Книга: Откровения Екатерины Медичи
Назад: Глава 3
Дальше: Часть 2 1532–1547 НАГАЯ, КАК ДИТЯ

Глава 4

Город, который я покинула, лежал в руинах. Город, в который я вернулась, стал неузнаваем. Свита предупреждала меня, что Рим чрезвычайно пострадал во время осады императорскими войсками, и все равно, когда наш кортеж спустился с холмов в долину Тибра, я не могла поверить собственным глазам. У меня сохранились смутные воспоминания о том кратком времени, которое я провела среди болотных испарений и великолепных палаццо Вечного города, но и этого оказалось достаточно, чтобы я сейчас всем сердцем пожелала вообще ничего не помнить.
Над разоренной округой возвышались дымящиеся груды развалин. Когда мы въехали в город, я увидела мужчин с пустыми глазами, изнуренных женщин, которые сидели, склонив головы, возле выгоревших дотла руин своего прежде уютного крова, жалких остатков разграбленного имущества и поруганных домашних святынь. Стайка ребятишек в лохмотьях стояла молча, словно они заблудились и не знали, куда попали. Сердце мое сжалось, когда я осознала, что ребятишки эти — сироты, точно такие же, как я. Вот только им, в отличие от меня, совершенно некуда податься. Кроме мулов, которых пригнали, чтобы разбирать завалы, я не увидела в городе никаких животных, даже вездесущих кошек. Отводя глаза от раздутых трупов, которые громоздились на улицах, словно кучи хвороста, от луж засохшей крови, я упорно смотрела только перед собой. А кортеж между тем продвигался ко дворцу Латеран, где, по словам свиты, мне и предстояло поселиться.
Уже были приготовлены комнаты, выходившие окнами на вытоптанные сады, и меня ожидали фрейлины — женщины благородного происхождения, готовые исполнить любое мое пожелание.
Среди них была Лукреция Кальваканти, светловолосая гибкая девушка с ясными голубыми глазами; она сообщила, что мой дядя, его святейшество, еще не вернулся из Орвието, но велел позаботиться о моих удобствах.
— Боюсь только, что мы немного можем предложить, — прибавила она, улыбнувшись. — Папские покои подверглись нашествию мародеров, все ценное разграблено. Однако у нас в достатке съестного, так что мы можем считать себя счастливчиками. Для тебя, герцогиня, мы сделаем все возможное, хотя, опасаюсь, на шелковые простыни сейчас рассчитывать не стоит.
Лукреции было пятнадцать лет, и она разговаривала со мной как со взрослой женщиной, которую не нужно оберегать от суровой правды. Я оценила такое обращение по достоинству, ибо не желала, чтобы со мною нянчились и кормили сказками.
Очутившись в спальне, я села на кровать и долго следила за тем, как солнце медленно опускается за поросшие соснами холмы Рима.
Затем достала письмо тетушки — несколько строчек, начертанных дрожащей рукой умирающей.
«Дитя мое, боюсь, в этой жизни мы уже больше не свидимся. Однако я всегда буду любить тебя и знаю, что Господь в милосердии Своем тебя не оставит. Помни, ты — Медичи и тебе суждено достичь величия. Ты моя надежда, Екатерина. Не забывай об этом».
Я прижала письмо к груди, свернулась калачиком в постели и проспала без перерыва одиннадцать часов. А проснувшись, увидела, что на табурете у моей кровати сидит Лукреция.
— Ты перенесла немало горя, — будничным тоном проговорила она, — но теперь тебе следует жить сегодняшним днем, как бессловесные твари Божьи.
— Как это возможно? — тихо спросила я. — Ведь я не животное и слишком хорошо знаю, что может принести завтрашний день.
— Значит, тебе следует этому научиться. Нравится нам это или нет, госпожа моя, но сегодняшний день — это все, что у нас есть.
Лукреция протянула руку и взяла у меня измятое письмо.
— Я положу его куда следует, — сказала она и вышла, забрав других фрейлин, чтобы оставить меня в одиночестве.
Совсем рядом, буквально за стеной, утопал в крови Рим, но здесь, в этой комнате, я впервые за очень долгое время ощутила себя в безопасности.
К прибытию папы Климента я уже совершенно оправилась от пережитого.

