— Екатерина, дитя мое! Проснись!

Я открыла глаза: надо мной склонилась камеристка со свечой в руке. От зыбкого пламени по стенам плясали огромные тени.

— Госпожа Строцци ждет тебя в зале. Одевайся скорее.

Я кивнула и выскользнула из постели. Камеристка проворно сняла с меня ночную сорочку и натянула платье. Покуда она торопливо заплетала мои волосы, я гадала, что же понадобилось от меня тетушке. В палаццо сгущалась атмосфера тревоги, особенно после того, как я пересказала тетушке слова Маэстро о скором падении Рима. Я и сама начала меняться. Открыв в себе загадочный дар, я стала все подвергать тайному сомнению. В то время я этого еще не осознавала, но теперь понимаю, что попросту перестала быть доверчивым ребенком. Я пыталась, в надежде увидеть свое будущее, пробудить этот дар, однако не дождалась ничего и потому понятия не имела, как изменится моя жизнь уже вот-вот.

Камеристка металась по спальне, заталкивая в полотняный мешок мои гребни с серебряными ручками, шали, туфли.

— Мы куда-то уезжаем?

— Госпожа велела собрать твои вещи. — Она покачала головой. — Больше я ничего не знаю. Лакей ждет за дверью.

— Тогда не забудь прихватить и мою шкатулку. — Я указала на сундук.

Шкатулка из слоновой кости и серебра была единственным, что осталось мне на память о матери. Эту безделушку мать привезла из Франции как часть приданого, и красный бархат, которым была изнутри выстлана шкатулка, до сих пор хранил едва уловимый аромат ее лавандовых духов. В потайном отделении я спрятала склянку на серебряной цепочке, которую подарил мне Руджиери.

В палаццо было темно и тихо, лишь шуршали по мраморному полу мои мягкие домашние туфли да топотали башмаки лакея, который вел меня в зал. Там ожидала тетушка, окруженная грудой сундуков и саквояжей. С высоких стен были сняты все гобелены и картины, позолоченная мебель сдвинута в углы.

Сердце мое забилось быстрее. Тетушка заключила меня в объятия, прижала к себе с такой силой, что корсаж впился в ребра.

— Мужайся, моя дорогая! — прошептала она. — Будь тверда. Пришло время показать миру, что ты — истинная Медичи по крови и по праву.

Я окаменела. Что стряслось? Почему тетушка так обращается ко мне?

— Возможно, ты не поймешь, — продолжала она дрожащим голосом, сглатывая слезы, — но у меня просто нет другого выхода. Так они приказали. Синьория Флоренции изгнала нас.

Я знала, что Флоренцией правит синьория и что ее членов избирают граждане города. В отличие от других городов-государств Италии, Флоренция была республикой и чрезвычайно гордилась этим. К нам синьория всегда относилась благосклонно, ее члены нередко обедали в палаццо с тетушкой и ее супругом — толпа пожилых господ, которые слишком много ели, пили много вина и неустанно твердили мне, какая я хорошенькая.

— Какой позор! — жарко продолжала тетушка, словно позабыв о моем присутствии. — Нас, Медичи, гонят из родного города посреди ночи, словно мелких воришек! Я всегда говорила, что Климент нас погубит. Он сам навлек на себя это злосчастье. Мне нет дела до того, что станет с ним, но ты, дитя мое, моя Екатерина… Ты не должна расплачиваться за его преступления!

— Преступления? — повторила я. — Но что же такое натворил папа Климент?

— Нет! Не смей так его называть! Всяк его ненавидит, потому что он готов на все, только бы спасти свою шкуру. Понимаешь? Он бежал, бросив Святой престол в тот самый миг, когда войско Карла Пятого разоряло Рим. Пусть никому даже в голову не придет, что тебя волнует участь этого труса, который смеет именовать себя папой римским!

