Шпатц жил не в отеле «Риц». В своей небрежной манере, когда все, что он говорит, кажется менее серьезным, чем есть на самом деле, он сообщил, что на улице Перголез у него квартира — трофей, который он получил в результате недавнего романа. «С весьма привлекательной и богатой парижанкой, которая, — прибавил он, озорно подмигнув мне, — не на все сто процентов арийской крови». Его любовница со своим любезным муженьком решила на всякий случай покинуть Париж, поручив свою квартиру его заботам.

Шпатц оказался гораздо более опытным обольстителем, чем пристало мужчине. Я чувствовала, что его интерес ко мне был искренним, как и предложение помощи, но у него на уме явно было кое-что еще, некая иная цель. Он дал мне это ясно понять, когда вечер уже подходил к концу и, настояв на оплате моего счета, он провожал меня до холла, где немецкие офицеры общались со своими спутницами, курили и попивали мятный аперитив.

— Хотите, я загляну к вам завтра, когда наведу кое-какие справки? — спросил он, когда мы закурили по послеобеденной сигарете.

Я старалась не хмуриться при виде Арлетти, развалившейся на кушетке возле окна и с обожанием глядевшей на своего юного офицера, который забавлял ее какими-то байками. Другие дамы были заняты тем же самым, их надушенные пальчики легко касались рук кавалеров в военной форме, обещая многое притворно застенчивыми, жеманными взглядами сквозь ресницы, густо намазанные тушью. Как сказала Арлетти, жизнь должна войти в нормальное русло, если, конечно, распростертые объятия для нацистов можно назвать нормальным явлением.

— Нет, завтра я занята, — ответила я. — Надо присмотреть за магазином, а потом хочу навестить кое-кого из друзей.

Чтобы как-то смягчить отказ, я одарила его ослепительной и ни к чему не обязывающей улыбкой. Его общество мне понравилось даже больше, чем я могла сама себе в этом признаться, но у меня не было намерений предоставлять ему возможности для дальнейшего сближения, пока он не выполнит своего обещания и не узнает, где Андре и что с ним.

— Вы же знаете телефон и гостиницы, и магазина, — прибавила я. — Звоните, если что узнаете.

— Но вечером вы все-таки не заняты?

Ну надо же, какой упорный! И говорит опять в своей непринужденной, если не сказать развязной манере, не видно, что он хоть сколько-нибудь обескуражен.

Я помолчала, погасила окурок в ближайшей пепельнице.

— Кто знает, что может случиться завтра?

Я протянула ему руку. Если бы он наклонился и поцеловал кончики моих пальцев или задержал мою руку в своей, я бы с благодарностью приняла информацию, которую он мог разнюхать у своих начальников, но не более того. Меня так просто не соблазнить. Подумаешь, какой-то атташе со связями захотел прибавить и меня к своему наверняка впечатляющему списку побед.

Но, к моему замешательству, Шпатц просто пожал мне руку.

— Доброй ночи, Коко, — сказал он, повернулся и ушел, а я осталась на месте, несколько озадаченная.

Да, он меня очень удивил. Теперь такое со мной случалось нечасто.

Спала я на этот раз лучше, чем прежде, с тех пор как немцы захватили страну и заняли город, — все благодаря инъекции. Мне давно уже вполне хватало небольшой дозы лауданума, которая со временем даже становилась все меньше. Проснулась я посвежевшая, без той мрачной неразберихи в голове, к которой уже успела привыкнуть, и мне сразу пришло в голову, что с этой зависимостью пора кончать. Невеселые мысли про лежащего в горячей ванне Геринга только укрепили решимость. Тем более что неизвестно, можно ли в оккупированном городе достать седативные препараты, а к услугам спекулянтов черного рынка прибегать не хотелось.

