Книга: Откровения Екатерины Медичи
Назад: Глава 36
Дальше: Глава 38

Глава 37

Мы с Генрихом выехали из Парижа навстречу наваррцу. Оба мы были в трауре по Эркюлю, чье тело покоилось сейчас в аббатстве Сен-Дени. Мы откладывали похороны, ожидая ответа на приглашение. Наконец после нескольких недель проволочки наваррец прислал письмо, в котором выражал желание быть с нами в час нашей скорби. Скоро он приедет; вместе мы изыщем способ справиться с Гизом.
Когда кортеж, медленно двигавшийся по долине, наконец появился в поле зрения, я всмотрелась в него с нарастающей неуверенностью. Даже для бережливого Генриха Наваррского кортеж оказался прискорбно мал — всего лишь жалкая горстка всадников и повозок. Они подъехали ближе, и Генрих стиснул поводья так, что костяшки пальцев побелели.
— Я вижу Марго, — отрывисто бросил он. — Наваррца с ней нет.

 

Добравшись до Королевского особняка, моя дочь сбросила на пол покрытую дорожной грязью одежду и осталась в нижней сорочке до колен. Ее ближние дамы, совершенно выбившиеся из сил, кувшинами таскали горячую воду в выстланную полотном ванну. Я ждала, нетерпеливо притопывая ногой. Дамы сделали реверанс и удалились. Марго со вздохом облегчения забралась в ванну.
— Силы небесные! — наконец взорвалась я. — Где Генрих? Неужели он не понимает, что может стать наследником французского трона?
Марго плеснула ароматной розовой водой на свои полные груди. Живот ее, к моему вящему огорчению, остался безнадежно плоским.
— Он крайне сожалеет, но вынужден отказаться от вашего приглашения, поскольку его Совет выступил против этой поездки. Совет считает, что здесь наваррцу грозит опасность. Притом для того, чтобы его объявили наследником, он должен будет снова отказаться от своей веры. Подобное решение, сказал он, нельзя принимать второпях. Он написал тебе письмо. — Марго ткнула пальцем в сторону груды дорожной поклажи, сложенной у кровати. — Оно там, в моей сумке.
Ковровая сумка, валявшаяся раскрытой на полу, оказалась битком набита разнообразной косметикой. Сложенный лист пергамента с печатью Генриха Наваррского я отыскала под эмалевым зеркальцем Марго.
«Сердечно приветствую ваше величество и выражаю крайнее сожаление, что в это нелегкое время не могу поддержать его королевское величество, моего кузена, своим личным присутствием. Я глубоко скорблю о кончине его высочества Эркюля, герцога Алансонского, однако государственные дела вынуждают меня оставаться в пределах своей страны до тех пор, пока мой Совет не примет иного решения. Надеюсь, ваше величество не забыли нашей последней беседы и моих предостережений, ибо верные гугеноты во Франции по-прежнему сообщают мне, что некий вельможа все так же стремится к обретению незаконной власти, каковое стремление может представлять угрозу его королевскому величеству. Вы найдете во мне дружественного монарха, который весьма опасается за благополучие короля, моего кузена, и искренне надеется, что ваше величество и его королевское величество сочтут необходимым обуздать амбиции вышеупомянутого вельможи прежде, чем положение станет непоправимым. До указанного времени я вряд ли смогу добиться согласия своего Совета на путешествие во Францию».
