Я вышла на галерею замка, по которой каждую неделю гуляла в сопровождении лейтенанта.

Надо мною подрагивали тысячи звезд, исполняя в ясном октябрьском небе свой печальный танец — танец, движения которого понятны только Господу. Я сделала еще несколько шагов по галерее, повернулась в одну сторону, в другую. От прохладного ночного ветерка меня пробрала дрожь. Я давно не видела звездного неба. Глубоко вздохнув, я почувствовала влагу Темзы и ее болотистых берегов. В воздухе витал еще какой-то запах: не слишком приятный, но очень знакомый, явно каким-то образом связанный с рекой. Наконец я поняла: пахло жареными угрями. Кто-то наловил сетью угрей и приготовил их, разведя костер на берегу. Видимо, улов был богатый, потому что едкий дух довольно долго висел в воздухе. Вот уж не думала, что буду с наслаждением впитывать ноздрями этот запах — жареных угрей я никогда не любила. Горло у меня сжалось при мысли о том, что я, возможно, в последний раз вижу ночное небо. Надежды на освобождение таяли с каждым днем.

Я заставила себя вернуться к двери. Сердце у меня упало, когда я поняла, что дверь захлопнулась, а я даже не заметила этого. Я изо всех сил потянула ее на себя. Безрезультатно.

Пытаясь успокоиться, я принялась подбирать ключи, но ни один из целой связки не подошел. Этого Бесс, разумеется, предусмотреть не могла. Я бросилась на другой конец галереи, но дверь и там была закрыта.

Итак, я оказалась запертой в этом узком переходе в сотнях футах над землей.

Проклиная собственную глупость, я опустилась на каменный пол галереи и, обхватив руками колени, принялась рыдать, раскачиваясь взад-вперед.

Впервые в жизни мне пришла в голову мысль покончить с собой. Я, конечно, как и подобает христианке, тут же отринула ее: самоубийство — величайший смертный грех. Непростительный, обрекающий душу на вечное пребывание в чистилище. Да и семью свою я покрою несмываемым позором. И тем не менее эта возможность представлялась мне такой заманчивой: одно лишь мгновение боли, а потом я буду навсегда свободна от страха и преследований. Да и Бесс окажется в безопасности.

Всего через несколько часов придут люди, чтобы сломать меня. А ведь мой дух и без того уже надломлен. Я вполне могу избавить герцога Норфолка и его неизвестного напарника от необходимости уродовать мое тело. Я долгие часы просидела на полу, съежившись от ужаса, не осмеливаясь подняться на ноги: боялась, что слишком сильным окажется искушение броситься вниз.

Конечно, я молилась. Но как-то слабо, без огонька. И подобно всем другим моим молитвам, которые я в отчаянии читала с тех пор, как очутилась на Смитфилде, эта тоже осталась без ответа. После долгого приступа рыданий слезы наконец закончились, и меня охватило оцепенение. Каждая косточка моего тела так и стонала от усталости, однако спать на галерее было слишком холодно и жестко.

И вдруг, как сквозь туман, я услышала вдалеке звуки, которые порадовали мой слух. Это речные птицы приветствовали друг друга. Я поднялась на ноги и посмотрела на восток. Раздались новые крики: птицы, пролетая надо мной, быстро махали крыльями: хлоп-хлоп-хлоп. И эти счастливые свободные существа, легко преодолевавшие стены тюрьмы, затронули в моей душе какие-то струны.

Нет, я не сдамся так легко.

Оставалась еще надежда — пусть и слабая, — что мне удастся спрятаться за дверью. Я вспомнила, что, когда лейтенант водил меня туда-сюда по галерее, двери ее часто оставались распахнутыми наружу. Если такое случится и сегодня, то я, может быть, сумею улучить момент, чтобы выскользнуть из-за двери и скрыться в своей камере.

Я встала рядом с дверью с той стороны, в которую она должна была открыться. Серое небо между тем слегка окрасилось оранжевым. Из-за кромки горизонта на востоке показалось солнце. На галерее стало теплее.