Едва я успела одеться, зазвонил телефон. Трубку я сняла не сразу, подумала, это, наверное, Шпатц — хочет воспользоваться своим преимуществом. Если так, пусть оставит записку внизу, у администратора, поскольку я сомневалась, что он успел обнаружить хоть что-то за такой короткий срок. Трезвон прекратился, но потом телефон затрещал снова, и я подняла трубку.

— Дорогая, — послышался в трубке голос Миси, — у тебя еще остались наши голубые капли?

Она снова говорила так, словно задыхалась, голос был совершенно безумный. Я все поняла. Из Парижа она не уехала. Изолированная в одном доме с Жожо и его язвительным юмором, глядя, как немцев в городе становится все больше, она стала употреблять наркотик чуть ли не круглосуточно и очень страдала, когда начинались ломки.

— Да, зайду сегодня днем и занесу, — ответила я, стиснув зубы.

Теперь другого выхода у меня не было, только твердый самоконтроль, поскольку, раз уж Мися решила, что я могу обеспечивать ее вожделенным наркотиком, она будет ненасытна.

— Ох, ну слава богу! — вздохнула она. — А то я совсем отчаялась. Жожо ничего не воспринимает серьезно. Хочет пригласить их к нам домой — сюда, представляешь, вот в эту гостиную! Говорит, нам нужны деньги. Они объявили Пикассо и других художников дегенератами, но втихаря скупают все, любые картины. Он думает, мы сможем заработать на комиссионных, если…

Я перебила ее:

— Да-да, Мися, я все поняла. Поговорим об этом после. Мне надо идти, у меня магазин.

Она замолчала. Потом снова заговорила, с явным недоверием:

— Магазин? А я думала, ты его закрыла. Уж не собираешься ли ты продавать свои модели этим варварам?

— Мися! — Я старалась говорить как можно более мягко, меня беспокоило, что наша линия могла прослушиваться. — Они приказали открыть все магазины и снова торговать. И не только магазины — все, понимаешь? Универмаги, кино, театры, издательства и салоны модной одежды. Люсьен Лелонг, Мадам Гре, Баленсиага, да и другие модельеры, даже сейчас, когда мы с тобой говорим, готовят свои коллекции к показу. Я просто не могу…

— А вот Скьяпарелли отказалась! Уехала в Америку, и все. И Мейнбохер тоже. Вионне закрыла ателье, а Молине в Лондоне. — Она громко вздохнула. — Коко, это же будет скандал, — продолжила она. — Национальный позор. Ведь никто из них не знаменит, как ты. И откуда, черт возьми, ты знаешь, что другие модельеры работают? Ты только вчера вернулась.

Я молчала. В трубке трещали и хрипели помехи. Шпатц сообщил мне о распоряжении министерства иностранных дел, обязывающем все предприятия, фирмы и компании в Париже возобновить свою деятельность, за исключением газет и радиостанций, которые теперь подвергались строгой цензуре.

— Ты не посмеешь потакать… — начала было Мися, но потом, видно, передумала посылать на мою голову излишние проклятия, понимая, что уж если я отказалась ей отвечать, то запросто могу бросить трубку. — Прекрасно, — сказала она. — Делай что хочешь. Ты всегда все делаешь по-своему, что бы я ни говорила.

— Это касается только духов, — сказала я. — Больше ничего. Мои сотрудники сами вынуждены были открыть магазин. Они продают «Шанель № 5» и некоторые другие духи, и это все. Ателье остается закрытым.

— А-а… — Она несколько секунд молчала. — Ну ладно. Тут уж, я думаю, ничего не попишешь.

— Да, ничего не попишешь. Послушай, Мися, ей-богу, мне надо идти. Жди, я скоро забегу. Главное, не волнуйся. У меня все хорошо, честное слово. Я просто должна это делать. Андре, он… он… — Голос у меня вдруг прервался.

Слава богу, я не успела проболтаться о таких вещах, о которых по телефону говорить нельзя ни в коем случае, и положила трубку.