— Он вам не доверяет, — заметила Марго, не сводя с меня глаз. — Он опасается, что Гиз убьет его, как убил Колиньи. Что бы я ни говорила, мне не удалось его переубедить.
— Значит, плохо старалась. — Я сложила письмо и сунула в карман платья.
— Тебе легко говорить! — огрызнулась она. — Мне осточертело с ним возиться! Он обращается со мной как с вещью. Едва ты уехала, он вернулся к попойкам и охоте, а мне больше не дал на расходы ни единого гроша! Я этого не потерплю. Я, в конце концов, его жена и королева.
— Ты нисколько не изменилась. — Я взглянула на нее с отвращением. — Твой младший брат еще не лег в могилу, а ты думаешь только о себе. Если Генрих отказался приехать, ты должна была остаться с ним.
Марго выпрямилась так резко, что вода из ванны выплеснулась на пол.
— Не смей попрекать меня Эркюлем! — К моему изумлению, в глазах ее заблестели слезы. — Только он один и любил меня. Вам всем было на него наплевать; никто из вас и пальцем не шевельнул, чтобы его спасти. Ты позволила Генриху отослать Эркюля в Англию, и вот теперь он мертв. Это ты виновата в его смерти! Ты, и только ты во всем виновата! Франция всегда была тебе дороже всего, дороже семьи, Бога, чего угодно! И вот погляди, к чему это нас привело!
Я молчала, ошеломленная жестокостью этих слов и тем, как они необъяснимо вторили моим собственным угрызениям совести.
— Я сделала все, что могла, — продолжала Марго, выбираясь из ванны. — Сказала Генриху, что вы сделаете его наследником, если он приедет в Париж и сходит к мессе. Я умоляла его ради памяти Эркюля забыть о наших разногласиях, и знаешь, что он сделал? Рассмеялся мне в лицо! Он же вечно смеется, из кожи вон лезет, изображая веселого короля.
Она схватила полотенце и раздраженно завернулась в него.
— Я сыта по горло таким муженьком! Я торчала при его жалком дворе и улыбалась, пока не заноют зубы. Терпела оскорбления его проповедников и выслушивала их заунывные молитвы, изображала верную супругу, покуда он спал со всякой шлюхой, которая подвернется под руку, а потом взял в любовницы даму из моей свиты. Он бессердечен. Он отправил меня к границе, даже не попрощавшись; его гвардейцы сопроводили меня только до Прованса. Мне пришлось ехать через всю Францию с жалкой горсткой слуг, точно какой-нибудь вдове! Да пускай он сдохнет, мне наплевать. Я к нему не вернусь.
Я изогнула бровь. Как бы ни скорбела Марго по Эркюлю, но сейчас она была такой, какой я знала ее всю жизнь, — скандальной и глупой девкой, безразличной ко всему, что не затрагивало ее собственные удобства.
— Это вряд ли, — сказала я. — Более того, советую тебе не устраиваться здесь надолго, потому что, как только закончится траур, я сама отвезу тебя к Генриху.
Не дожидаясь ответа, я развернулась и решительно вышла. Мне следовало бы знать, что наваррец не высунет носа из своей крепости, не рискнет снова стать нашим пленником или пасть жертвой Гиза. Впрочем, если он не желает приехать ко мне, я поеду к нему сама.
Я могу предложить ему корону. И какова бы ни была ее цена, он должен смириться с тем, что заплатит ее, и принять католичество.

