Глава 32

Махелт поставила пальцы на лады лютни и извлекла из струн нежную меланхоличную мелодию. Бледный весенний свет струился на пузатое брюшко инструмента из тисового дерева и сверкал на красных шелковых лентах, которыми была перевязана ручка. Мелодию Махелт выучила маленькой девочкой, сидя на коленях отца. В песне говорилось о радостях весны и возрождении жизни.

Ида попросила Махелт играть и петь вместо того, чтобы шить, и Махелт охотно повиновалась, потому что музыка была в сто раз лучше шитья. Однако мысли ее витали далеко: Гуго завтра отправлялся служить королю в Пуату.

Прерванная прошлым летом кампания была лишь отложена, но не забыта. Новый год означал, что мужчины должны снова исполнить свой воинский долг или уплатить сбор. С осени в стране установился беспокойный мир, подобный колючему одеялу, под которым ворочаешься с боку на бок. Лэнгтон сумел убедить короля не карать северных баронов, но Иоанн все равно направился в Дарем, чтобы продемонстрировать силу, объявив это дипломатической миссией. Были угрозы, но сражений не было, и обсуждение хартии шло, но не продвигалось дальше разговоров. Интердикт отменили в декабре, и Иоанн начал готовиться к долгожданной экспедиции в Пуату. Ральф и Уильям Длинный Меч уже были во Фландрии, поддерживая связь с союзниками Англии и набирая войска.

Махелт понимала, что служба Гуго – неотъемлемая часть его положения, но ей не хотелось расставаться с мужем практически на все лето, особенно учитывая то, что он будет в распоряжении Иоанна. Она знала, чего ожидать. Все ее детство отец уезжал из дома поздней весной и не возвращался, пока ночи не становились долгими, темными и холодными.

Закончив первую песню, Махелт взяла другую тональность и сымпровизировала мелодию, которую играли на ирландской арфе в покоях ее матери. Затем спела ленстерскую песню, услышанную еще в детстве, значения слов которой не понимала, зная лишь то, что в ней говорится о жизни женщины. Это была горькая, печальная песня, и хотя слова были чужие, от них все равно сжималось сердце. Недавно Махелт услышала ее вновь, навещая мать в честь помолвки Уилла с Элис де Бетюн. Их свадьба была назначена на конец года. Махелт полагала, что с Элис придется нелегко, поскольку в обществе девушка была угрюмой и неразговорчивой, но она явно восхищалась Уиллом, который казался не менее влюбленным. Неким странным образом Элис, похоже, удалось залечить раны в душе брата Махелт и сделать его более покладистым, а потому Махелт была готова закрыть глаза на многое.

Когда она извлекла из лютни последние, еле слышные ноты и ее голос затих вместе с ними, стало ясно, что Ида шмыгает носом и вытирает глаза рукавом.

– Матушка? – Махелт в испуге отложила лютню.

Ида в значительной мере излечилась от болезни прошлой зимы, но осталась после этого слабой и часто плакала.

– Эта песня… – Ида шмыгнула носом. – Она такая печальная.

– Простите, мне не следовало ее петь.

– Нет-нет, песня прекрасная. Я рада, что ты ее спела.

– Я не знаю смысла слов, лишь то, что здесь говорится о женщине, которая размышляет о своей жизни.

– Да, это похоже на песню женщины.

Ида снова склонилась над шитьем, но ей опять пришлось прерваться, поскольку слезы капали на ткань.

– Мои сыновья… – Голос графини был полон страдания. – Я выносила их в своем теле. Я купала и холила их, присматривала за ними и лечила их царапины любовью и мазями. А теперь они вновь и вновь уходят на войну. Мой муж проводил столько месяцев в отлучке, служа королю, что наши лучшие годы пропали впустую и на закате дней осталась лишь привычка, как между двумя камнями, что притираются друг к другу, и более твердый крошит более мягкий, пока более мягкий не рассыплется в пыль. Я вижу, как мои мальчики покидают своих жен и детей… покидают меня… и история повторяется снова. – Она взглянула на Махелт полными слез глазами. – Первое, что спрашивает мужчина о своем новорожденном сыне: «Будет ли он хорошим солдатом? Крепкая ли у него хватка?» Они никогда не спрашивают: «Будет ли он хорошим мужем и отцом?» И как матери, мы никогда не задаем этого вопроса. Вот почему я плачу.

– Наши сыновья обязаны стать либо монахами, либо солдатами, – прагматично возразила Махелт. – Это их место в жизни. Первое, что спросила бы я: «Будет ли он человеком чести? Будет ли крепок… не хваткой, а принципами?» Мы должны менять то, что можем, и извлекать все возможное из того, что не можем изменить.

Ида снова вытерла глаза и заставила себя улыбнуться:

– Твоими устами говорит твой великий отец.

– Нас этому учили с колыбели… – Махелт покраснела и посмеялась сама над собой. – Я слишком нетерпелива, мне хочется все изменить.

– Терпение придет с годами, – ответила Ида. – Но не позволяй ему превратиться в смирение, как позволила я. – Она взглянула на открытое окно, в воздушной арке за которым пикировали первые ласточки. – Я буду молиться за своих сыновей каждый день и просить милосердного Господа вернуть их целыми и невредимыми. Но иногда мне кажется, что Он не слышит моих молитв.

– Уверена, слышит, – ответила Махелт, зная, что говорит банальности.

– Я молюсь о примирении двух моих старших сыновей, но без малейшего успеха.

– Несомненно, со временем они помирятся. – Снова банальность.