 

В обшарпанном канделябре тускло горели свечи. Я приблизилась к папскому трону и опустилась на колени, но папа Климент жестом велел мне подняться. Повиновавшись, я пристально разглядывала его и силилась вспомнить, каким он был раньше, отыскать в его внешности какие-то перемены. Он бежал из Рима и вынужден был наблюдать издалека за тем, как императорские войска разоряют его город, однако сейчас, мне так казалось, дядя выглядел будто после отдыха в сельской глуши: на высоких скулах играет румянец, тронутая сединой бородка окаймляет полные сочные губы. Белоснежные одеяния, ниспадавшие многочисленными складками, были безукоризненно чисты; преклоняя колени, я мельком заметила на ногах дяди бархатные, шитые золотом туфли. И только встретившись с ним взглядом, я наконец распознала следы недавнего изгнания: яркие, голубые с зеленым отливом глаза его были сужены, смотрели испытующе и остро, и в этот миг я поняла, что прежде вообще не знала его. Дядя, должно быть, испытывал те же чувства. Он глядел на меня так, словно я ему чужая, и объятия его оказались невыразительны, без капли чувства.
— Они за все заплатят, — пробормотал он. — Все они: и монашки Святой Лючии, и мятежники-флорентийцы, и предатель Карл Пятый. Все расплатятся за то, что натворили.
Дядя обращался вовсе не ко мне. Присев в реверансе, я почтительно отступила от трона. Кардиналы курии, выстроившиеся по углам зала, провожали меня хищными взглядами, словно ястребы добычу.
Меня пробрал озноб. Что бы они там ни задумали, я была свято уверена: это не к добру.

 

