1
Лондон, 25 мая 1537 года.
Когда объявляют о предстоящей казни через сожжение, владельцы таверн, расположенных вблизи Смитфилда, заказывают побольше эля, но когда к смерти приговаривают женщину, да еще благородного происхождения, эль туда доставляют телегами. В пятницу, в неделю на Троицу, на двадцать восьмой год правления короля Генриха VIII, мне предстояло ехать в одной из таких телег, чтобы помолиться за душу осужденной изменницы леди Маргарет Булмер.
Свернув на Чипсайд-стрит, я услышала крики возницы. В руках я сжимала карту Лондона, которую двумя днями ранее тайком перерисовала из одной книги. Теперь, добравшись до такой широкой мощеной улицы, я двигалась быстрее, но мои ноги дрожали от усталости — все утро до этого я пробиралась по сплошной грязи.
— Смитфилд? Кому на Смитфилд? — Голос звучал весело, словно пунктом назначения была ярмарка в День святого Георгия. Я увидела впереди, возле сыромятни, человека, который это выкрикнул: дюжий возница нахлестывал спины четырех лошадей, впряженных в большую телегу. Над бортом телеги торчало с полдюжины голов.
— Подождите! — прокричала я во все горло. — Мне нужно на Смитфилд!
Возница развернулся, пошарил глазами по толпе. Я помахала рукой, и его лицо расплылось в слюнявой улыбке. Подойдя поближе, я почувствовала, что мой желудок завязывается в узел. Я еще раньше поклялась себе, что весь этот день не буду ни с кем говорить, ни у кого не стану просить помощи. Слишком велик риск, что меня узнают. Правда, Смитфилд находится достаточно далеко за городской стеной, и все-таки осторожность не помешает.
Когда я подошла к вознице, он оглядел меня с ног до головы. На мне был тяжелый шерстяной кертл, единственный имевшийся у меня для этого путешествия. Такие корсаж и юбка хороши для суровой зимы, но не для майского дня, когда клубящиеся клочья тумана впитывают в себя весеннее тепло. Подол моего кертла был весь перепачкан грязью. Счастье еще, что под плотной тканью не видна была моя сорочка, насквозь пропитавшаяся потом.
Но я знала, что внимание возницы привлекло не только мое неопрятное одеяние. На взгляд многих, выглядела я довольно необычно. Волосы черные, как полированный оникс; глаза карие, с зелеными искорками. Моя оливковая кожа, что в середине лета, в День святого Суитина, что на Рождественский пост, всегда одинакова — не бронзовеет и не белеет. Эта особенность досталась мне от матери-испанки. А вот ее изящные черты мне, увы, не перешли. Они у меня английские, отцовские: широкий лоб, высокие скулы и волевой подбородок. Такое чувство, словно бы неудачный брак родителей отразился в моем лице, сделав тайное явным. И неудивительно, что в стране, где девушки отличаются бледно-розовой кожей, я всегда выглядела словно ворон. Было время, когда я переживала из-за этого, но сейчас, в двадцать шесть лет, такие мелочи меня уже не беспокоили.
— Шиллинг за проезд, хозяйка, — сказал возница. — Плати, и мы отправляемся.
Его требование застало меня врасплох, хотя я и была готова к этому.
— У меня нет денег, — пробормотала я.
Возница разразился смехом.
— Ты, может, думаешь, что сам я занимаюсь этим исключительно ради удовольствия? У меня кончается эль, — он постучал по деревянной бочке у себя за спиной, — и я должен заработать, чтобы заплатить за телегу.
Я видела, как пассажиры по другую сторону бочки выгибают шеи, чтобы поглядеть на меня.
— Постой, — сказала я и выудила небольшой матерчатый кошелек из кармана, который сделала в своем одеянии. Обхватив кошелек пальцами, я нащупала колечко, решив не давать вознице ничего более дорогого. Мне еще предстояли немалые траты. Я протянула ему колечко. — Этого хватит?
Гримаса на лице возницы мгновенно сменилась довольным выражением, и золотое колечко моей покойной матери исчезло в его грязной ладони.
Забравшись в телегу сзади, я увидела на лицах других пассажиров жалость и презрение. Мое кольцо, вероятно, стоило больше, чем эта поездка. Я пристроилась в уголке на чистой соломе и опустила глаза, стараясь не встречаться с любопытными взглядами. Телега тем временем тронулась.