Достала чемодан, вынула три шприца и три ампулы. Я, конечно, помогу ей, насколько смогу в сложившихся обстоятельствах, думала я, выходя из дому, но прежде всего надо помочь самой себе.

Элен и мадам Обер были счастливы видеть меня, особенно после того, как я успокоила их и сказала, что все понимаю, они ни в чем не виноваты и не могли не открыть магазин. У нас ведь живое дело, немецкие солдаты в увольнении стоят возле моего бутика на первом этаже в очередь, чтобы купить духи. Я вошла через черный ход, и Элен показала мне пустые полки на складе:

— Скупают даже то, что стоит на витрине, мадемуазель. Все хотят, вернувшись домой, похвастаться вашим фирменным знаком, чтобы доказать, что они были не где-нибудь, а в самом Париже. И вовсе они не такие невежественные и грубые, но нам уже просто нечем торговать, все запасы закончились. Пришлось снова взять на работу бывших наших работниц, чтобы как-то удовлетворить спрос. Так было каждый день. Осталось что-то около сотни флаконов. К завтрашнему дню, в крайнем случае к послезавтрашнему, все будет продано.

Проверив бухгалтерские книги, я убедилась, что она права.

— А как насчет флаконов, которые мы перенесли в квартиру?

— Все продали, — ответила она. — Простите, но выбора не было.

— Нет-нет, все в порядке. Им нужны духи, и нам приказали их продавать. Тут уж ничего не попишешь, — сказала я, повторяя слова Миси. — Дайте-ка я позвоню Полю Вертхаймеру. Ему лишь придется увеличить постоянное поручение оптовому торговцу. После всех неприятностей, которые я пережила благодаря ему, это самое меньшее, что он может для меня сделать.

— Мы уже пробовали, — сказала мадам Обер. — До месье Вертхаймера не дозвониться.

— Это еще почему? — нахмурилась я.

— Его нет во Франции. Они с братом отправились в Нью-Йорк. Когда мы позвонили оптовому торговцу, нам сказали, что фирма «Буржуа» и ее филиалы были поручены их кузену Раймону Боллаку. Но он не захотел с нами разговаривать. Сказал, что будет говорить только с вами.

— Отлично! — Я сгребла бухгалтерские книги и направилась к лестнице. — Позвоню из квартиры. Продавайте все, что осталось, а я постараюсь достать еще.

Остаток дня я посвятила пререканиям по телефону с Раймоном Боллаком, недавно назначенным инспектором дочерней компании «Духи Шанель». Он оказался упрямым, как только может быть всякий, у кого в жилах течет кровь Вертхаймеров. Он привел меня в бешенство, когда стал ссылаться на возросшие расходы на транспорт и другие препятствия, которые немцы чинят для того, чтобы вымогать дополнительные проценты за увеличение поставок моих духов. Расхаживая по комнате с телефонной трубкой и таская за собой провод, я в конце концов не выдержала, разоралась на него в трубку и чуть не выдернула провод из стены. Пришлось признать, что его на кривой кобыле не объедешь, но в результате этой ругани с ним я еще раз твердо убедилась: надо поскорее избавляться от мертвой хватки Вертхаймеров, держащих меня за горло своим партнерством уже восемнадцать лет. Судебные тяжбы и судебные запреты на них не действовали, я потеряла свое кресло в правлении собственной компании, и это после того, как потратилась на огромные гонорары своим адвокатам. Сколько можно терпеть такое безобразие?

Отзвуки моей горячей дискуссии, должно быть, были слышны внизу: когда я снова спустилась в бутик, уже заполненный немцами, мадам Обер вопросительно посмотрела на меня.

— С ним невозможно разговаривать! — выпалила я в ответ. — Ждите меня завтра.

Я выскочила на улицу, поймала такси и помчалась на улицу Риволи настолько злая, что, если бы не начинающийся вечер и народ кругом, я бы точно достала шприц и всадила себе дозу прямо здесь, на заднем сиденье машины.

