11
Началась зима, ненастная и холодная, такой мы даже не могли и припомнить. Ветер свирепствовал, как лютый зверь, воздух при дыхании обжигал легкие. Снег с гололедом накрыли Париж, нехватка топлива болезненно ощущалась везде. Часто отключали электричество, не хватало продуктов питания. Ходили слухи о людях, роющихся в отбросах в поисках съестного, о процветающих борделях, поскольку многие женщины (и мужчины) искали любые возможные средства борьбы со смертельным голодом, несмотря на введенные немцами продовольственные карточки. Хлеб, яйца, вино и мясо стали дороже золота. Стремительно уменьшалось количество продуктов, которые можно было достать только на черном рынке. Мари-Луиза и ее компания приносили Сертам куски отборной баранины, говядины и ветчины, контрабандным путем добытые за городом у фермеров в обмен, например, на сигареты, которых у немцев, казалось, был неисчерпаемый запас.
В декабре я поддалась на уговоры Шпатца, и он познакомил меня с Теодором Моммом. Этот ротмистр в установившемся в Париже режиме занимал довольно высокий пост. Человеком он оказался весьма непростым и скользким, как и многие чиновники его сорта. Я удивилась, узнав, что он первоклассный коннозаводчик и много лет знает Бальсана; знакомясь со мной, он сказал, что будет чрезвычайно рад помочь мне. Еще он сказал, что мое имя, разумеется, давно ему известно и что он надеется, когда-нибудь позже я, возможно, захочу в свою очередь отблагодарить его. Что тут скажешь? Я ответила, конечно, я полностью в его распоряжении, хотя старалась всячески подчеркнуть, что открыть свой салон еще не готова, в отличие от других модельеров, демонстрирующих свои коллекции перед алчными любовницами немецких офицеров и вульгарными женами спекулянтов черного рынка.
Момм печально, хотя и неубедительно вздохнул:
— Да, все это чрезвычайно прискорбно, вы правы, но что тут можно поделать? Подумайте сами, у нас просто нет выбора. Время такое, никуда не денешься. Никто из нас не хочет оказаться на месте вашего племянника.
Я вышла из его кабинета, ломая голову, не таится ли в его словах завуалированная угроза, но Шпатц заверил меня, что Момм, как и многие другие, всего лишь пытается защитить собственные интересы.
— Если Момма когда-нибудь начнут спрашивать, скажем, почему он хочет освободить пленного, которого нет в утвержденном свыше списке, — пояснил Шпатц, когда мы вернулись в «Риц», — он может заявить, что сделал это по просьбе самой Коко Шанель, которая, в свою очередь, выразила желание сотрудничать с режимом.
— Только шить для них платья я не стану, — резко ответила я. — Есть определенные рамки, которых я не переступлю. Пусть скупают у меня духи, и украшения тоже, хотя до меня дошли слухи, что они и без того довольно награбили, но только не мои платья.
Шпатц хмыкнул, разделся догола, залез в постель и поманил меня к себе. Я нахмурилась, но подошла, а сама думала, как и всегда после нашей первой близости, что надо заканчивать с этим романом, пока события не вышли из-под контроля. Он вроде бы помогает мне, да, но как ни стараюсь я проявлять осторожность и бдительность, все равно для всех буду француженкой, которая безрассудно водит компанию и спит с немцем. И чем тогда я отличаюсь от Арлетти? Можно не сомневаться, за моей спиной уже вовсю перемывают мне косточки.
И только его прикосновение облегчило мои сомнения. Он был искусный любовник, прекрасно понимал, что такое климакс, что в этот период половые сношения порой бывают болезненными, и умел возбудить желание, заставляющее хоть на время забыть об утратах и страхе. Я снова ощущала себя юной. Разве мог он знать, что после его ухода, домой или по делам, я еще долго в тревоге расхаживаю по комнате, курю сигарету за сигаретой, пока не вколю себе дозу седола?
Об этом знала только я одна, но я уже научилась искусно маскировать и прятать истину даже от себя самой.
* * *
Племянник находился в лагере для военнопленных на территории Германии — это мне сообщил Момм, когда через несколько недель я снова пришла к нему. На этот раз свою гордость я засунула подальше. Если бы Момм предложил мне шить платья для любовницы фюрера, я бы с готовностью согласилась. Еще Момм с удовольствием растолковал, какому страшному риску он подвергается, добывая мне эту информацию.