 

Я позаботилась о том, чтобы похороны Эркюля прошли с необычайной пышностью. Когда гроб опускали в усыпальницу, Марго разрыдалась, однако через несколько дней уже принимала гостей в моем особняке, где почти до утра горели свечи и звучал веселый смех, опровергая драматичные притязания на вселенскую скорбь.
Наконец сорокадневный траур подошел к концу. Генриху и Луизе предстояло открыть двор в Лувре, и я отправилась в особняк, чтобы сопровождать Марго на празднества. Марго вырядилась в черное бархатное платье с огромным, выше головы, плоеным воротником, корсаж с разрезами на плечах почти целиком обнажал грудь. Жемчужные нити обильно обвивали ее шею, глаза были подведены, губы накрашены ярко-алой помадой.
— Ты похожа на шлюху, — осуждающе заметила я. — Сейчас же прикройся.
Марго сверкнула глазами и схватила какую-то полупрозрачную шаль. Набросив ее на плечи, она с независимым видом направилась к ожидавшей нас карете, предоставив мне ковылять следом.
В Лувре жарко пылали в канделябрах восковые свечи, заливая золотистым сиянием собравшихся придворных. В парадном зале оказалось не так многолюдно, как я ожидала; постоянная нехватка средств и сомнительное положение с наследованием трона побудили многих дворян укрыться в своих поместьях. И однако же, я, занимая вместе с Марго места на возвышении, заметила нескольких видных католических вельмож, которые прятали в бородах презрительные усмешки.
Напряжение, царившее в зале, было ощутимо, как дым, тянувшийся из каминов, и запах поданной к столу жареной свинины. Когда паж положил на мою тарелку порцию мяса, меня вдруг замутило, и я поспешно отодвинула угощение. Подняв взгляд на придворных, я заметила одинокую фигуру, стоявшую в тени под пилястрами, в алом плаще, наброшенном на широкие плечи.
И невольно вздрогнула, узнав Гиза.
Я не видела его с самой Варфоломеевской ночи. Под алым плащом на нем был темный бархатный камзол, туго облегавший мускулистый торс, белокурые волосы были коротко острижены на солдатский манер, худощавое лицо исполнено гордости. К тридцати пяти годам он обрел опасное сходство со своим покойным отцом, хотя излучал кипучую чувственность, которой был лишен Меченый. Я могла понять, почему моя дочь так тосковала по этому мужчине. И едва эта мысль промелькнула в моей голове, я искоса глянула на Марго.
Она откинулась в кресле, на губах ее играла улыбка. У меня бешено заколотилось сердце. Я краем глаза глянула туда, где сидели на возвышении Генрих и Луиза; королева в своем наряде была бледна и отрешенна, как тень, на ее запястье покачивались четки. Сын заметил мой неотступный взгляд и, проследив за ним, посмотрел туда же — над волнующимся морем придворных, в темноту под пилястрами. Он оцепенел, и кровь разом отхлынула от его лица.
Я принялась было за еду, но свинина показалась мне по вкусу ничем не лучше сухой щепки. Гиз все так же сверлил меня взглядом. Марго болтала с сидевшей справа от нее дамой, то и дело протягивая руку к графину, чтобы наполнить свой кубок, и притворялась, будто не замечает присутствия в зале своего бывшего любовника, хотя сама то и дело украдкой посматривала на него. Нечто соединяло их, и я всем существом чувствовала эту связь — не высказанное словами единение двух заговорщиков. Я подалась вперед, сдвинувшись на край кресла, и тут Генрих поднялся на ноги. Смерть Эркюля поставила под угрозу само продолжение рода Валуа, который правил Францией почти два столетия, и мы с Генрихом немало потрудились над его осторожной речью.
Облаченный в пурпурную мантию и корону с сапфирами, он заговорил с непринужденным изяществом. Голос его эхом разнесся по залу: он поведал собравшимся о своей скорби по ушедшему брату и о необходимости окончательно исцелить страну от разлада.
— И пускай помнят мои враги, — заключил Генрих, и я заметила, как взгляд его остановился на Гизе, — что в это нелегкое время я не потерплю никаких раздоров. Франция — вот что должно быть для нас превыше всего. А посему, — он указал на Марго, — я ныне объявляю мужа моей сестры, моего кузена и тезку Генриха Наваррского, прямым наследником трона — если он согласится на поставленные мной условия и до того времени, когда ее величество, моя супруга и королева, коли будет на то Божья воля, произведет на свет сына.
Придворные усердно захлопали. Генрих собирался уже сесть, но тут из тени выступил Гиз.
— Ваше величество, — произнес он таким звучным и повелительным тоном, что все, кто был в зале, замерли. — Мы не можем не радоваться вашей готовности ставить превыше всего нужды королевства, но, опасаюсь я, Франция ныне нуждается в более непреклонном решении, нежели выбор наследника.
Генрих застыл. Я поспешно встала:
— Господин мой герцог, мы только что объявили…
— Мадам, я не глухой, — перебил Гиз и целеустремленно зашагал к возвышению.