– Иногда я боюсь, что мое время на исходе, – печально ответила Ида. – Сыграй мне что-нибудь еще, хорошо? Что-нибудь радостное.

Махелт покорно исполнила канон «Лето наступило», любимый всеми в доме Биго. Он был простым, повторяющимся, наивным… и оптимистичным.

Лежа на супружеской постели, Махелт подперла голову согнутой рукой, глядя как Гуго одевается. Волосы окутывали ее тело блестящим темным плащом, и Махелт искусно распределила их таким образом, чтобы Гуго, готовясь к отъезду в Пуату, запечатлел свою жену в памяти обнаженной, соблазнительно раскинувшейся на простынях, источающей теплый аромат. Это была поза не только жены, но и любовницы, и Махелт намеренно создала такое впечатление.

– Будьте особенно осторожны в этот раз, – сказала она. – Я хочу, чтобы вы вернулись ко мне целым и невредимым и не в таком ужасном состоянии, как из Ирландии.

Гуго улыбнулся ей, в уголках его глаз появились первые тонкие морщинки, и Махелт ощутила в груди одновременно и пустоту, и наполненность. Гуго казался ей сокрушительно красивым – мужчина в самом расцвете, с которым она только что занималась любовью и которого не увидит бо́льшую часть лета.

– Не беспокойтесь обо мне. – Улыбка Гуго превратилась в ухмылку, когда он осмотрел Махелт с ног до головы. – Если вы пытаетесь соблазнить меня, чтобы я никуда не поехал, у вас прекрасно получается.

Вернувшись в кровать, он наклонился и поцеловал жену. Махелт притянула мужа к себе, еще раз ощутив его вкус, пробежав по его коже кончиками пальцев. Через мгновение Гуго отстранился, натянул чулки и принялся привязывать их к брэ. Махелт картинным жестом откинула волосы за спину, постаравшись привлечь внимание к своей обнаженной руке и изгибу груди, и придвинулась, чтобы помочь мужу. Подобная помощь была весьма интимной, и хотя они недавно насытились друг другом, между ними проскакивали искры.

– Я хочу, чтобы вы запомнили это мгновение, – задыхаясь, хохотнула Махелт. – Пусть оно вас согреет, когда вы будете лежать на комковатом тюфяке в своем шатре.

Гуго то ли засмеялся, то ли застонал.

– Подобное воспоминание, несомненно, меня воспламенит, – сказал он. – Не знаю, ангел вы или ужасно нечестивая женщина.

– Я тоже не знаю. – Бросив на мужа страстный взгляд, Махелт поднялась с колен и принесла пояс из синей тесьмы, лежавший на ее сундуке. – Я сама пришила весь жемчуг и вплела в тесьму свои волосы. Мудрые женщины говорят, что можно привязать мужчину к себе, если подпоясать его собственноручно. Смотрите. – Она показала Гуго оборотную сторону пояса. Посередине золотой нитью были вышиты слова, начертанные на пергаментном свитке, который он оставил для нее на подушке: «Ne vus sanz mei, ne mei sanz vus».

У Гуго сжалось горло от нахлынувших чувств, когда жена обвила его талию поясом и застегнула пряжку. Он узнал узор и цвета. Это была та самая тесьма, которую они плели вместе, когда их сын Гуго был совсем крохой.

Они снова оказались бы в постели… но времени для медленных и нежных ласк, каких требовал момент, не оставалось. Мужчины и нагруженные вьючные лошади уже собирались во дворе, и за окном медленно громыхал обоз, отправленный в путь прежде главного войска. Подобный шум всегда служил приметой долгой разлуки. С большой неохотой Гуго отстранился от жены, в последний раз погладил ее по волосам и вышел из комнаты, оставив Махелт одеваться.

Они попрощались во дворе еще раз, официально. Маленький Роджер расстроился – он хотел пойти на войну вместе с папой и ужасно обиделся, что ему пришлось остаться дома. С его точки зрения, в пять лет он был «большим мальчиком», достаточно взрослым, чтобы служить отцу пажом. Уверения, что его ответственность и долг – заботиться о женщинах и помогать деду защищать Фрамлингем, были слабым утешением. Однако он смирился, ощутив руку деда на плече, и гордо выпятил грудь, на которой висело золотое кольцо на шнуре, врученное отцом в знак его ответственности.

Махелт держала на руках Гуго. Не сознавая важности момента и того, что люди Биго отправляются в опасную военную кампанию в дальних краях, малыш размахивал ручонками и радостно вопил: «Пока-пока!» Это было одновременно грустно и смешно, и взрослые смеялись сквозь слезы. Передовой отряд пришпорил лошадей и поскакал в вихре алых и золотых знамен. Затем последовал Гуго в окружении домашних рыцарей, а за ними прочие рыцари, сержанты и пехотинцы. Отец Майкл ехал на муле, в корзинах на его вьючном пони лежала складная часовня. Грохот колес, топот копыт и лязг снаряжения наполнили двор и, прокатившись, подобно грозе, стихли вдали. Взбаламученные лужи постепенно успокоились. Вместе с остальными домочадцами Махелт поднялась на крепостную стену, чтобы следить, как отряд становится все меньше и меньше и наконец пропадает из виду.

– Папа уехал? – спросил младший Гуго. – Папа уехал!

У Махелт задрожал подбородок. Ее второй сын впервые соединил слова в предложение, и Гуго, хоть и был тому причиной, все пропустил.

– Да, папа уехал, – сказала она и, посадив маленького Гуго на бедро, положила руку на голову первенца. – Теперь твой брат – защитник замка.