола, за которым писал, покрывая лист бумаги мелкими бисерными буковками.

– Я мог бы позже…

– Ничего-ничего, вы же не хуже меня знаете, всю науку все равно не переделать. Хватит, слава господу, и на наш век, и нашим детям, и внукам, и правнукам… Вот и все, поставим покудова многоточие… Что ж у вас? Проводку по своим прописям закончили? Метиленовый синий некроз ни в коем разе не выявляет, тут нельзя не согласиться, но и…

– Юрий Данилович, я к вам не по поводу эксперимента. И вообще мой вопрос к науке касательства не имеет…

– Вот как? – Юрий Данилович развернулся боком вместе со стулом и положил крупную холеную, но уже увядшую кисть руки на бронзовую статуэтку, изображающую Петра I, спасающего тонущих на Ладожском озере. – Дело касается вашего друга Адама?

«Во мне самом ничего интересного быть не может, – подумал Аркадий. – Для Юрия Даниловича я – некий промежуточный элемент между не оправдавшим надежд метиленовым синим и талантливым учеником Адамом Кауфманом, тоже, впрочем, не спешащим оправдывать чьи бы то ни было надежды…»

– Помните, Юрий Данилович, мы с вами говорили об имении Синие Ключи и о его погибших владельцах – Николае Павловиче Осоргине и его дочери Любови Николаевне Осоргиной?

– Гмм… Да, разумеется, помню. Но в чем же все-таки дело?

– Дело в том, что Люба Осоргина не погибла во время пожара. Она вполне жива, и сейчас ей приблизительно пятнадцать лет.

– Господи! – Юрий Данилович с неожиданным проворством вскочил со стула, опрокинув пресс-папье с фигуркой Петра. – Аркадий Андреевич, вы это наверно знаете?! Вы же не стали бы по-пустому… Но где же она теперь? Как…

Направляясь в кабинет к учителю, Аркадий подбирал слова, которые могли бы смягчить впечатление от его рассказа. Сейчас ему отчего-то расхотелось использовать найденные эвфемизмы.

– Люба Осоргина уже несколько лет живет в ночлежке около Хитровского рынка, в одном из самых злачных районов, – сказал он. – Промышляет мелким воровством и проституцией. Вполне приспособилась к окружающей ее обстановке. Я сам лично с ней встречался. Два раза.

– Боже мой! – Юрий Данилович снова упал на стул и прижал руку к груди. Получилось очень картинно, но другого жеста для данной ситуации не придумала бы и Ермолова. – Люба Осоргина – на Хитровке… Боже мой… Но как вы узнали? Не может ли здесь быть какой-нибудь ошибки?..

– Ко мне в руки случайно попал ее дневник. Там такие подробности ее жизни в усадьбе, которые просто невозможно выдумать. Но скажите мне теперь, ведь вы, как я понял, знали ее маленькой… что ж, Люба в детстве была… душевнобольной?

– Подождите, подождите, сейчас… Аркадий Андреевич, не в службу, а в дружбу… Вы не принесете мне стакан воды?.. Прошу вас… Я сейчас…

Аркадий сходил по коридору в лабораторию и принес высокий химический стакан с дистиллятом. Юрий Данилович залпом выпил его и сморщился от отвращения.

Потом задумался, сцепив пальцы.

– Нельзя так сказать. Во всяком случае, не так однозначно. Человеческий мозг – самый сложный инструмент во вселенной. Мы даже еще толком не приступили к его изучению… Но какие-то нарушения функционирования мозга или даже скорее личности у Любы Осоргиной, несомненно, имелись. Притом достаточно серьезные, во многом препятствующие ее нормальному сообщению с окружающими людьми. Однажды Николай даже специально пригласил меня в Синие Ключи, чтобы я осмотрел его дочь. Я и сейчас отчетливо помню тот свой визит.