Дойдя до места, он остановился и извлек из-под плаща какай-то сверток. Я не могла оторвать взгляда от могучих, со вздувшимися венами рук, которыми Гиз заколол Колиньи, а затем вышвырнул его тело из окна второго этажа.
— Здесь у меня жалобы от бургомистров тех городов, которые расположены на границе с Наваррой. — Гиз потряс пакетом. — Генрих Наваррский безнаказанно устраивает набеги на эти города, устраняет католических чиновников и замещает их гугенотами. Пока мы здесь оплакиваем смерть нашего дофина, он позаботился о том, чтобы все города вдоль границ его королевства подчинялись только ему.
Я глянула на Марго. Она ответила мне таким же прямым взглядом, и глаза ее были холодны как ледышки.
Генрих не шелохнулся, не произнес ни слова и лишь неотрывно смотрел на Гиза. Я заметила, как переменилось его лицо: в нем проявилась жесткость; видно было, что он с такой силой стискивает челюсти, что губы приоткрылись, зловеще обнажив полоску зубов.
— Ваше величество, — продолжал Гиз, — наваррец вас дурачит. Он никогда не согласится на ваши условия. Заняв трон, он предаст нас всех во власть ереси.
— Вам ли не знать, что проще всего состряпать ложные доказательства вины именно тогда, когда никакой вины нет, — наконец заговорил Генрих, и в голосе его зазвучал убийственный холод. — Если то, о чем вы говорите, правда, почему же я не узнал об этом раньше?
— Я и сам получил эти сведения лишь пару дней назад, от доверенного лица. — Рассчитанное спокойствие Гиза пугало меня. В отличие от Меченого, он хорошо научился владеть собой. — Я немедля отправился в путь, чтобы предостеречь вас, однако Жуанвиль, где находится мое поместье, расположен слишком далеко от Парижа. Тем не менее, если вы сомневаетесь в моих словах, прочтите эти письма сами. — Он положил сверток на край помоста. — Вы увидите, что нам не обрести мира, покуда жив наваррец. Он угрожает нашей вере и…
— Лучше воздержитесь от дальнейших речей, не то перейдете границу дозволенного. — Генрих поднял палец, прерывая его на полуслове. — Вам и так повезло, что вас не взяли под арест, памятуя о прошлых ваших деяниях.
Я заметила, как на лице Гиза под бородой заходили желваки.
— Вы неверно судите обо мне, ваше величество. Я предан вам, но сейчас наступило время не говорить, но действовать. Мы должны закончить начатое.
— А вы, — сказал Генрих, — все больше напоминаете поведением своего отца. Впредь советую вам быть осторожней. Я не потерплю, чтобы моей страной правил Гиз.
В тишине, которая воцарилась после этих слов, я различила звук своего неровного дыхания.
— Я не хочу править Францией, — негромко сказал Гиз. — Хочу только спасти ее.
— Я прочту эти письма. — Генрих коротко махнул рукой. — А пока повелеваю вам вернуться в свое поместье и более не покидать его. До сих пор я был терпелив, но даже у моего терпения есть предел.
Гиз развернулся и вышел из зала, оглушительно лязгая шпорами в тревожной тишине.
— Ступай со мной! — прошипела я Марго, когда Генрих подобрал пакет и удалился в примыкавшую к залу приемную.
Едва мы вошли в приемную, Генрих резко повернулся к Марго:
— Это правда? Твой муж меня обманывал?
— Почем мне знать? — Она разгладила крохотную морщинку на перчатке. — Я же сейчас не с ним.
— Тогда откуда Гиз узнал об этом? — Генрих сунул ей под нос сверток. — Каким образом ему стало известно то, чего не знаю я? — Он запнулся. Глаза его бешено сузились. — Так это твоих рук дело? Ты знала, что наваррец собирается захватить эти города, но нам не сказала ни слова. Нет, ты предпочла уведомить своего любовника!
Марго выразительно выгнула бровь:
— А ты думал, я стану вам помогать после того, как вы отняли у меня Гиза?
Генрих впился в нее взглядом, дрожа всем телом. На долю секунды мне почудилось, что сейчас он ее ударит. Затем он швырнул сверток к ногам Марго.
— Поскольку ты моя сестра, — проговорил он звенящим от ярости голосом, — я не стану наказывать тебя так, как ты заслужила. Однако отныне ноги твоей не будет при моем дворе. Я изгоняю тебя. Ты сегодня же покинешь Париж, но и к наваррцу не вернешься. — Он искоса глянул на меня. — Займись этим.
Генрих вышел. Я обратила взгляд на Марго. В этот миг мне казалось, что я и вправду способна ее возненавидеть.
— Так ты сговорилась с Гизом против нас?
— Почитай сама. — Марго пнула пакет носком туфли. — Письма здесь мои.
— Боже милостивый, — прошептала я, — но почему?
— Эркюль мертв. — Она усмехнулась. — Мне безразлично, кто наследует трон, раз уж мы все равно обречены.
Я попятилась от нее, от расчетливой злобы, которой горели ее глаза. «Но род, который ты всеми силами стремишься сохранить, бесплодное твое потомство — обречено», — услышала я, как наяву, слова Козимо, пугающие в своей пророческой точности.
И Марго, будто тоже слышала эти слова, торжествующе вздернула подбородок.