Я ошеломленно воззрилась на тетушку. С ума она сошла, что ли? Карл V, из рода Габсбургов, был императором Германии, Австрии, Испании и Нидерландов. Он провозглашал себя защитником веры, хотя я помнила, как мой дядя однажды обронил, что Карл в то же время скуп и безжалостен, охоч до завоеваний и вечно ссорится либо с хитроумными французами, либо с еретиками-англичанами. И все же Карл носил корону Священной империи, осененную благоволением папы римского… И мне никак не верилось, что он осмелился вторгнуться в Рим.

— Клименту следовало бы внять требованиям императора и снабдить его деньгами для жалованья имперским войскам, — продолжала тетушка срывающимся голосом. — Вместо этого он предпочел лелеять свою нелепую гордыню и поддерживать французов, хотя солдатня уже барабанила в дверь его дома! — Она яростно взмахнула кулаками. — И вот теперь священный город в огне, а Флоренция восстала против нас, Медичи! Он погубил всех нас!

Тетушка повернулась ко мне. Ее внезапное молчание испугало меня даже больше, чем все услышанное до сих пор.

— Ты меня предупреждала, — прошептала тетушка. — Маэстро предрек все эти события, он говорил, что Рим падет, но я, как и злосчастный Климент, оказалась слишком упряма, дабы внять ему!

Мне отчаянно хотелось опрометью взбежать по лестнице и запереться в своих покоях, но неотступный взгляд тетушки словно пригвоздил меня к месту.

— Синьория обещала, что тебе не причинят вреда… Но, Екатерина, ты должна их слушаться. Ты должна делать все, что они велят.

Волна черного ледяного страха накрыла меня с головой. Я не заметила, как тетушкин лакей бесшумно приблизился ко мне сзади, покуда его огромная ладонь не легла на мое плечо. Внезапно я поняла: происходит нечто немыслимое. Тетушка присутствовала при моем появлении на свет, стояла у смертного одра моих отца и матери. Она отправила меня в Рим, поскольку у нее не было другого выхода, но все же вернулась за мной, чтобы забрать во Флоренцию и вырастить. Какое бы негодование ни вызывала у меня ее строгость, я никогда ни на йоту не сомневалась в ее любви. Она просто не могла так поступить. Не могла от меня отречься.

С губ моих сорвался пронзительный крик, но лакей тотчас зажал мне рот и без труда оторвал от пола. В ноздри ударил запах загрубевшей мужской кожи. Вспышка гнева придала мне сил: я попыталась укусить его, неистово лягалась и извивалась, хотя руки его стискивали меня, словно железный обруч.

— Дитя мое, не нужно! — со слезами умоляла тетушка. — Это только ради твоего блага! Мы должны уберечь тебя!

Но отчаяние в ее голосе лишь побудило меня сопротивляться изо всей силы: я лягнула лакея в бок, а он забросил меня на плечо и целеустремленно направился к выходу. К горлу подкатила тошнота. Я безнадежно молотила кулаками по твердой, точно камень, спине лакея, который как ни в чем не бывало вышел в темный внутренний двор с чудным фонтаном посредине, украшенным вычурной бронзовой статуей Давида в нелепой шляпе. А потом уверенно двинулся дальше, к парадным воротам дворца.

Едва мы оказались на улице, я услышала вой — точно булыжная мостовая разверзлась, выпустив на волю демонов ада. Из тени у самых ворот к нам шагнул человек в плаще с капюшоном.

— Отдай ее мне, — промолвил он.

Я завизжала и начала отбиваться, однако лакей вручил меня незнакомцу. От того пахло сажей и мускусом; когда он усадил меня на гнедого коня, я заглянула в его темные глаза. Незнакомец оказался молод и хорош собой.

— Герцогиня, — прошептал он, — я Альдобринди, секретарь синьории. Веди себя тихо, иначе погубишь нас обоих.

Я услышала, как распахнулись ворота, и представила демонов, которые с вилами в руках поджидают нас снаружи. Альдобринди взобрался в седло позади меня и набросил мне на голову темную и тяжелую полу плаща, чтобы укрыть от чужих глаз.

Потом мой спутник направил коня на улицу. Мне не была видна толпа, заполнявшая Виа Ларга, зато хорошо слышен слитный оглушительный рев:

— Смерть Медичи! Смерть тиранам!