– Видит Бог – я все перепробовал! – подняв к небу костлявый желтый палец, едва ли не торжественно произнес Николай Павлович Осоргин. – Тут, перед приездом твоим, вспомнил все с самого начала, по пальцам перечел – четырнадцать человек, кроме меня самого, пытались ее обучать. Всему решительно – от танцев до латинской грамматики. Персонажи были самых разных достоинств и недостатков, возраста и пола. Никто не преуспел… Но при этом ее воспитательница и нянька Пелагея, сама полуграмотная, утверждает, что Люба умеет читать и даже писать. Действительно, ей не запрещен доступ в библиотеку, и я сам много раз в разных местах дома видел ее с книгой. Но это всегда были иллюстрированные журналы или книжки с картинками – и решительно невозможно окончательно понять, что она с ними делала. Иногда я после находил порванные страницы, испорченные карандашом рисунки, даже – представь! – строчки, явно зачеркнутые или, наоборот, подчеркнутые ее рукой…

– Но чего же ты хочешь от меня, Николай? Ведь я клиницист, а не специалист в области детской психологии и уж тем меньше – педагогики. Я консультирую по преимуществу взрослых людей, а мой единственный сын давно вырос, служит в Польше, и я не видел его уже два года. И не сказать, чтобы я хорошо понимал его тогда, когда он жил дома или учился в кадетском корпусе…

Двое мужчин сидели на просторной застекленной террасе в удобных креслах, обитых зеленой кожей, с цветом которой удачно гармонировали крупные тропические орхидеи в керамических вазонах. Растения были принесены сюда из оранжереи на время цветения якобы для украшения. Но их крупные бледно-розовые с лиловым крапом, прозрачно-восковые цветы парадоксальным образом вызывали какое-то болезненное и тягостное чувство.

– Я хочу, чтоб ты оценил ситуацию непредвзято, как мой друг и как человек, сорок лет своей жизни отдавший тому, чтобы научиться отделять здоровье от болезни. Человек един, в конце-то концов, и не так уж важно, что у него плохо работает – мозги или селезенка. Болезнь – и то и другое. Мне нужно знать, сможет ли Люба когда-то, пусть в самом отдаленном будущем, отвечать сама за себя, жить в обществе, или ее участь – прожить уединенную жизнь под опекой, может быть даже в специальном учреждении. Ты ж понимаешь, что я не вечен, и, на мою беду, у меня нет молодых родственников, которым я мог бы со спокойной душой доверить свою дочь…

– Ты консультировался у специалистов?

– Да, они осматривали ее, и их ответ однозначно отрицательный. Не сможет! Но некоторые из них не слышали даже, как она разговаривает, не говоря уже о чтении и письме… И есть еще факты, которые мешают мне смириться с их единодушным вердиктом…

– Ее предполагаемая грамотность?

– Не только. Этим летом у меня гостил приятель из Калуги со своими двумя дочерьми-невестами. Они в деревне скучали и много музицировали в четыре руки в голубом зале – ты видел, там стоит рояль. Так вот на второй или третий день младшая из них пришла ко мне и, смеясь, сказала, что кто-то из моей прислуги, по-видимому, феноменально музыкально одарен, ибо по вечерам откуда-то из глубины дома доносится упрощенная, для одной руки, но вполне точная мелодия их дневных экзерсисов. Я довольно быстро выяснил, что это играет Люба, на фортепиано, которое стоит в бильярдной. Разъяснил младшей барышне ситуацию, она воодушевилась, вообразила себе что-то в стиле Виктора Гюго и немедленно взялась обучать Любу музыке. Кончилось, естественно, как всегда – Люба ее не то поцарапала, не то швырнула чем-то, та, слава господу, увернулась, только вазу разбили да повредили крышку рояля… Обида, истерика, слезы, «Ах, уедем!» – хорошо, их отец человек несентиментальный, бывший вояка, решил с дочерью твердо: «Даже лошадь к седлу приучать и то терпение требуется, а ты с чужим ребенком с наскоку хотела!»