После той встречи папа Климент долгое время не виделся со мной, целиком оставив на попечение фрейлин. Еще несколько недель я не могла спать спокойно, вскакивала с криком от кошмарных снов, в которых воскресали месяцы тягостного заточения в обители Святой Лючии. Какое блаженство мне доставило известие, что монашки обложены безжалостным денежным штрафом, а орден их распущен! Куда меньше меня порадовало то, что папа Климент отказался восстановить во Флоренции республику и назначил управлять городом своего вельможу.
Лукреция сказала прямо: «Он сокрушит Флоренцию под своей пятой и позаботится о том, чтобы так же солоно пришлось императору Карлу Пятому».
Я понимала ее правоту. Впрочем, я была еще юна и довольствовалась тем, что держалась подальше от политики, — гуляла в садах, читала, снимала мерки для новых нарядов, ела и спала сколько хотелось.
Лукреция исправно извещала меня обо всех новостях папского двора, который воспрянул к жизни еще прежде, чем со стен отчистили сажу и следы надругательств. Незадолго до моего тринадцатилетия она сообщила, что Франциск, король Франции, отправил в Рим нового посла и папа Климент желает, чтобы я развлекла его.
— И как же я должна его развлекать? — Я воззрилась на нее в изумлении. — Подливать вина?
— Разумеется, нет! — Лукреция от души расхохоталась. — Ты усладишь его взор французским бассдансом; его святейшество уже нанял для тебя учителя. Надо не забыть приготовиться к завтрашним занятиям. До сих пор тебя научили немногому из того, что положено знать и уметь женщине. Настало время сделать из тебя придворную даму.
— Кажется, еще недавно ты советовала мне жить как птице небесной, — проворчала я.
Речи Лукреции мне не слишком понравились, однако моего мнения никто не спрашивал. В последующие дни меня безжалостно школил некий вертлявый щеголь, обильно политый духами: он орал на меня и тыкал своей белой тросточкой, приговаривая, что, дескать, я неуклюжа, как кобыла. Я ненавидела танцы — бесконечные дурацкие реверансы, трепетные взмахи ладонями и жеманные взгляды раздражали меня неимоверно.
Все же я добилась достаточных успехов, дабы «усладить взор» французского посла. Мой дядя, раскрасневшись от выпитого вина, покачивался на троне, а посол с загадочной усмешкой мерил меня взглядом с головы до пят, словно я была куклой, выставленной на продажу.
Пару дней спустя у меня впервые случились месячные. Спазмы внизу живота оказались так сильны, что я стонала от боли, однако Лукреция объявила, что это, дескать, добрый знак: у меня будет много здоровых сыновей. Несмотря на неприятные ощущения, я с восторгом изучала едва уловимые перемены, которые происходили с моим телом: груди потяжелели и стали шелковистыми на ощупь, бедра округлились, на коже появился нежный пушок — все это, казалось, появилось за одну ночь.
— Я буду хорошенькой? — спросила я Лукрецию, когда она причесывала меня.
Волосы мои отросли гуще прежнего и вились, и Лукреции нравилось вплетать в них ленты и украшать шитыми жемчугом шапочками.
— Ты и сейчас хорошенькая. — Она перегнулась через мое плечо и поглядела на отражение в зеркале. — Твои большие черные глаза очаруют любого мужчину, а губы такие пухлые, что завлекут даже епископа… Впрочем, епископа завлечь не так уж трудно, — прибавила она, лукаво подмигнув.
Я засмеялась. Лукреция считалась старшей над прочими девушками, назначенными наставлять меня, но на самом деле она была мне как сестра, и я всякий день радовалась тому, что она рядом. Ее дружба исцелила мои душевные раны, и теперь я смело смотрела в будущее, готовая к новым испытаниям.
Что именно ждет меня, выяснилось довольно скоро. Как-то Лукреция сообщила, что папа Климент желает меня видеть. Цели свидания она не знала, могла только сказать, что ему угодно повидаться со мной наедине. И мы направились в папские покои по коридорам, где стены были завешаны мешковиной и трудились многочисленные ремесленники, восстанавливая поврежденные захватчиками фрески.
У позолоченных дверей покоев я вдруг вновь ощутила пробуждение провидческого дара, но не беспомощное погружение в потусторонний мир, которое я испытала во Флоренции, нет. Скорее это было беззвучное, едва ощутимое предостережение, которое побудило меня беспокойно оглянуться на Лукрецию.
Та ободряюще улыбнулась:
— Что бы он ни сказал, помни: ты для него гораздо важнее, чем он для тебя.