У Миси я несколько успокоилась. Жожо пребывал в своем обычном саркастическом настроении, рассуждал о том, что в конце концов немцы заставят его полюбить свиные сардельки. Мы с Мисей отправились в спальню, где я сделала ей укол — у нее самой руки тряслись. После этого ей сразу стало лучше, и она рассказала, что Кокто со своим любовником, актером Жаном Маре, сбежали на Лазурный Берег, воспользовавшись гостеприимством писательницы по имени Колетт и ее мужа-еврея.

— Они уехали к Колетт? — фыркнула я. — С чего это вдруг, черт возьми? Она же всегда терпеть не могла людей нашего сорта. Разве она тебе не рассказывала, в какой пришла ужас, когда узнала, что я собираюсь замуж за Ириба?

— Да, это правда, я знаю.

В глазах Миси появился хищный блеск. Ей до смерти надоело сидеть в четырех стенах в обществе своего Жожо и его ядовитых сигар, она жаждала поскорее предаться своему любимому занятию — сплетням — и, не тратя времени даром, тут же принялась передавать мне самые последние подробности жизни нашего капризного и непредсказуемого драматурга.

— Разумеется, как только Колетт увидела нашего Жана — Жан, натурально, принял приличную дозу опиума, словно назавтра объявили конец света, и выпил у нее все, что можно пить, кроме морской воды, — то заявила, чтобы они немедленно убирались из ее дома. Они там откалывали такие номера… В общем, она страшно перепугалась, что это привлечет внимание нацистских шпионов и ее мужа арестуют.

— Не понимаю. Ей-то чего беспокоиться? На юге ведь немцев нет.

Мися бросила взгляд на Жожо, храпевшего на диване после целой бутылки дешевого столового вина и тарелки какой-то отвратительной еды.

— Ходят слухи, что правительство в Виши пляшет под их дудку, — сказала она, снова поворачиваясь ко мне. — Отто Абец, посол рейха, ненавидит евреев. Всем известно, что у него, как и у Гитлера, это пунктик, оба настоящие параноики.

Интересно. Меня всегда поражало, каким образом, находясь, как она утверждает, в полной изоляции, Мися умудряется держать нос по ветру и знать все, что происходит за стенами ее дома. Еще я подумала, что довольно страшно слушать рассуждения вслух про политику нацистов, когда они ходят по улицам под окнами этого самого дома.

— А что Лифарь? — спросила я, меняя тему. — Я еще не сообщила ему, что вернулась. Он все еще танцует?

— А что ему сделается? — Она скорчила гримасу. — Даже додумался пригласить лично Гитлера, когда фюрер прибыл сюда с визитом. Провел с ним экскурсию по «Гранд-опера». Заявил, что Гитлер ему очень понравился. Говорит, никто так с ним хорошо не обходился со времен Дяги.

— Да, ну что поделаешь, тщеславен. Думает, он так красив, что ни один мужчина не устоит.

Мися самодовольно улыбнулась:

— Кто его знает, может, и правда. Гитлер, говорят, большой оригинал. Во всяком случае, Лифарь сам превратил себя в удобную мишень. Ему бы надо поостеречься. В Париже ни один человек, кроме него, так горячо не приветствует приход немцев. — Она помолчала, так пристально глядя на меня, что я смутилась. — Ну а ты, дорогая, каковы у тебя планы? Ты уже успела произвести впечатление хоть на парочку нацистов?

— Прошу тебя… — Я закатила глаза к потолку, но она, как всегда, видела меня насквозь.

— Признавайся, кто он? — потребовала она ответа. — Ну скажи, что это не какая-нибудь высокопоставленная свинья типа Геринга.