 

Январь обрушился на нас круговертью ветра и снега. Кутаясь в меха и теплый шерстяной плащ, я стояла во внутреннем дворе и провожала Марго. Ее увезут в замок Уссон в Оверни — уединенное владение, где проще организовать надежную охрану, единственное, кроме Бастилии, место, где она никому не сможет причинить вреда и где с ней самой не случится ничего плохого. Когда ей сообщили об этом решении, она не произнесла ни слова.
Она вышла из дворца в сопровождении гвардейцев и направилась к оседланной для нее кобылке. Я смотрела, как она поднимается на деревянную подставку, а затем с грациозной легкостью взлетает в седло. Каждое ее движение дышало силой.
Она подобрала поводья и повернулась ко мне. Внезапно мне показалось, что я вот-вот расплачусь. Я не хотела понимать Марго; не хотела знать, откуда и каким образом появилась пропасть, которая разделила нас. И все же я ее понимала. Она любила всем своим существом; она всецело предалась человеку, который отрекся от нее. Не важно было, сумеет ли Гиз когда-нибудь оценить ее жертву. Для Марго важно было только одно: она его не забыла и никогда не забудет.
— Помни, кто ты такая, — сказала я дочери. — Помни, чья кровь течет в твоих жилах.
— Как я могу забыть? — Марго одарила меня горькой усмешкой. — Это мое проклятие.
Она ударила каблуками по бокам кобылки и поскакала прочь. Гвардейцы последовали за ней.
Через минуту она растворилась в бурлящей завесе снега.

 

За суровой зимой пришло голодное лето, а его сменила на редкость дождливая осень. Снова урожай гнил на полях, в Париже начались бунты из-за цен на хлеб. А осведомители Бираго ежедневно сообщали, что в поместье Гиза собираются католические вельможи, стягиваются его приспешники, свозятся армейские припасы — все на деньги Филиппа Испанского. С другого конца страны доходили не менее тревожные известия: наваррец захватывал все новые города, собирал под свое знамя тысячи гугенотов и вывозил артиллерийские орудия из каждого замка, которым ему удалось завладеть. Война была неизбежна, война не на жизнь, а на смерть. Сидя безвылазно в своих покоях, слушая, как молотит по окнам дождь, я строчила письмо за письмом, умоляя Генриха встретиться со мной, пока еще не поздно.
Как-то вечером, когда я сидела за столом, разминая затекшие от пера пальцы, дверь отворилась. Подняв голову, я увидела Генриха. После прилюдного унижения, испытанного в Лувре, он удалился в Венсенн; хотя мы каждую неделю встречались на заседаниях Совета, после того дня он ни разу не посетил меня с глазу на глаз.
— Знаешь, почему он меня презирает? — спросил сын.
— Знаю. — Я взглянула на него покрасневшими от усталости глазами. — Он считает, что ты умышлял перебить его друзей и братьев по вере. Хотя мы спасли ему жизнь, он никогда не простит нам той чудовищной ночи.
— Нет, я имею в виду Гиза.
Генрих вошел в комнату. Его длинные, до плеч волосы были собраны сзади, открывая взору незаурядное лицо. На тридцать пятом году жизни черты Генриха обрели четкость и угловатость, свойственные всем Валуа, но глаза остались такими же, как у всех Медичи, — выразительные, непроглядно-черные, с длинными ресницами. Бираго рассказал мне, что Генрих ежедневно упражняется с мечом и луком, а после обеда уделяет по нескольку часов верховым прогулкам в лесу; это было заметно по его подтянутой фигуре и прямой осанке.
— Когда-то я любил его. — Лицо Генриха, озаренное пламенем свечи, заметно смягчилось. — Когда мы отправились вместе воевать с гугенотами — на ту, первую войну, — мы ели за одним столом, спали в одном шатре. Мы стали больше, чем просто друзья. Он стал мне братом — таким, какими никогда не были для меня ни Франциск, ни Карл, ни Эркюль. Он неизменно оберегал меня. Поклялся, что скорее умрет, чем допустит, чтобы со мной случилось нечто дурное.
Генрих издал негромкий смешок.
— Я полюбил его. Да и как я мог устоять? Он был прекрасен, как бог, неистов, как язычник. Он воплощал в себе все черты, какими хотел обладать я. — Генрих остановился у моего стола, провел длинными пальцами по гладкой поверхности орехового дерева, словно вспоминая прикосновение к коже любовника. — Когда я наконец решился открыться ему, он пришел в ужас. Нет, он превосходно скрыл свои чувства. Он говорил как по писаному: дескать, польщен такой честью, однако недостоин ее. Но я-то видел в его глазах омерзение, которое он едва мог сдержать. Я бы мог приказать ему уступить мне; мог поставить его на четвереньки, по-собачьи, и так овладеть им; но я знал, что даже в этом случае, не будь я его принцем, он убил бы меня. Лишь тогда осознал я, как же он на самом деле низок. Он взял то, что было для меня драгоценно, священно, и одним только взглядом превратил в нечто постыдное. Я поклялся, что больше никогда не полюблю, никогда больше не стану добычей чьего-то презрения.
Генрих поднес руку к горлу, словно та давняя боль жгла его до сих пор.
— И я сдержал слово. Никто иной, даже мой бедный Гуаст, не пробуждал во мне такой страсти, какую когда-то пробудил он.
Сын наклонился ко мне и тем же тихим, почти сокровенным голосом проговорил:
— Теперь с этим покончено. Я хочу, чтобы ты изыскала способ избавиться от Гиза. И побыстрее, пока этого не сделал я.
Он сунул руку за отворот камзола и достал незапечатанное письмо.
— Это от наваррца: он согласен на встречу, если ты отправишься к нему. Он получил все твои письма и утверждает, что хочет войны не более, чем мы. Скажи ему, что, если он перейдет в католичество, я сделаю его своим наследником и пришлю ему голову Гиза.
Я потянулась было обнять сына, но он резко отстранился и вышел.