Я услышала внутри голоса — двое тюремщиков приближались к двери. Я вжалась в стену. Голоса стали громче, послышалось звяканье ключей — дверь распахнулась.

— У моей жены схватки продолжались всего три часа, — сказал первый бифитер. — Так что все может закончиться еще до обеда.

Дверь ударила мне в живот, и я зажала рот рукой, чтобы не закричать.

Стражник ногой сдвинул что-то в нижней части двери, и та не закрылась.

— Так-то оно так, да только иной раз женщины мучаются по нескольку дней, — произнес второй бифитер всего в нескольких дюймах от меня. — Кто его знает, сколько еще ждать придется.

Они пошли дальше. Я услышала, как открылась и закрылась вторая дверь. Потом наступила тишина. Нельзя терять ни минуты: это мой единственный шанс.

Я выглянула из-за двери — никого. Побежала по коридору. Слышно было, как заключенные просыпаются в своих камерах. Мимо меня прошел заспанный слуга с корзинкой в руках. Он шел, спросонья уставившись взглядом в пол, и ничего мне не сказал.

За пару минут я добежала до своей камеры. Руки мои тряслись, пока я подыскивала ключ из связки Бесс. Не может быть, чтобы его тут не было! Наконец ключ нашелся. Я вошла, заперла за собой дверь и доплелась до постели. Комната закружилась у меня перед глазами, когда я сняла капюшон и сунула его под тюфяк рядом с ключами.

Я моментально провалилась в пустоту — как ни странно, мне ничего не снилось и никакие кошмары меня не мучили. Проснулась я от звуков чьего-то голоса. Пара рук сильно встряхнула меня.

Я открыла глаза и увидела испуганное лицо леди Кингстон.

— Что случилось? Госпожа Стаффорд? — взмолилась она. — Вы не больны?

Я отрицательно покачала головой — говорить мне было слишком тяжело.

— Вы холодная, как ледышка, а платье у вас влажное — как это возможно? Господи Иисусе, помоги нам. — Сегодня супруга коменданта была в голубом. Этот цвет совершенно не шел ей и старил на несколько лет. — Она развернулась к двери и скомандовала: — Дай ей еды и вина. Быстро. — Вперед вышла моя Бесс, глаза ее светились от радости. Я тоже вздохнула с облегчением.

Бесс принялась молча кормить меня, а леди Кингстон протерла мне лицо теплой влажной тряпицей, после чего заставила переодеться в свежий кертл и причесаться. Она явно очень торопилась и нервничала.

— И угораздило же их заявиться именно сегодня, когда королева Джейн рожает, — пробормотала леди Кингстон.

«Так вот, значит, о ком говорили бифитеры утром на галерее», — сообразила я, но вслух переспросила:

— Королева рожает? Да неужели пришел срок?

— Ну а я про что твержу, — резко сказала леди Кингстон. — Схватки у нее начались еще вчера. Говорят, что ее величество очень страдает.

Я услышала за дверью громкие голоса. К камере подошли несколько человек. Я чувствовала себя на удивление спокойно, ибо посчитала добрым знаком то, что сегодня утром смогла благополучно пробраться с галереи замка в камеру. В самом деле, почему бы моей жизни и не перемениться к лучшему? Помню, в Стаффордском замке был объездчик лошадей, известный своей страстью к азартным играм. Он никогда не выигрывал в карты по-крупному, но надежды не терял. «А вдруг именно сегодня удача повернется ко мне лицом?» — частенько говаривал он, широко улыбаясь. Ну что ж, возможно, и мне судьба тоже наконец-то приготовила подарок.

Дверь в камеру распахнулась, и внутрь вошел сэр Уильям Кингстон. Они с женой переглянулись, и взгляды их были исполнены какого-то мрачного скрытого смысла, недоступного посторонним. Она кивнула и поспешила навстречу супругу.