Внезапно в бок мне уткнулся чей-то локоть. Полная женщина средних лет — кроме нас с ней, других женщин в телеге не было — пододвинулась поближе. Улыбнувшись, она протянула мне кусок ржаного хлеба. После вчерашнего ужина я ничего не ела. Обычно голодные спазмы в желудке были для меня предметом гордости, ибо свидетельствовали о том, что я выше своей бренной плоти, но нынешняя моя миссия требовала немало сил. Я с благодарным кивком приняла угощение. Немного хлеба и глоток водянистого эля из деревянной кружки придали сил моему уставшему телу.
Я прислонилась к борту. Мы миновали небольшой рынок, на котором продавали, кажется, одни пряности и травы. Теперь, когда дождь прекратился, продавцы сняли покрывала со своих узеньких прилавков. Воздух ненадолго наполнился густым запахом бурачника, шалфея, чабреца, розмарина, петрушки и лука. Мы миновали рынок, и снова в нос ударили настойчивые запахи города. Впереди показался ряд четырехэтажных домов — таких богатых я здесь еще не видела. На углу висела вывеска ювелира.
Молодой человек, сидевший напротив, ухмыльнулся и громко, на всю телегу, сказал:
— Вот спасибо королю Генриху за то, что сегодня на Смитфилде сожгут молодую красавицу! Хоть будет на что посмотреть! А то в прошлый раз там казнили какого-то фальшивомонетчика, старого и уродливого!
Проглоченный кусок хлеба чуть не выпрыгнул из меня обратно, и я прикрыла рот рукой.
— А что, она и вправду красавица? — спросил кто-то.
Старик с молочно-голубыми глазами покрутил длинный волосок, торчащий у него из подбородка.
— Я знал кое-кого, кому доводилось видеть леди Булмер. Говорят, она действительно милашка, — медленно произнес он. — Куда красивее королевы.
— Которой именно королевы? — прокричал один из пассажиров.
— Да всех трех, — ответил кто-то еще.
Нервный смешок пронесся по телеге. Высмеивать короля, который женился вот уже в третий раз (с первой супругой он развелся, а вторую казнил), было опасно. Это считалось преступлением, за которое отрубали руки и уши.
Старик еще сильнее дернул себя за бороду.
— Видать, леди Булмер сильно обидела короля, коли он приказал сжечь ее на глазах простолюдинов, а не отрубить ей голову на Тауэр-Хилл или повесить в Тайберне, где казнят благородных преступников.
— Они привезли всю знать и дворян помельче рангом на королевский суд в Лондон — всех тех, кто присоединился к Роберту Аску. Леди Булмер будет казнена первой.
Мое дыхание участилось. Что бы, интересно, сказали эти лондонцы, что бы они сделали со мной, если бы узнали, кто я и откуда? В одном можно было не сомневаться: до Смитфилда я бы точно не добралась.
Я стала вспоминать молитвы, чтобы укрепить себя: «Господи Боже, помоги мне стать покорной без задней мысли, бедной без раболепия, благонравной без уступчивости».
— Эта потаскуха Булмер — бунтовщица! — выкрикнула женщина, поделившаяся со мной хлебом. — Проклятая католичка с Севера, заговорщица, хотела скинуть короля!
«Смиренной без притворства, счастливой без греховности, серьезной без жеманства, деятельной без легкомыслия, кроткой без горечи, правдивой без двуличия».
— Они там, на Севере, готовы были жизнь отдать, чтобы только все оставалось по-старому. Они хотели защитить монастыри, — осторожно сказал старик.
Все поспешили выразить презрение:
— Разжиревшие монахи прячут золото в сундуках, а тем временем бедняки за стенами монастырей голодают.
— Я слышал про монахиню, которая забрюхатела от священника.
— Все сестры — шлюхи. Или калеки. Слабоумные, от которых отказались родные.
Я услышала хриплый звук. И лишь спустя мгновение поняла: то был мой собственный смех — горький, безрадостный и никем не замеченный, потому что как раз в это время на улице раздался крик. Рядом с телегой бежал мальчишка, бежал так быстро, что даже опередил наших лошадей. Вот он кинул назад через плечо испуганный взгляд — и я увидела, что это вовсе не мальчишка, а девочка с чумазым лицом и коротко остриженными волосами.
Ком грязи, пролетев по воздуху, ударил бедняжку в плечо.