— Все это очень сложно, требует много времени и такта, столько препятствий, все их надо преодолевать, что-то вечно улаживать, вести переговоры, подмасливать, и немало, кстати, да и бумажной волокиты тоже много, — говорил он. — Да-а, разрешение на освобождение военнопленного получить не так-то просто. Я должен иметь весьма убедительные причины, чтобы взять под крыло вашего племянника, тем более что он не включен в утвержденный список. Я бы не хотел, чтобы в Берлине поставили вопрос, по какой это я причине выхожу за пределы своей компетенции.
— Но это, наверное, какая-то бюрократическая ошибка. Андре не совершал никакого преступления.
— Он вражеский солдат. И это весьма существенно.
Момм уселся за свой внушительных размеров письменный стол, заваленный всякими важными бумагами; его редеющие волосы были напомажены и зачесаны назад. Сквозь сидящие на носу очки он с вежливым безразличием бюрократа посмотрел на меня, что-то прикидывая в уме. Холодок побежал по моей спине. У меня появилось чувство, что он с одинаковым успехом может как помочь мне, так и сдать в гестапо. Руки дрожали, когда я закуривала сигарету и пыталась придумать благовидный предлог, который можно использовать для освобождения Андре.
— А если вы скажете, что Андре может быть вам чем-то полезен? — неожиданно пришло мне в голову. — Вы ведь занимаетесь переводом текстильной промышленности на военные рельсы, и вам на фабриках понадобятся опытные администраторы. Можно сказать, что Андре знает эту работу. Он руководил моим ателье, контролировал производство ткани для наших платьев. Я занимаюсь… занималась когда-то… моделированием одежды, и Андре был для меня весьма ценным работником.
— Интересно, — произнес Момм, и, ожидая продолжения, я постаралась сделать бесстрастное лицо. — Способных мужчин у меня хоть отбавляй, — после некоторого молчания прибавил он. — А вот женщин… На них большой спрос.
Чтобы скрыть крайнее изумление, я изобразила улыбку. Что эта крыса мне только что предложила?
— Неужели вы хотите сказать, месье, что я должна управлять фабрикой? Для такой работы я абсолютно не гожусь.
Его масляная улыбочка сделалась еще шире, и я увидела пятнистые от никотина зубы.
— Я не имел в виду работу на фабрике… — Он сделал паузу, многозначительно глядя на меня. Я уже собиралась сообщить, что он сильно ошибается, если думает, что я стану делать то, на что он намекает, но он неожиданно добавил: — Я буду держать вас в курсе, мадемуазель. Не сомневаюсь, мы с вами достигнем взаимовыгодного результата. Однако я бы попросил вас, чтобы вы позволили мне в будущем контактировать лично с вами, договорились?
Это была не просьба, и я это знала. Коротко кивнув, я поблагодарила его за то, что он уделил мне свое драгоценное время, и чуть ли не бегом направилась к двери. В тот вечер, когда ко мне пришел Шпатц, прерывающимся от гнева голосом я передала ему разговор с Моммом.
— Неужели он и вправду думает, что я… что я в таком безвыходном положении… Какая наглость! Что я способна на такую низость… что я могу опуститься до его уровня!
С жаром выкрикивая все это, я не могла не признать парадоксальность ситуации: интересно, почему меня так взбесила сама мысль о том, что кто-то ждет от меня сексуальной благосклонности в обмен на содействие в достижении моих целей? А не то же самое я делаю со Шпатцем?
Он вздохнул, развязывая галстук:
— Это не то, что ты думаешь. После твоего ухода Момм позвонил мне. Сказал, что может, конечно, обратиться с ходатайством об использовании Андре на какой-нибудь фабрике, но дело в том, что твоего племянника удерживают не просто так, тут есть какая-то серьезная причина, и, если мы станем слишком рьяно настаивать, его просто могут казнить. Сотни военнопленных уже казнены. К твоему сведению, Момм вырос не в Германии. Личность его формировалась в Бельгии, и хотя сейчас он служит рейху, вести себя ему надо очень осторожно, чтобы не дать повода усомниться в его абсолютной преданности режиму.
— А в твоей преданности не сомневаются? — резко спросила я. — Мне кажется, все кругом только и делают, что хитрят и придумывают всякие отговорки. Должен же найтись хоть кто-нибудь, кто мог бы вернуть моего племянника домой.