Следом за комендантом Тауэра в маленькую камеру вошел герцог Норфолк, одетый сегодня явно не для верховой езды. Весь в мехах, на пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями. Он лишь мельком взглянул на меня: на лице у него застыло напряженное выражение.

Сердце мое бешено заколотилось, когда в камере появился еще один человек: лет сорока с небольшим, среднего роста, не красавец, но и не урод, в длинной безупречно белой мантии и черной шапочке. Длинный нос, пухлые губы, черные с проседью волосы аккуратно подстрижены, под темными бровями сверкали светло-карие глаза.

Он смотрел на меня так, будто в камере больше никого не было. Я могла поклясться, что под его внешним спокойствием скрывается крайнее возбуждение.

Герцог Норфолк откашлялся.

— Госпожа Стаффорд, это епископ Винчестерский, — сказал он. — Он хочет задать вам несколько вопросов.

Я с трудом сделала реверанс.

Епископ повернулся к Норфолку и, к моему удивлению, потрепал его по руке.

— Вам нет нужды оставаться, Томас, — произнес он приятным низким голосом. — Я знаю, у вас неотложные дела.

Норфолк кивнул и вышел.

Епископ повернулся и сказал — как мне показалось, несколько высокомерно — Кингстонам и стоявшей в углу Бесс:

— Все свободны.

Один за другим они покинули камеру.

Он улыбнулся мне — холодной, мимолетной улыбкой — и начал беседу:

— При рождении меня нарекли Стефаном Гардинером, сестра Джоанна. Я много лет регулярно появляюсь при дворе, но вас, кажется, не видел ни разу. Вы там не бывали?

Я отрицательно покачала головой. Для меня было большим утешением еще раз услышать свое монашеское имя. В Тауэре никто не называл меня так. Наверное, потому, что я была всего лишь послушницей.

Епископ Гардинер сделал шаг навстречу, внимательно вглядываясь в мое лицо:

— У вас и в самом деле изможденный вид, сестра. Надеюсь, вы не больны? Я отдам указание, чтобы впредь вашим здоровьем не пренебрегали.

Он не возвысил голос. Но уже одна эта основательность — спокойная, размеренная манера речи — заставила меня насторожиться.

— Благодарю вас, я вполне здорова, — ответила я.

— Насколько я понимаю, пребывание в Тауэре стало для вас нелегким испытанием. — Он вздохнул. — Но я ничего не мог с этим поделать, поскольку лишь недавно сумел вернуться в Лондон. Рождение королевского наследника — причина достаточно уважительная, чтобы испросить разрешения оторваться от обязанностей посла во Франции.

— Значит, меня столько месяцев держали здесь, не допрашивая, потому что ждали, когда вы возвратитесь в Англию? — смущенно спросила я. Он не ответил. — Это вы оплачивали мою еду все эти месяцы?

Епископ Винчестерский закрыл глаза и едва заметно кивнул. Всего один раз.

Мои ноги подогнулись, и я упала перед ним на колени, сцепив руки:

— Епископ Гардинер, прошу вас, поверьте мне. Я не виновна ни в каких преступлениях против короля. Я очень любила свою кузину Маргарет Булмер, но, придя на ее казнь, руководствовалась исключительно родственными чувствами. Я никогда не участвовала ни в каких заговорах против его величества. Я под присягой признала Акт о супрематии. Я преданная и законопослушная подданная.

Епископ наклонился, и я почувствовала у себя на плечах его руки, холодные и спокойные.

— Я это знаю, — сказал он.

Его руки переместились на мою голову, он погладил мои черные волосы, затянутые сзади в узел. Я почувствовала, как мурашки побежали у меня по коже, хотя, разумеется, в этом жесте не было ни малейшего вожделения: епископ прикоснулся ко мне, как охотник, ласкающий свою любимую борзую.

— Я вот думаю, — сказал он, — не станете ли вы, сестра Джоанна, тем камнем, который утянет меня на дно.