— Геринга? — Я рассмеялась. — Слушай, что я тебе расскажу про этого страшного рейхсмаршала…

Слушая мой рассказ про эксцентричные забавы Геринга, Мися так гоготала, что я было успокоилась, подумала, что она забыла про предпринятое ею только что расследование. Но когда я уже приготовилась уходить, не дожидаясь комендантского часа — немцы установили его с девяти вечера, и не хотелось попасться им в лапы на улице, — она, помогая мне надеть пальто, снова заговорила:

— Слушай, будь осторожна. Помочь племяннику — это прекрасно, конечно, но когда все закончится, ты можешь пострадать. Хвастовство Лифаря доказало это. Люди из «Свободной Франции» начеку, смотри, как бы тебе не вляпаться, потом не отмоешься, когда мы вышвырнем отсюда этих свиней.

Я кивнула и поцеловала ее.

— Сейчас я невинна, как монашенка, — поддразнила я ее, но, спустившись на улицу, чтобы поймать такси, все думала про ее предостережение, и оно терзало мне душу.

Возможно, лучше всего прикинуться, будто я никогда не знакомилась со Шпатцем фон Динклаге. Так безопасней.

Следующие несколько недель, когда жаркий сентябрь неторопливо подбирался к октябрю, я занималась своим бутиком, а по вечерам бывала на непринужденных сборищах у Сертов. Меня навестил Лифарь. Худой и загорелый, он как дитя радовался моему возвращению: горячо расцеловал и угостил жуткими байками о своих встречах с немецкими офицерами, которые приводили французских любовниц или толстых жен посмотреть, как он танцует, а потом являлись за кулисы, чтобы поласкать его, как какую-нибудь шлюху.

— А ты и есть шлюха, — проворчала я, и он рассмеялся.

— Что я могу поделать? Они все такие блондины, такие мускулистые, такие все арийцы. Говорю тебе, — продолжал он, с похотливой улыбочкой на порочных губах склоняясь к моему уху, — мы просто обязаны убедить Кокто вернуться. В этом году в Париже не жизнь, а малина!

Это был треп, конечно, только в случае с Лифарем за этим трепом что-то стояло. Его пригласили на гастроли с «Русским балетом» в Берлин, и, услышав об этом, Мися сердито нахмурилась:

— Да как ты смеешь?! Неужели будешь прыгать как кузнечик перед самим Гитлером?

— А я уже прыгал, — ухмыльнулся Лифарь. — Поэтому меня и пригласили.

Мари-Луиза, тоже посещавшая наши посиделки, тут же вставила, что она устраивает званые чаепития, на которых бывают вполне приятные немцы, говорящие по-французски, — например, глава отдела пропаганды Геллер явился, чтобы отведать ее деликатесов с черного рынка, послушать поэтов и насладиться искусством танцовщицы Кариатис.

— Ты же когда-то брала у нее уроки, помнишь? — сказала она; я как раз сидела за пианино и наигрывала старую песенку, еще из моего прошлого в Мулене. — На днях она рассказывала нам, как одержима ты была танцами. Что ты даже хотела стать профессиональной танцовщицей — так она утверждает.

— Никогда я не хотела стать танцовщицей, — усмехнулась я. — А как это Элиза выступает, в ее-то возрасте? Ей сейчас небось не меньше семидесяти. Сомневаюсь, что это приятное зрелище.

— Вообще-то, — сказала Мари-Луиза, — мне кажется, вы с ней почти одного возраста, дорогая Коко.

Я бросила на нее сердитый взгляд. Путешествовать с ней по Франции — уже достаточно суровое испытание, а теперь я еще и здесь должна терпеть ее глупые разговоры. Но она заговорила, что немцы собираются выпустить из концлагерей бо́льшую часть из трехсот тысяч французских военнопленных, ведь с правительством в Виши заключили перемирие и военные действия прекратились. Я воспользовалась этим и постаралась вытащить из нее как можно больше интересующей меня информации.

— А кто руководит освобождением пленных? — спросила я. — И куда их потом отправят?

Она скорчила недовольную гримасу, удивление пополам с презрением.