Свистнула плеть, конь возбужденно заплясал.

— С дороги, чернь! — прорычал Альдобринди. — Я — секретарь синьории!

На миг воцарилась пугающая тишина. Я теснее прижалась к Альдобринди, стремясь сделаться как можно меньше и незаметней; казалось, если меня обнаружат, то выдернут из седла и разорвут в клочья.

Мы снова двинулись вперед. Конь ступал будто украдкой, пробираясь по городу; пропитанный дымом воздух дрожал от неистовых выкриков. Через прореху в плаще я видела, как тут и там над головами бегущих мелькают маслянистые язычки факелов; крик стоял оглушительный. Я старалась сохранить спокойствие, однако чем дальше мы продвигались, тем мне становилось страшнее. Я не имела ни малейшего представления, куда везет меня Альдобринди и что там меня ждет.

К тому времени, когда конь остановился перед высокими воротами в массивной кирпичной стене, я уже почти теряла сознание от изнеможения. Альдобринди снял меня с седла. Не чуя под собой ног, я вместе с ним вошла в ворота и очутилась в безлюдном внутреннем дворе. Единственный факел озарял жутковатым светом каменные, грубо вытесанные колонны и полуразрушенный колодец посредине.

— Добро пожаловать в монастырь Святой Лючии. — К нам подошла фигура в черной рясе.

Я невольно вскрикнула и с ужасом взглянула на Альдобринди. То была обитель сестер Савонаролы, рьяных сторонниц этого безумного пророка, который проповедовал против Медичи и был моим прадедом сожжен на костре. Монастырь Святой Лючии был самым нищим среди всех обителей Флоренции, и то, что он по сию пору кичился голыми стенами, наглядно свидетельствовало о том, как упорно монашки ненавидят наш род: они скорее умерли бы, чем воспользовались щедротами Медичи. Тетушка не могла знать, что меня повезут именно сюда, иначе ни за что не дала бы согласия на это.

— Не оставляй меня здесь! — прошептала я, и голос мой сорвался.

Альдобринди, однако, отвесил мне поклон и удалился, а монашка схватила меня за плечо.

— Все кончено! — прошипела она. — Твой дядя, папа римский, трусливо укрылся в своей крепости в Орвието, а волки императора между тем вольно рыщут по Риму. Вот что сотворила гордыня вашей семейки — навлекла на наши головы гнев Божий! Ну да на сей раз от расплаты не уйти! Здесь, в этих стенах, ты искупишь все грехи Медичи.

Я посмотрела в ее бесцветное, искаженное злобой лицо, в поблекшие глаза, не ведающие милосердия, и поняла, что видит она сейчас вовсе не меня. Из-за жгучих слез я почти ничего не различала, а монашка поволокла меня мимо призрачной череды фигур в черных рясах, недвижно взиравших на нас с галереи. Протащив по пыльному коридору, она втолкнула меня в глухую, без окон келью, где уже поджидала другая монашка.

Дверь с грохотом захлопнулась. С бесчувственной сноровкой монашка сорвала с меня одежду, и я осталась стоять перед ней, нагая и дрожащая. Затем она вынула что-то из кармана рясы, и я сжалась, разглядев блеск ножниц.

— Станешь сопротивляться, будет только хуже, — предостерегла она, а потом ухватила мою косу и отрезала одним движением.

Каштановая коса вместе с вплетенной в нее розовой лентой упала к моим ногам. Слезы хлынули у меня из глаз, рыдания стиснули горло. Я прикусила губу, не желая выдавать своих чувств, дрожа всем телом, словно стояла босая в снегу, а монашка между тем состригала мои волосы до корней.

Закончив, она набросила на мое продрогшее, покрытое пупырышками тело грубую шерстяную рясу и сунула мне в руки потертую метлу.

— Прибери за собой! — велела она.

Пока я неловко сметала в груду роскошные каштановые завитки, она пристально наблюдала за мной. Управившись с этим делом, я посмотрела ей в глаза: взгляд ее был холоден и безжизнен, словно поле зимой.