Шпатц посмотрел на меня долгим меланхоличным взглядом:
— Почему это для тебя так важно? Идет война, каждый день кого-то арестовывают, каждый день погибают тысячи людей. Ты говорила, что Андре вырос в Англии, что ты видела его всего несколько раз, в праздники или на каникулах. Зачем ради него рисковать своей безопасностью, когда следует думать только о том, чтоб спастись самому?
Закусив губу, я уставилась на свою сигарету. Готового ответа на этот вопрос у меня не было, но я была поражена, что вопрос можно ставить и так. Проще всего было ответить, что Андре не чужой мне человек, что он мой родственник, в конце концов; но ведь есть и другие родственники, родные братья например, которых я, закрыв ателье, без колебаний перестала поддерживать материально, просто сказав, что у меня больше нет лишних денег. А ведь это была неправда. У меня очень много денег, хотя пользоваться ими неограниченно я не могла, поскольку банковские активы были заморожены и можно было снимать только то, что давал мой магазин. Нет, тут было нечто большее, чем просто наше с Андре кровное родство. Объяснить словами это невозможно, но каким-то таинственным образом он олицетворял все, что было хорошего в моей жизни. Он стал моим искуплением, оправданием моего существования, особенно теперь, когда все, что я прежде считала в своей жизни важным, находилось в подвешенном состоянии.
— Он сын моей сестры, — наконец сказала я. — Какие еще тут нужны объяснения?
— Никаких. — Шпатц сел рядом со мной на кровати. — Но ты должна понять, что в Берлине знают о твоем отказе открыть Дом мод, тогда как все остальные модельеры сделали это. Твой отказ говорит о многом. И с какой стати они станут тебе помогать, если ты отказываешься помочь им?
Я не могла поднять на него глаз.
— Что я должна сделать?
Он молчал.
Я сделала затяжку и посмотрела прямо ему в лицо:
— Ну? Что же? Ты ведь на них работаешь, ты должен знать. Так говори, что делать? От меня хотят, чтобы я шила платья? Прекрасно, я буду шить платья. Представлю коллекцию в красных и черных тонах с узором в виде свастики.
— Успокойся, Коко. Никогда не обещай, если не готова выполнить обещание. Момм обязательно воспользуется этим в своих интересах. Он действительно считает, что ты находишься в безвыходном положении, но дело не в этом. Какой бы ты ни была очаровательной и прелестной, его интерес вовсе не в том, чтобы унизить тебя. Он знает, что ты моя любовница, что ты спишь в моей постели…
— Ну нет, — оборвала его я. — Это ты спишь в моей постели. А это большая разница.
— Да, правда, — кивнул он. Наши взгляды встретились. — Я не знаю, чего именно они хотят, но они точно чего-то от тебя хотят. Может быть, пока еще и сами не знают. А если ты будешь потихоньку продавливать свой вопрос, то со временем мы об этом узнаем. У них твой племянник. Они хотят получить за него выкуп.
Сжав зубы, я встала.
— В таком случае я заплачу любой выкуп, — сказала я и, не поворачивая к нему головы, добавила: — Я очень устала. Мне хочется побыть одной.
Он не протестовал, взял шляпу, галстук, который уже успел снять, портфель с кодовым замком и направился к двери. Остановился, бросил на меня взгляд через плечо:
— К твоему сведению, маршал Петен, глава правительства в Виши, договорился с Берлином о всестороннем сотрудничестве. Момм сообщил мне, что все евреи и другие нежелательные элементы, проживающие на оккупированных территориях, а также на территориях, управляемых администрацией в Виши, должны зарегистрироваться в местной префектуре полиции. После процедуры лишения гражданства их, скорее всего, депортируют. Были приняты также новые законы, запрещающие евреям заводить свое дело или заниматься бизнесом. Я говорю лишь потому, что, возможно, тебе стоит как следует изучить вопрос, если это принесет тебе какую-то пользу.
С такими вот бередящими душу словами он вышел и закрыл за собой дверь.
Я стояла не двигаясь, нервы буквально вопили, требуя привычного лекарства. Быстрый укол — и погружение в черное забвение, без сновидений, хотя бы всего на несколько часов.
Я поняла, что, возможно, упустила единственный шанс спастись.