Я вошла в просторную, изукрашенную позолотой комнату и преклонила колени. Дядя, в своем белом облачении, с крестом на шее, усыпанным изумрудами и рубинами, за массивным письменным столом чистил апельсины, и приторный цитрусовый аромат наполнял комнату, заглушая запахи старых духов и расплавленного воска. Он жестом пригласил меня подойти поближе. Я приблизилась и поцеловала его руку с перстнем, на котором красовалась печать святого Петра.
— Мне сообщили, что ты стала девушкой. — Он вздохнул. — Как летит время!
Книга в кожаном переплете, лежавшая перед ним, была усыпана апельсиновой кожурой; он сунул в рот сочную дольку и указал мне на ближайший табурет:
— Присядь. Давненько мы с тобой не видались.
— Я виделась с вами в прошлом месяце, во время визита французского посла, — напомнила я и добавила, помедлив: — С разрешения вашего святейшества, я лучше постою. Это платье новое и неудобное.
— Да, но тебе следует привыкнуть к подобным вещам. Быть одетой согласно правилам этикета чрезвычайно важно. При французском дворе подобные вещи считаются de rigueur.
Дядя взял украшенный драгоценными камнями нож и разрезал апельсин. Аромат хлынул из рассеченной мякоти, словно солнечный свет, и рот мой тотчас наполнился слюной.
— Тебе следовало бы знать об этом, — прибавил дядя. — В конце концов, твоя мать была француженкой.
— Совершенно верно, ваше святейшество, и для меня это великая честь, — пробормотала я, хотя меня так и подмывало напомнить, что мать умерла при моем появлении на свет.
— Воистину так. А что бы ты ответила, если бы я сообщил, что Франция желает принять тебя в свое лоно?
Голос его звучал мягко, напоминая о тех давних днях, когда я была маленькой девочкой, а папа Климент — моим любящим дядюшкой. Впрочем, я нисколько не обманывалась на сей счет, поскольку знала, что дядя пригласил меня сюда неспроста.
— Так что же? — резко спросил он. — Тебе нечего сказать?
— Я ответила бы, что и это почитаю для себя великой честью.
— Вот речь, достойная Медичи! — Дядя разразился грубым хохотом, и я почуяла в нем такую угрозу, что у меня подкосились ноги под тяжелым платьем.
— Ты научилась давать неопределенные ответы. — Климент снова взглянул на меня. — Это изрядно поможет тебе в супружеской жизни.
Кровь моя застыла в жилах. Я решила было, что ослышалась.
— Пришла пора повзрослеть, — продолжал дядя, жуя апельсин и капая светлым соком на рукав. — В сущности, переговоры о браке уже почти завершены. Частью твоего приданого станет герцогство Миланское, я передам его сразу после свадьбы. Как знать! — Он поднял голову. — Быть может, в один прекрасный день ты станешь королевой Франции!
У меня загудело в ушах. Вот она, месть, которую он так долго лелеял! Вот кинжал, который он вонзит в грудь Карла V, — союз с Франциском I, соперником императора! И орудием его мести стану я. Мой брак разрушит замыслы Карла V завладеть Италией и даст Франциску права на герцогство Миланское, которое он давно жаждет заполучить и которое сейчас находится под имперской властью.
— Но ведь король Франциск уже женат, — пролепетала я, — на родной сестре императора.
— Совершенно верно. Зато его второй сын, Генрих Орлеанский, холост и, возможно, когда-нибудь унаследует трон. По крайней мере, у меня имеются достоверные сведения, что дофин, старший сын Франциска, весьма слаб здоровьем.
С этими словами дядя принялся чистить очередной апельсин.
— Надеюсь, твое молчание не означает недовольства, — прибавил он, глубоко вонзая в сочную мякоть длинные костлявые пальцы. — Чтобы обеспечить тебе этот брак, мне пришлось затратить немало усилий, да и денежных средств. Меньше всего на свете мне сейчас нужны препирательства с несговорчивой невестой.
Что я могла сказать? Он был вправе распорядиться мной по своей воле. Ничто, кроме самоубийства, не могло отвратить моей участи, и, осознав это, я ответила без предательской дрожи в голосе:
— Если такова твоя воля, то мне остается лишь весьма охотно ей последовать. Могу ли я взамен попросить о небольшой любезности? Мне бы хотелось вернуться во Флоренцию. Это мой родной город, и я… — тут я все же смешалась, — хочу с ним проститься.
— Что ж, хорошо, — сказал Климент, однако взгляд его похолодел. — Если пребывание в Риме тебя более не устраивает, я обеспечу тебя подобающим эскортом.
Он протянул правую руку, унизанную перстнями. Приложившись к ней губами, я услышала, как он пробормотал:
— Любовь — предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть.
Пятясь, я отступила к двери, а дядя между тем принялся чистить очередной апельсин. На губах его играла самодовольная усмешка.