Уже когда действительно уезжали, ко мне тет-а-тет явилась старшая и говорит: «Я после того эксцесса с сестрой стала по утрам играть в бильярдной. Ваша Люба сперва просто слушала в дверях, потом начала подходить и стоять за моей спиной. Я оглянусь – она убежит. Я ей показывала и называла ноты, знаки, аккорды. Потом мы с ней играли: она должна закрыть глаза, я играю простую мелодию, она пытается повторить. Я должна вам сказать: она обучается, понимает правила, но не выносит никакого насилия… Нет, я неправильно выразила. Она не выносит насилия в тех пределах, где ей кажется, что можно сопротивляться. Когда она однажды вела себя недопустимо, я сказала: все, так я не буду! И удалилась, и слышала, как она бесновалась позади. Наутро я, конечно, не пошла в бильярдную. Когда вышла-таки из своей комнаты, она сидела на коврике у двери и полировала ветошкой мои ботики. Смотрела снизу вверх. Если бы у нее был хвост, она бы им, ей-богу, виляла… Я рассмеялась и простила ее. Мы пошли играть… Я не могу вам точно сказать, что именно она усвоила. Но запомните на всякий случай: больше всего ей нравится Второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова, написанный им в этом году. Когда она его слушает даже в моем несовершенном исполнении, то всегда плачет».

В этот момент я ей позавидовал. Знаешь, Юрий, я ведь никогда в жизни не видел Любиных слез… Она всегда только вопила, рычала, ревела от ярости или шипела как змея… А плакать – это так по-человечески.

– Николай, я, конечно же, попробую осмотреть твою дочь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, это вряд ли…

– Юрий, ради бога! Я прошу тебя: не надо пока ничего говорить и составлять мнений. Никто и никогда заранее не знает, как Люба отреагирует на присутствие того или иного человека.

– Хорошо. Где нам с ней проще всего познакомиться? Чтобы она чувствовала себя максимально спокойно и уверенно…

– Максимально уверенно? Тогда – в стойле или в собачьей будке. Но успокойся, мы не будем так радикальны. Ее собственная комната наверху вполне подойдет.

– Нет! – решительно воспротивился Юрий Данилович. – Мое появление на своей территории она наверняка воспримет как вторжение. И будет защищаться агрессией. Я думаю, подойдет та самая бильярдная. У Любы с ней связаны приятные воспоминания и опыт позитивно закончившегося контакта…

– Господи, как тонко ты мыслишь, – вздохнул Осоргин. – Я же не могу все время учитывать…

– Тонко? – усмехнулся Юрий Данилович. – Перечитай господина Дарвина и любое ярмарочное пособие по дрессировке попугаев.

– Ты доктор? – спросила девочка.

До этого она несколько раз сильно наклонила голову из стороны в сторону, потом глубоко присела, упершись ладонями в землю между разведенными коленями (и в этой позе стала похожа на диковинно крупную лягушку). Юрию Даниловичу показалось, что сейчас она белкой взбежит по стволу на старую липу и осмотрит его сверху – со стороны нешироких плеч и сероватой плеши, уже весьма значительной. Но на липу лишь взглянула, ограничилась тем, что, заложивши руки за спину, обошла кругом.

– Вообще-то я старинный друг твоего отца. Когда-то мы вместе учились в университете. Но по профессии действительно доктор. А откуда ты знаешь?

– Руки шевелятся и глаза бегают, как у докторов, – ответила девочка. – Ты меня думаешь – и это видно. Голова, глаза, руки, ноги – все ли в порядке? Так? Я скажу: горло у меня не болит, зеленых соплей нету, золотуха только сзади, под волосами, когда сопреет, и поноса не было уже с Покрова.

– Слушай, а ты ей, кажется, понравился, – шепнул сзади Николай Павлович.

– Слушай, а она мне, кажется, в двух словах изложила теорию профессора Сеченова о моторном выражении мысли, – в тон другу ответил Юрий Данилович и обратился к девочке: – Могу ли я осмотреть тебя?

– Но я тебе сказала: у меня ничего не болит, – удивилась девочка.

– Мне нужно знать, как ты развиваешься.

Девочка задумалась.

– Трубкой слушать – не дамся, – наконец сказала она. – И раздеваться не стану. А так – узнавай, пожалуй, мне не жалко… А, вот еще – у тебя молоток есть? Молотком можно, это весело.