— Ой! — вскрикнула она. — У-у-у, подлюки!
Двое взрослых мальчишек пробежали мимо телеги. Еще немного — и они должны были догнать ее. Мужчины — мои попутчики — улюлюкали, подбадривая их.
Несчастная жертва бросилась с улицы в сторону ряда лавочек.
И тут другая девчонка крикнула ей с порога:
— Давай сюда!
Первая нырнула внутрь, и дверь за ними захлопнулась. Еще несколько мгновений — и мальчишки добежали до лавочки, принялись молотить в дверь, но та была заперта.
Я закрыла глаза и увидела другую бегущую девочку. Мне было тогда восемь. Я совсем выбилась из сил, и от быстрого бега у меня болело под ложечкой. Я мчалась в поисках выхода по узкой тропинке между зарослями высоких тисовых деревьев.
Я слышала, как меня зовут, но никого не видела.
— Скорее, Джоанна, скорее, мы из-за тебя не можем начать игру в теннис! — кричали мои кузены. Все они были такие сильные, такие выносливые.
— Давай, девочка, ты вполне можешь справиться с этой задачей! — гремел беззаботный голос моего дядюшки, Эдварда Стаффорда, третьего герцога Бекингема и главы семейства. — Ты сама должна найти выход. Мы не можем никого за тобой послать: вдруг и он тоже потеряется.
Я заблудилась в лабиринте, который мой дядюшка тогда только-только построил. «Я ради такого дела нанял монахов получше, чем были у самого кардинала Уолси», — снова и снова повторял он. Сегодня, 4 сентября, в годовщину рождения второго герцога Бекингема, моего давно умершего дедушки, дядя устроил праздник в честь открытия лабиринта. Всех детей с завязанными глазами отвели в центр. После чего с нас сняли повязки и сказали: «А теперь бегите, посмотрим, кто из вас выберется первым!»
— Ищите выход! Ищите выход! — кричал дядюшка из-за живых изгородей, высоких и неприступных.
Я была младше всех и сразу же оказалась в конце бегущих, а вскоре и вовсе осталась одна. Я в отчаянии металась из стороны в сторону, надеясь, что найду проход в стене зарослей и окажусь в саду, но инстинкт неизменно подводил меня, и я только углублялась в лабиринт.
— Да что с тобой, Джоанна?
— Ну же, постарайся!
— Думай, девочка, думай!
Голоса становились все громче и нетерпеливее.
— Джоанна, не будь такой дурой! — выкрикнул один из мальчишек Стаффордов. Старшие зашикали на него.
Я оказалась в центре внимания, что всегда ненавидела. Тщетно пыталась я сосредоточиться и вспомнить, куда же поворачивала на этом углу прежде — направо или налево? Мною постепенно овладевала паника.
Ах как кружилась моя голова от запаха роз! Лабиринт был усеян множеством подстриженных кустов с красными цветами. Сезон уже подходил к концу, и лепестки роз пожухли и облетали. Да и день уже клонился к вечеру. Но кустов было так много, и я столько раз пробегала мимо них. Я чуть ли не ощущала на языке вкус этих приторных, пыльных, надменных роз.
Я быстро повернула за угол и столкнулась с Маргарет.
Мы обе упали и рассмеялись; бусинки, украшавшие наши рукава-буффики, сцепились. Мы распутались, и Маргарет помогла мне подняться: она была на год старше и на два дюйма выше. И всегда — в сто раз умнее и красивее. Моя двоюродная сестренка. Моя единственная подружка.
— Маргарет, куда ты подевалась? — прорычал герцог Бекингем. — Смотри у меня — не смей возвращаться в лабиринт и помогать Джоанне.
— Ой, папа на тебя рассердится, — испугалась я. — Зря ты сюда прибежала.
Маргарет подмигнула мне, отряхнула грязь с наших праздничных платьев и, держа за руку, повела обратно.
Они все собрались у входа в лабиринт: чуть ли не весь клан Стаффордов был там, все наши приживалы и слуги. Мой дядюшка — герцог, один из знатнейших пэров Англии — красовался в отделанном серебром камзоле и шляпе со страусиным пером. Его младший брат — сэр Ричард Стаффорд, мой отец, — стоял рядом. Длинная тень, протянувшаяся по саду, почти доставала до них. Отбрасывала ее квадратная башня, возвышавшаяся над округой. Замок Торнбери в Глостершире был некогда построен словно крепость, способная выдержать осаду. Но осаду не чужеземного врага, а нескольких поколений алчных королей из династии Плантагенетов.