— Мне-то откуда знать? А тебе зачем?

— Да так, — ответила я, перехватив быстрый взгляд Миси, — просто любопытно.

Уже потом Мися отозвала меня в сторонку:

— Мари-Луиза и ее шайка дружат с нацистами. Ей нельзя доверять. За стейк она на собственную мать настучит.

В тот вечер в «Риц» я вернулась расстроенная, все раздумывала, не позвонить ли Шпатцу. От него давненько не было ни слуху ни духу, если не считать одного звонка в магазин, когда он сказал, что он все еще изучает проблему, которую мы с ним обсуждали. Шпатц не делал никаких попыток со мною встретиться, и это огорчало меня даже больше, чем я сама ожидала: во мне пробуждался дух моей уходящей молодости. Я узнала, что ему сорок пять, то есть он почти на тринадцать лет моложе меня. Было бы лучше, если бы он держался на почтительном расстоянии, говорила я себе. В конце концов, не важно, что у него мать британка, что он всего лишь атташе, а не военный, все равно Шпатц — один из них, а у Сертов я наслушалась достаточно сплетен. Мне уже успели напеть в уши, что кое-кто из моих друзей ведет себя не только неблагоразумно, но и безответственно и беспечно. Конечно, все мы теперь зависим от милости чужой власти, но Арлетти сама постаралась, чтобы стать позорищем Парижа, когда завела интрижку с нацистом, а те, кто шумно призывал к сопротивлению, заклеймили Лифаря предателем и жаждали его крови. Хотя это их не слишком волновало. Лифарь частенько шутил, что если бы ему пришлось подняться на эшафот, то он бы хотел надеть белый парик, как у Марии Антуанетты, — но, как говорила Мися, если война обернется поражением немцев, возмездие не заставит себя ждать.

И все же я не могла не чувствовать обиду и тайный стыд, что Шпатц не проявлял особой настойчивости заманить меня в постель.

Неужели я окончательно потеряла свою женскую привлекательность?

Через несколько недель, после долгого дня в магазине, я вошла в холл «Рица» и увидела поджидающего меня Шпатца.

При моем появлении он сразу встал. Шляпу Шпатц держал в руке, одет был в серый костюм, удачно оттеняющий его голубые глаза. Золотистые волосы взъерошены, на них не было и следа помады. Я так и застыла на месте. Сердце заколотилось.

Это ощущение мне очень не понравилось.

Я хотела было пройти мимо.

— У меня есть для вас новости, — произнес он.

Я остановилась и холодно посмотрела на него:

— Вы знаете, где мой номер. Только подождите минут десять.

Очутившись в номере, дрожащими руками я закрыла дверь на ключ и сразу прошла в ванную комнату к зеркалу. Ничего другого я увидеть и не ожидала: под глазами синие тени, уголки губ поникли от бесконечных пререканий по телефону с поставщиками. Утомительная работа, неустроенность жизни в этом маленьком помещении, где мало света и воздуха, — все это оставило свой след на моем лице.

Я взяла губную помаду, которой всегда пользовалась, слегка подкрасила губы, чтобы убрать бледность, тронула щеки, провела щеткой по волосам, морщась при виде седины у корней волос. Пора снова покраситься, а это означало рыскать по универмагам, где пустые полки, или умолять эту противную Мари-Луизу поискать на черном рынке нужный цвет краски для волос. Я уже собиралась прыснуть на себя духами, как вдруг раздался стук в дверь. Я поставила флакон на место. Он сразу учует запах, а мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я сгораю от желания встретиться с ним.

Впустив Шпатца в комнату, я почувствовала, как в душе у меня что-то сломалось. Я смотрела на него, скрестив руки на груди; его силуэт неясно вырисовывался в проеме двери и казался больше, чем он был на самом деле. Похоже, он робеет даже больше, чем я, если такое возможно предположить.