– Молоток? – изумился Николай Павлович. – Люба, о чем ты?

– Она имеет в виду неврологический молоточек, для проверки коленных и локтевых рефлексов, – объяснил Юрий Данилович. – Да, Люба, конечно, такой молоточек есть в моем докторском саквояже…

– Ой! А ты мне его дашь потом? Ненадолго совсем… я не испорчу, правда, вот хочешь, побожусь?

– Люба!

– Я дам тебе молоточек. После. А сейчас идем в дом.

В бильярдной Юрий Данилович прошел к фортепиано, сел, взял на пробу несколько аккордов и сразу уверенно заиграл.

– Моцарт, – сказала Люба. – Он, когда маленький был, по ночам к роялю вставал и играл. Лунатик, наверное. У нас у садовника тоже такое было. Только его, понятно, не к роялю, а в сад тянуло. Один раз в фонтан упал, чуть не утоп. Занятное дело!

– Откуда ты знаешь про детство Моцарта? – доиграв, спросил Юрий Данилович.

Люба ничего не ответила, отошла к окну и спряталась за занавеской.

– Должно быть, старшая барышня ей рассказывала, – предположил Николай Павлович.

– Николай, у тебя в библиотеке есть ноты? Пойди и принеси мне что-нибудь несложное, ученическое. Я уже сто лет не садился к инструменту…

– Ты долго учился? – спросила Люба, не оборачиваясь и внимательно наблюдая за выводком скворцов на лужайке.

– Музыке? Да – несколько лет. Но меня учили насильно. Больше всего в этом процессе мне нравилось крутиться на табуретке. Вот так. – Юрий Данилович показал. Люба выглянула из-за занавески. – В конце я всегда падал, а учительница ругалась… Николай, не надо никому поручать – я сказал: сходи за нотами сам. А мы тут пока с Любой побеседуем…

– Ты умеешь танцевать?

– Решительно нет. Я был плохим партнером. И всегда наступал на ноги партнершам.

– Наступал на ноги? Кому? Где – в конторе?!

– Партнеры и партнерши – это те, с кем танцуешь…

– А, поняла, – засмеялась Люба. – А я-то решила, это когда с бабами в конторе дела ведешь и им со всего размаху на ногу – р-раз, р-раз! Дура, правда?

«Какой все-таки жутковатый у нее смех», – подумал Юрий Данилович.

– Это сугубо мое мнение, Николай, но мне кажется, что интеллект у Любы вообще сохранен и никаких повреждений изначально не получал. То есть слухи о ее грамотности вполне могут подтвердиться, обучать ее можно, но об обычной школе или гимназии пока не может быть и речи… Физический габитус, насколько я могу судить, тоже в пределах возрастных норм – движется она вполне скоординированно, рефлексы в норме, созревание по полу вот-вот начнется… да-да! – а чего ты хотел при такой-то матери? – они там в двенадцать лет уже, бывает, рожают… Другое дело – ее эмоциональное развитие и навыки сообщения с людьми. Здесь нарушения и даже серьезное отставание налицо. Сколько ей сейчас лет? Десять? Так вот, соображает она лет на двенадцать, а ведет себя года на четыре – четыре с половиной. Вот и суди сам, чему ее надо скорее обучать – латинской грамматике или как вилку в руке держать и с людьми правильно здороваться…

– Но как ты думаешь, сможет ли она, такая, жить… обычной человеческой жизнью? Вот что важно…

– Откуда считать, Николай, откуда считать… Если учитывать, что в ее будущей материальной обеспеченности сомнений не возникает, то в чем же вопрос? Выдашь ее замуж за не очень притязательного ленивого малого без особых средств, согласного жить в деревне, с правильно составленным брачным договором… Потом родит она детей… В имение – управляющего, детям – няньку и гувернера, и все дела. Ну будет она слыть среди соседей да окрестных крестьян «барыней со странностями»… Мало ли таких? Поверь – так называемые дворянские гнезда до отказа полны выродками куда худшего сорта. Это объяснимо: многократные браки с кузинами, физическое вырождение, и это – высший класс России, так сказать сливки… Иногда я думаю: куда же идем?.. Либеральные разночинцы застряли где-то в районе своего собственного пупа и мотают на кулак бесконечные сопли псевдофилософской рефлексии. Левые откровенно безумны. Власть купечества?..