Маргарет без всякой боязни подошла прямо к герцогу и объявила:
— Ну, папа, я нашла Джоанну. Теперь можете играть в теннис.
Он, подняв брови, оглядел нас обеих. Все присутствующие застыли в напряженном ожидании.
Но герцог Бекингем рассмеялся. Он поцеловал любимую дочь — незаконнорожденную, но воспитанную безропотной герцогиней вместе с четырьмя другими его детьми.
— Я прекрасно знаю, что ты можешь все, Маргарет, — сказал он.
Мой отец тоже приласкал меня — крепко обнял. Он весь день веселился от души, и теперь от него пахло потом, землей и свежим сеном. До сих пор помню, какое облегчение, какое счастье я тогда испытала!
Телега вовсю тряслась и раскачивалась, подбрасывая меня на соломе. Я с усилием вынырнула из воспоминаний. А вот и Лондон.
Мы миновали городскую стену и поехали по улице, которая шла вдоль нее снаружи. Колеса телеги по ось завязли в грязи. Лошади ржали, возница сыпал проклятиями, шумливые пассажиры переместились в задок телеги.
— Ничего страшного, — сказала мне соседка. — Мы почти у Смитфилда.
Я прошла с толпой до конца улицы, потом мы свернули на другую: вдоль нее стояли сплошь одни таверны. Она вела на огромное плоское пространство, которое уже кишело прибывшими на сегодняшнюю казнь зрителями. Здесь собрались сотни людей: мужчины и женщины, моряки и швеи, даже дети. Передо мной протискивалась вперед семья: мать тащила корзинку с хлебом, рядом шел отец и нес на плечах маленького сына.
Неожиданно мне в нос, в горло, в легкие ударила страшная вонь. Глаза моментально заслезились. Ничего себе запахи в Лондоне! Вскрикнув, я схватилась за шею — горло у меня горело.
— Это тут у нас скотобойня на востоке, — пояснила женщина, с которой я ехала в телеге. — Когда ветер дует оттуда, кровь и кишки сильно воняют. — Она прикоснулась к моему локтю. — Тебе на Смитфилде будет непривычно — это сразу видать. Хочешь, пойдем со мной?
Отчаянно мигая, я отрицательно покачала головой. Не хотела в компании с таким бессердечным существом видеть, как умирает Маргарет. Женщина пожала плечами и исчезла в толпе, оставив меня в одиночестве.
Я, дрожа, засунула руку в карман и извлекла оттуда письмо, которое Маргарет написала мне за много дней до начала восстания на Севере, получившего название Благодатное паломничество. Я развернула тугой прямоугольник бумаги кремового цвета и в очередной раз восхитилась ее изящным, с наклоном почерком.
Моя бесконечно любимая Джоанна!
Я узнала от брата, что ты собираешься вступить в Доминиканский орден в Дартфордском монастыре и принести обет, чтобы стать Христовой невестой. Как я восхищаюсь твоим выбором вести праведную жизнь! И всегда зажигаю дополнительные свечи во время утренней мессы, дорогая кузина.
Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты познакомилась с моим вторым мужем, сэром Джоном. Он очень хороший человек, Джоанна, честный и преданный. И по-настоящему любит меня. Я наконец-то обрела покой на Севере, надеюсь, что такой же покой ты обретешь в Дартфордском монастыре.
Не могу не думать о том, в какие трудные и страшные времена мы живем. Тех, кто служит Господу, как то предписывает Его Святейшество Папа Римский, всячески презирают и преследуют. Ересь повсюду. Но у нас на Севере иначе. Каждый вечер я читаю три молитвы. Я прошу Господа защитить наши монастыри. Молю о спасении души моего отца. И молюсь о том, чтобы когда-нибудь снова увидеть тебя, Джоанна, чтобы ты обняла и простила меня.
Писано в собственном доме в Ластингаме, Йорк, в последний четверг сентября.
Остаюсь навсегда твоя кузина и дражайшая подруга
Маргарет Булмер.
Я вернула письмо в карман, натянула как можно глубже капюшон на голову, чтобы не было видно даже самой малой пряди моих волос, и шагнула на Смитфилд.