Не сказав больше ни слова, монашка вышла и заперла дверь. Я осталась в полной темноте, где пахло плесенью, в стенах шуршали крысы, а жалкие клочья беспощадно остриженных волос щекотали мне ноги.

Той ночью я плакала, пока не заснула.

Каждый день, неделю за неделей меня водили в стылую монастырскую часовню и заставляли часами выстаивать коленопреклоненной на каменном полу, покуда колени не начинали кровоточить. Я принуждена была соблюдать до мелочей суровый распорядок обители; мне не дозволялось разговаривать, и только раз в день я получала водянистое варево, после чего следовала нескончаемая молитва под гулкий, размеренный звон колокола. Меня ни на минуту не оставляли одну, разве только по ночам, когда я сидела в келье и прислушивалась к отдаленному грохоту пушек. Я не знала, что творится за стенами монастыря, однако с улиц то и дело доносились отзвуки причитаний, а пепел, падавший с дымного неба, засыпал весь скудный монастырский огород.

Как-то ночью неведомая сестра ядовито прошептала в замочную скважину моей двери:

— Французы принесли чуму! Твой дядя, чтобы поставить Флоренцию на колени, нанял зараженных чумой иноземцев, да только ему все равно не победить! Мы все умрем, но не позволим Медичи снова править нашим городом!

Монашки удвоили число ежедневных молитв, однако их старания оказались тщетными: четыре престарелые сестры заболели и испустили дух, захлебнувшись собственной рвотой и покрывшись гнойными язвами. Потеряв всякое подобие гордости, я со слезами умоляла монашек отпустить меня, выгнать, если иначе нельзя, за ворота, словно бездомную собаку. Сестры, однако, лишь молча смотрели на меня — так, словно я была неким животным, предназначенным на заклание.

Я знала, что скоро умру. Очень долго, казалось, целую вечность готовилась я к смерти. Не важно, каким образом это произойдет, твердила я себе, но необходимо сохранять мужество. И никогда, никому не показывать своего страха, потому что я — Медичи.

После долгих девяти месяцев осады, когда великолепные укрепления города превратились в груды камня, а горожане начали умирать с голоду, у синьории не осталось иного выхода, кроме как сдаться. В город вошла армия, состоявшая на жалованье у моего дяди.

Монашки запаниковали. Они переселили меня в просторную комнату, принесли сыру и сушеного мяса из погреба, где хранились их лучшие припасы. И все твердили, что только исполняли указания синьории, а сами, дескать, никогда не желали мне зла. Я смотрела на них отрешенно. Волосы мои кишели вшами, десны кровоточили, я исхудала как тростинка. Ожидание смерти настолько измучило меня, что даже не осталось сил их ненавидеть.

Через несколько дней в обитель прибыл Альдобринди. К тому времени я уже достаточно отъелась, чтобы принять его, не теряя сознания, и была одета в то самое платье, в котором он забрал меня из палаццо. Однако в глазах его отразились ужас и потрясение: должно быть, я больше походила на скелет, наряженный в камчатное детское платье, и Альдобринди повалился передо мной на колени, моля о прощении, но я не слушала.

— Где моя тетя? — негромко спросила я, когда он наконец унялся и стал заверять, что меня непременно освободят и отправят в Рим.

— Госпожа Строцци вынуждена была покинуть город, но даже в изгнании она ни на миг не прекращала бороться за тебя, — ответил Альдобринди после гнетущей паузы. — У нее началась горячка, и… — Он запустил руку под камзол и вручил мне запечатанный конверт. — Она оставила тебе вот это.

Я даже не взглянула на письмо тетушки, только сжала его в руках и сквозь бумагу ощутила невидимое присутствие женщины, которая составляла столь огромную часть моего мира, что невозможно было вообразить, что ее больше нет. Я не плакала, не могла плакать. Горе мое было чересчур глубоко.

В тот же день я покинула обитель Святой Лючии и выехала в Рим. Я не знала, что ждет меня впереди. Знала только, что мне одиннадцать лет, моя тетушка мертва, а моей жизнью распоряжаются другие.