– Ну Юрий, Юрий! – бодро воскликнул Николай Павлович. – Что ж ты – начал за здравие, а кончил за упокой! Полноте, все образуется. К тому же мы с тобой уже за империю не в ответе. Честно служили, да ты и сейчас служишь – целый медицинский полк небось за свою жизнь выпустил… И я хозяйствую помаленьку… А вот за Любу – спасибо так спасибо. Она была с тобой хороша, ты ей явно понравился, и никто мне до тебя так четко и кратко не разложил…

Когда уже подали коляску, в холл из бокового входа вошел Тимофей, принес на подносике медицинский молоточек.

– Извольте принять, господин доктор!

Юрий Данилович поблагодарил слугу. Потом застегнул потертый немецкий докторский саквояж, который был с ним уж больше четверти века и все отделения и содержимое которого он знал с закрытыми глазами, во сне и на ощупь.

– Надобно мне, что ли, с Любой проститься, – сказал он хозяину, который стоял выпрямившись и холодновато улыбался, положив руку на широкие дубовые перила.

– Это необязательно, но можешь подняться к ней, если хочешь. Она лежит у себя. Ее принесли из конюшни с час назад, сейчас она, наверное, уже станет с тобой говорить.

– Принесли? Лежит? Но почему? Николай, что случилось?!

– Проверяла твоим молотком коленный рефлекс у лошадей. Получила по лбу от Эфира.

– Я должен ее осмотреть! Я с юности не занимался травмами и хирургией, но все же я врач…

– Излишне. Ее уже осмотрели. К сожалению, вот это для нас – общее место. Только за последние два месяца… сейчас вспомню, от чего лечили. Падение с дерева – вывих лодыжки, драка в составе нашей стаи с собаками проезжего охотника – прокушена икра и предплечье, исследование устройства улья диких пчел – отек шеи и руки… К счастью, на ней все удивительно быстро заживает.

– Но могут быть последствия, надо… Ты ведь сам мне говорил, что до ближайшего фельдшерского пункта от усадьбы десять верст… Да кто же ее осмотрел, в конце-то концов?

– Ветеринар, естественно, – пожал плечами Николай Павлович Осоргин. – Он ее с младенчества пользует. Хороший коновал. Лошади, прочие скоты и моя дочь Любовь Николаевна ему оченно доверяют…

– А что же она теперь? Вы видели ее… Это ужасное положение, в котором она оказалась… Мне страшно даже подумать, что могло с ней произойти…

Аркадий задумался, формулируя.

– Теперь, когда я знаком с дневником Люши – сейчас она называет себя именно так – и знаю ваше заключение пятилетней давности, ситуация представляется мне достаточно парадоксальной, – наконец сказал он. – Дневник довольно точно и, я бы даже сказал, художественно описывает жизнь душевнобольного ребенка. А хитровская босячка, с которой я имел дело, – продувная, грубая, но вполне здоровая психически и по-своему умная девушка.

– Но может быть, это все-таки не она? Это все объяснило бы… Хотя… происхождение записок все равно остается неясным…

– Нет, в том-то и дело! Судя по всему, именно эта ловкая, развращенная, вполне приспособившаяся к жизни на городском дне девушка Люша и есть Любовь Николаевна Осоргина, дочь вашего друга и автор дневника. Она дала тому недвусмысленные, хотя и невольные доказательства… И я из сложившегося вижу только одну возможность: ужасное потрясение, связанное с гибелью отца и пожаром в усадьбе, произвело в мозгу девочки какую-то кардинальную химическую перестройку, в результате которой она сделалась способной сообщаться с людьми и активно приспосабливаться к миру.