 

Я вернулась во Флоренцию благоухающим жарким летом, со свитой, которая состояла из охранников, прежних моих подруг, в том числе Лукреции, и одной новой, карлицы по имени Анна-Мария. Это была четырнадцатилетняя крошечная девушка с коротенькими руками и ногами, которые, впрочем, не мешали любоваться ее роскошной пепельно-золотистой гривой, задорным личиком и жизнерадостной улыбкой. Анна-Мария сразу пришлась мне по душе; в поисках ее папа Климент обшарил всю Италию, так как непременно желал, чтобы у меня во Франции была собственная шутиха. Я тем не менее решила, что не стану принижать ее, увешивая обычными для шутов колокольчиками. Вместо этого ей вменялось в обязанность следить за моим постельным бельем, что давало вожделенное право на место в моей опочивальне.
В родовом палаццо мало что изменилось. Лик Флоренции до сих пор хранил следы перенесенных тягот, и пройдет много лет, прежде чем эти раны затянутся. Однако наш дом стоял нетронутым, безмолвным, точно роскошная усыпальница. Я поселилась в прежних покоях моей милой тетушки, где простыни еще хранили тонкий запах духов, а на столе были разложены принадлежности для письма, словно она отлучилась лишь на минуту и вот-вот войдет.
И там, в ящике стола, под недописанными письмами я обнаружила свою шкатулку из слоновой кости и серебра. Я вынула ее с таким трепетом, словно она могла исчезнуть в моих руках, и провела кончиками пальцев по граням крышки. Это тетушка спрятала шкатулку здесь, среди своих вещей. Она знала, что мне понадобится материнское наследство, и предвидела, что я вернусь.
Раздался щелчок, шкатулка открылась. Под отставшим краешком бархатной обивки я отыскала потайное отделение, где лежал, свернувшись, словно змейка, подарок Руджиери. Я надела на шею серебряную цепочку со склянкой, стиснула обеими руками шкатулку и наконец позволила себе предаться горю.

 

Договор о моей помолвке был подписан весной. Дабы представить меня богатой невестой из рода Медичи, папа Климент собрал внушительное приданое и без колебаний выгреб из своей казны множество драгоценностей, в том числе семь серых жемчужин, которые некогда принадлежали одной византийской императрице, а теперь украшали мою герцогскую корону. Помимо того, он отправил во Францию мой портрет.
В ответ Франциск I прислал мне изображение своего сына. Миниатюру доставили в изящной, выложенной атласом шкатулке, и, когда Лукреция бережно извлекла ее, я впервые увидела лицо своего будущего мужа — тяжелые веки, крепко сжатый рот и длинный нос, как у всех Валуа. Лицо, замкнутое и угрюмое, не пробудило во мне никаких чувств, и в этот миг я невольно задумалась, не такое ли впечатление произвел на него и мой портрет. Что же это будет за брак — между чужими друг другу людьми, у которых нет ничего общего?
— Он хорош собой, — с облегчением проговорила Лукреция, взглянув на меня, закаменевшую в кресле. — Похоже, три года в Испании прошли для него без последствий.
— А как он оказался в Испании? — Анна-Мария озадаченно нахмурилась.
— Он и его брат, дофин, были отправлены заложниками к императору Карлу Пятому, когда король Франциск проиграл войну за Милан, — отозвалась я. — Король также вынужден был жениться на сестре императора Элеоноре.
К моему смятению, на меня вдруг накатило желание по-ребячески затопать ногами, швырнуть портрет через всю комнату, закатить истерику, которая выдала бы мое полнейшее бессилие. Прикусив губу, чтобы сдержать слезы, я махнула рукой:
— Уберите портрет и оставьте меня одну.
Той ночью я сидела без сна и смотрела в окно, за которым стояла душная флорентийская ночь. Я позволила себе оплакать все, чего лишилась, прежде чем окончательно избрать свою судьбу. Моей жизни в Италии пришел конец. Возможно, это не то, чего я хотела, но это моя судьба. Теперь мне надлежит думать о будущем и готовиться к нему.
В конце концов, я — Медичи.
Назад: Глава 3
Дальше: Часть 2 1532–1547 НАГАЯ, КАК ДИТЯ