 

До крепости Сен-Брис, располагавшейся на гугенотских землях провинции Коньяк, я добралась в середине декабря. Я ехала по вымороженной насквозь округе, где нагие деревья были увешаны сосульками и леденящий ветер обдувал выросшие вдоль обочины сугробы. Однако Наварра, встречавший меня во внутреннем дворе крепости, был одет, как обычно, в шерстяной камзол, только на голове теперь красовалась черная шляпа с пышным белым пером. Эта шляпа поразила меня — я сразу вспомнила, что именно в ней щеголял Наварра в моем видении, которое посетило меня столько лет назад.
Заметив, что я разглядываю шляпу, он улыбнулся.
— Это чтобы врагам было проще отыскать меня в бою, — пояснил он весело, а затем наклонился ко мне и поцеловал в губы, обдав мое лицо своим теплым дыханием.
Я промерзла до костей, но от наваррца все так же веяло жаром, точно от раскаленной печки.
— Тетушка Екатерина, я и не представлял, как по вам соскучился!
— А я вижу, что ты, господин мой, ничуть не изменился. — Я позволила себе улыбнуться.
— Ну, я бы так не сказал. — Он выпятил подбородок. — Вот, глядите, что сотворили со мной Гиз и его Католическая лига. Раньше у меня в бороде не было ни единого седого волоса.
Голос его звучал легкомысленно, но под этим легкомысленным покровом скрывалась сталь.
— Что ж, — я улыбнулась, — стало быть, у нас найдется, что обсудить.
С этими словами я позволила наваррцу проводить меня в дом. Мы устроились в его личном кабинете, где я смогла вволю погреться у камина с кубком горячего вина. И только затем мы ринулись в бой. Я сразу заметила, что Генрих поднаторел в искусстве дипломатии; ни одно из моих предложений не побудило его сделать хоть крохотную уступку. Он держался так, словно ему и впрямь безразлично, сохранит ли он права на французский трон.
— Довольно! — Наконец я ударила кулаком по столу. — Мы сидим тут уже два с лишним часа, а разговор так и не сдвинулся с мертвой точки. Ты же знаешь, что я не могу арестовать Гиза. Он слишком влиятелен; его арест обратит против нас всех французских католиков.
— Гиз влиятелен только потому, что вы, оставляя его безнаказанным, позволяете ему набраться сил. — Генрих откинулся в кресле, и на губах его заиграла странная полуулыбка. — Что я получу, если соглашусь на ваши условия, кроме нескончаемой войны с Гизом, который явно вознамерился сжить меня со свету? — Он поднялся, чтобы подлить вина в кубок. — Притом же я подозреваю, что, если б вам удалось добиться настоящего мира, вы бы попросту не знали, куда себя деть. Что до меня, я сыт по горло распрями. Будь на то моя воля, я бы нипочем не стал затевать новую войну.
Глядя, как он возвращается в кресло, я подумала: не удивительно ли, что именно этот человек, который взойдет на трон, лишь когда у меня больше не останется сыновей, — именно он, быть может, и сумеет дать Франции все то, ради чего я боролась столько лет. Неужели Нострадамус был прав? Неужели я спасла Генриха только потому, что он, по сути, и есть мой подлинный наследник?
Настало время это выяснить. Мне предстояло разыграть последнюю фигуру.
— Тебе и не нужно воевать, — наконец сказала я. — Обратись в нашу веру, и это положит конец всем войнам. Гиз не сможет выступить против католического наследника. Твои братья по вере тебя простят. И в конце концов, ты получишь Францию.