– Что ж, гипотеза небезынтересная, – признал Юрий Данилович. – И вполне правдоподобная на первый взгляд, ибо не только церковным хроникам свершившихся помышлением Господа чудес, но и науке такие случаи известны… Любопытно, что сказал бы по этому поводу ваш друг Адам Кауфман? Это же теперь его область… И каков был бы прогноз?

«Интересная гипотеза моя, а мнение интересно Адама, – с горькой иронией подумал Аркадий. – Но что ж тут поделаешь, сердцу, как говорят, не прикажешь…»

– Что ж предпринять? – спросил Юрий Данилович, почему-то обращаясь к Дону Педро.

Скелет, как и следовало ожидать, промолчал.

– Если Люба жива и даже относительно здорова, так к кому же в первую голову следует обратиться? Не в полицейское же управление… – продолжал рассуждать профессор. – Синими Ключами нынче владеет молодой родственник первой жены Николая, но как его звать и где он проживает в Москве, я ни малейшего понятия не имею…

– Его зовут Александр Васильевич Кантакузин, – ровным голосом сказал Аркадий. – В настоящее время – декадентствующий студент-историк. Ваш покорный слуга имел честь быть ему представленным. Мы даже пожали друг другу руки над разверстым гробом.

– Над каким гробом?! – нервно воскликнул Юрий Данилович и уронил на стол лупу, которую вертел в пальцах.

Дон Педро оживленно и заинтересованно пристукнул костями.

– Обыкновенный предмет декора в том обществе, где Александр Васильевич вращается. Хозяин квартиры использует его вместо кровати или стола, по надобности. Иногда с него, как с постамента, читают стихи.

– Какой бред! Страшно подумать, что ждет Россию, если из образованного молодого поколения одна часть устраивает мятежи против государя и правительства едва ли не в стенах университета, а другая часть спит в гробах и читает стихи!..

– Несмотря на личное знакомство, я как-то не увидел возможности поговорить с Александром Кантакузиным о Любе…

– И были абсолютно правы. Абсолютно. Этот молодой вертопрах со своими спящими в гробах приятелями… И несчастная, чудом уцелевшая девочка… Разумеется… Мы сделаем вот что. Мы с вами в первую голову съездим к Льву Петровичу Осоргину. Он солидный человек, известный архитектор, к тому же – дальний родственник Любы. Едем сейчас же! – внезапно засобирался Юрий Данилович. – Положение не терпит промедления. Бог весть что может случиться с девочкой в любую минуту…

Аркадий подумал, что после того, как с этой девочкой уже случилось все ему известное, следующая минута вряд ли сулит ей нечто экстраординарное. Но промолчал. Сказал о другом:

– Юрий Данилович, как же без объявлений и приглашений? Может, Льва Петровича сейчас и дома-то нет. Работает еще, вот как вы, или, наоборот, в гости отправился…

– Нет-нет, он дома, поверьте, я знаю. Вечера Лео всегда проводит с семьей. Это, можно сказать, традиция. Если и исполняет какую срочную на завтра работу, то, так сказать, в кругу…

– Ну вот, – окончательно расстроился Аркадий. – Нет, Юрий Данилович, как хотите, но меня увольте! Человек отдыхает с семьей, а тут мы… То есть вы поезжайте, конечно, коли хотите, предупредите его, пусть он мне время назначит. Мы ж с господином Осоргиным даже и не представлены. И вот я на его семейный вечер врываюсь из мартовской метели…

– Бросьте, Аркадий Андреевич! Едемте, лишнего не думая. Я вам сейчас объяснять не буду, но как приедем, сами увидите и все поймете.

«Что это я еще пойму? – подозрительно подумал Аркадий. – Архитектор тоже оригинал, что ли? Вот досталась девочке семейка… Ну так она и сама получилась… не из средних натур».

– Не волнуйтесь, коллега, – проницательно заметил Рождественский. – Лев Петрович всячески достойный человек, я его знаю уж больше четверти века, и все это время в нем, к уважению и восхищению моему, живет не знающая уныния бодрость и непоколебимое упование на Господа.

«Отрекомендовал изрядно», – признал Аркадий и слегка успокоился.