— Ну? — начала я, стараясь говорить спокойно. — Вы сказали, что у вас есть новости.

Он кивнул, повертел в руках шляпу:

— Вашего племянника Андре Паласа в списках военнопленных, подлежащих освобождению, нет. Почему — я не знаю. Эта информация секретная, и допуска к ней у меня нет. Существуют вещи, которых мне не позволено видеть, и никто не может объяснить почему.

— Господи боже мой!

Я слепо пошарила на туалетном столике, нашла брошенную там сумочку и стала рыться в поисках сигарет. Прикурила, посмотрела сквозь облако дыма на Шпатца. Он все еще не решался перешагнуть через порог.

— И все же, мне кажется, я могу вам помочь, — сказал он. — У меня есть друг детства, капитан Теодор Момм. Его произвели в ротмистры и назначили ответственным за мобилизацию французской текстильной промышленности, перевод ее на военные рельсы. Я бы мог попросить его…

Мне было так больно, что стало совсем наплевать, соблазнит он меня или убьет.

— Почему вы не говорите прямо, что имеете в виду? — повернулась я к нему. — Не я затеяла эту войну, я никогда не хотела ее. Ее затеяли вы и ваши люди, от вас весь этот хаос. А теперь в вашем вонючем лагере может погибнуть мой племянник, все это из-за вас.

Я понимала: нельзя так говорить, надо вести себя тише воды ниже травы. Поблагодарить его за потраченное на меня время и попросить уйти, но в ту минуту мне было не до осторожности. Тревога за судьбу Андре, тяжелая жизнь, больше похожая на жалкое существование, бесконечные унижения ради сохранения прежнего образа жизни — все это прорвалось на поверхность бурным потоком, которого я больше не могла сдерживать.

— Я ненавижу все это, — сказала я и шагнула к нему. — Это отвратительно! Эта свинья, ваш Геринг, вышвыривающий женщин из собственных номеров и скупающий драгоценности за гроши, Абец, своей грязной пропагандой уродующий наши памятники и монументы. Верьте нам, говорите вы. Мы, мол, ваши друзья. Что это за дружба такая, навязанная войной?! Вы вторглись в нашу страну, в наш город, вы заставляете нас кричать «Хайль Гитлер!» перед вашим отвратительным красным флагом. Это же полный абсурд! Вам нравится зрелище нашего унижения. О, как я ненавижу все это!

Я стояла так близко, что вполне могла влепить ему пощечину. Чуть было и не влепила, надеялась, что горящая сигарета, зажатая между пальцами, оставит приличный ожог на его симпатичной щеке, но всего четырьмя словами, сказанными тихим голосом, он обезоружил меня:

— Я разделяю ваши чувства.

— Ничего вы не разделяете! — презрительно фыркнула я. — С самого окончания прошлой войны вы, немцы, мечтали увидеть, как мы корчимся у вас под каблуком. Вы во всем слушаетесь вашего фюрера, несмотря на то что он у вас сумасшедший.

Наши взгляды встретились.

— Вы закончили?

Я замерла, стояла, не двигаясь и не произнося ни слова, пока сигарета не догорела и не обожгла мне палец, пришлось протянуть руку к пепельнице возле кровати и погасить ее. А погасив и тем самым испачкав пальцы пеплом, я поняла, что, возможно, сейчас я только что подписала ордер на собственный арест. Я оскорбила Гитлера. Если слухи, обсуждавшиеся у Сертов, хоть сколько-нибудь правдивы… Говорили, что люди исчезают бесследно и за меньшие проступки.

— Я сожалею, что расстроил вас, — произнес Шпатц, — Я совсем не хотел. Тем не менее я мог бы оказать вам какую-то помощь с племянником, хотя это будет более сложно, чем я думал. Если согласитесь, вам известно, как со мной связаться. — Он уже повернулся, чтобы уйти.

— Погодите, — сказала я вдруг.