— Неужели про вас все-таки говорят правду и религия на самом деле ничего для вас не значит, когда речь идет о короне? — Генрих засмеялся, но тут же усмешка его погасла. — Я уже ответил: нет. Я не стану менять веру. Если вам больше нечего сказать, то, боюсь, война неминуема.
Я отставила кубок на столик у камина и, поднявшись, неспешно отошла к окну. Ранние зимние сумерки опустились на мир, словно укрыв его черным плащом. Непроглядная ночь воцарялась в сердце моем, завладевала плотью, проникала в самые кости. Времени почти не осталось. Колебаться больше нельзя.
— А если я отдам тебе голову Гиза? — не оборачиваясь, спросила я. — Это тебя устроит?
Слышно было, как трещат, сгорая, смолистые сучья в камине. Я ждала, напрягшись всем телом. Потом услышала долгий вздох Генриха и лишь тогда оглянулась. На его нахмуренном лице плясали тени.
— Ты же знаешь, я на это способна. Мне случалось прибегать к этому и прежде.
Рот наваррца дернулся. Он поставил кубок на каминную полку, встал у камина, скрестив руки на груди и неотрывно глядя в огонь.
— Колиньи той ночью погиб ужасной смертью, — ровным голосом проговорил он. — Мои братья по вере умирали в невообразимых муках. Я думал, что тоже умру. Я слышал крики и видел, как сражались мои люди, когда за нами пришли приспешники Гиза. Если бы не Марго… — Генрих перевел взгляд на меня. — Он заслужил это. Он омылся в гугенотской крови.
Я не дрогнув встретила его задумчивый взгляд.
— Что ж, хорошо, — проговорил он тихо. — Я согласен. Если вы отдадите мне Гиза, я стану защищать вашего сына. И когда придет время, я стану защитником всей Франции — защитником, который неизменно стремится к миру и веротерпимости, независимо от того, какую веру избирают его подданные.
Я наконец-то позволила себе выдохнуть.
— В таком случае для всего мира мы должны оставаться врагами. Ты станешь готовиться к войне за моей спиной. Гиз узнает об этом и нанесет удар. Только не пытайся взять приступом Париж, силой захватить трон Генриха. Сделай то, о чем мы уговорились, и возвращайся в свои владения. Остальное предоставь мне.
Генрих смотрел мне в глаза. Тишина, стоявшая между нами, была пронизана воспоминаниями. Я увидела наваррца таким, каким он был на свадьбе моего сына Франциска, — настороженным мальчишкой с проницательными глазами; увидела тот день, когда он прибыл в Париж, чтобы взять в жены Марго, и я, обнимая его, ощутила его силу. Мне припомнилась кровавая ночь, когда Карл, навалившись на Генриха, приставил к его горлу кинжал; и тут же воображение нарисовало мне его облик в день побега — как он скачет по нашей истерзанной распрями земле, возвращаясь в свое горное королевство. Я увидела наваррца во всех его воплощениях — мальчиком, юношей, зрелым мужчиной; и теперь уже нисколько не сомневалась в том, что его, равно как и моя, судьба была предопределена свыше.
Мы воистину были половинками единого целого.

 

Я выслала Генриху подробные указания и уложила вещи, чтобы вернуться в Париж. За день до моего отъезда прибыл курьер со срочным донесением. Я распечатала его, прочла — и не смогла побороть мрачного удовлетворения. Хотя событие, о котором шла речь в письме, было само по себе чудовищно, произошло оно как нельзя кстати.
Мария Шотландская была казнена по приказу Елизаветы Тюдор. В завещании она передала свои спорные права на английский престол Испании; теперь Филипп мог выступить в роли мстителя за смерть Марии и обрушить священный огонь на королеву-еретичку.
А Гиз получил превосходный предлог объявить войну наваррцу.
Назад: Глава 36
Дальше: Глава 38