Он услышал мой голос и замер. Если его присутствие привело меня к саморазоблачению, надо заставить его сделать то же самое.

— Мне грозит опасность? — (Он не ответил.) — Я не прошу рассказывать то, — прибавила я, — что, по-вашему, мне следует услышать. У меня такое чувство, будто вы чего-то от меня хотите, вы сами об этом сказали при нашем знакомстве. Вы хотели прощупать мои симпатии? И теперь я попала в один из ваших списков?

Он невесело усмехнулся:

— Тут не в бирюльки играют, мадемуазель. Списки, о которых вы говорите, — это оружие, которым уничтожают живых людей. Или хотя бы арестовывают всех, кто высказывается против войны… В общем, вы понимаете. Но если арестовать всех таких, в Париже никого не осталось бы. С Гитлером многие не согласны, в том числе и немцы, вы даже представить себе не можете, сколько таких. Они не слепые и прекрасно видят, какая заварилась каша, и, в отличие от него, уроки прошлого у них в крови.

— А вы с ним согласны? — с вызовом выпалила я, но тут же пожалела, что не сдержалась.

— На прошлой войне я был солдатом, — спокойно ответил он. — Я видел, сколько страданий война принесла людям. И не хочу, чтобы это случилось еще раз.

— Так вы с ними или против них?

Он поднял руку:

— Больше я ничего не скажу, но знайте: пока вас нет ни в одном из списков, хотя вам грозит опасность, тут уж не сомневайтесь. Впрочем, она всем грозит.

Мне очень хотелось верить ему. Я глядела ему в лицо и не видела в нем ни намека на то, что он хитрит или лжет. И все равно я колебалась. К собственному ужасу, я наконец поняла, как далеко зашла. Наговорила такого, чего уже не вернешь, но за что легко поплатиться жизнью.

— Я обидела вас, — запинаясь, произнесла я. — Я… я сожалею об этом.

— Нет, что вы! — На его губах появилась улыбка, даже не улыбка, а мальчишеская усмешка во весь рот, в уголках глаз собрались морщинки, что пробудило во мне яркое воспоминание о мужчинах, которых я потеряла. — Вы сильная женщина. И я восхищаюсь вами. И благодарю вас за вашу отповедь. Я ее никогда не забуду. — Он снова повернулся к двери. И на этот раз, чтобы остановить его, я шагнула вперед и тронула его за рукав. На мгновение он снова замер. Потом повернул ко мне голову. — Вы уверены?

Я тихо рассмеялась:

— Нет, конечно. Но разве прежде это меня останавливало?

Позже, когда он уже спал на смятых простынях и его заросшая густой светлой растительностью грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, я встала и на цыпочках подошла к своей сумочке. Прикурив сигарету, я неслышно подошла к окну, выходящему на улицу Камбон.

Ставни моего магазина через дорогу были закрыты, ураганный ветер с яростью трепал навес над входной дверью. Ткань трепетала, и большие черные буквы моего имени плясали, то скрываясь, становясь неразличимыми, как и весь мир вокруг, то снова появляясь.

Глядя на Шпатца, что-то бормочущего во сне, я курила и думала о мужчинах, которые оставили след в моей жизни: об отце с его вечно пьяной радостью и с его предательством, о Бальсане с его лошадьми и безразличием ко всему остальному, о Бое, эталоне, с которым я сравнивала всех других. Но как ни старалась я воскресить его образ, мне никак не удавалось припомнить ни цвет его глаз, ни жесты. Я сама не осознавала это, но образ его потерялся в долгом молчании, сменившем нашу любовь.

Погасив сигарету, я снова юркнула в постель. Шпатц, не просыпаясь, обнял меня и, крепко прижав к своему большому и теплому телу, уткнулся лицом мне в шею.

Я закрыла глаза. Седативное на этот раз я не принимала. Не хотела, чтобы он это увидел.

Настало время забыть об этом зелье.