Глава 36
Я собиралась в дорогу. Поскольку поездка могла продлиться несколько месяцев, я не сразу известила о своем решении Марго. Когда я наконец призвала ее к себе, она, судя по всему, восприняла эту новость с облегчением.
Генрих перебрался с Луизой в Венсенн, оставив меня закрывать Лувр на зиму. Стоя посреди своих покоев, окруженная со всех сторон сундуками, я отправила фрейлин раздобыть съестное, чтобы подкрепиться после долгого хлопотного утра. Оставшись одна, побрела в спальню за Мюэ. Мои личные вещи хранились в сундучках из сандалового дерева, а Мюэ, когда я уходила, дремала на подушке в кресле. Брать ее с собой я не собиралась — моя верная собачка к старости совсем ослепла и оглохла, так что ей предстояло остаться на попечении Анны-Марии. Сейчас я хотела только посидеть с ней рядом и погладить ее, но, когда подошла к креслу, где спала Мюэ, свернувшись клубочком и прикрыв мордочку кончиком хвоста, обнаружила, что она не дышит.
Я оцепенела, не в силах тронуться с места. Когда наконец я решилась провести рукой по ее белой шерсти, такой же густой и мягкой, как в щенячьи годы, пальцы мои ощутили угасающее тепло. Мюэ умерла перед самым моим приходом.
Мир мой рухнул. Мюэ была последним живым напоминанием о покойной Елизавете, единственным ее подарком. И сейчас, стоя над тельцем собачки, я увидела, как наяву, всех, кого любила и кого потеряла, ощутила, как гнетет и давит на плечи бремя нескончаемых тягот. С губ моих сорвался крик, похожий больше на безысходный вой.
В спальню вбежали Лукреция и Анна-Мария.
— Нет, нет, нет… — услышала я собственный голос, когда они остановились возле меня. — Мюэ, моя Мюэ…
Лукреция обняла меня. Анна-Мария заплакала. Услышав всхлипывания, я потянулась к ней, и мы рыдали в объятиях друг друга, словно дети.
В тот же день, после обеда, мы завернули Мюэ в мою шаль и отнесли в Тюильри, где садовники принялись долбить лопатами промерзшую почву. Мои руки дрожали, когда я прижимала к себе ее тельце, укутанное в самодельный саван; я никак не могла расстаться с ней, и Лукреции пришлось силой отбирать у меня мертвую Мюэ. Я отвернулась, глядя на свинцовое небо; ветер хлестал в лицо, и я слушала шорох земли, которой начали засыпать могилу.
— Прощай, Мюэ! — прошептала я.
И холодные слезы потекли по моему продрогшему, изборожденному заботами лицу.
Мне было пятьдесят семь лет. Смерть неизменно следовала за мной по пятам; я похоронила мужа и четверых детей, убила своего любовника и бесчисленное множество врагов, но эта малая утрата совсем подкосила меня.
Если бы смерть в этот день пришла за мной, я бы встретила ее с радостью.
Чтобы пересечь Францию, нам понадобилось три недели. Когда мы наконец въехали в засыпанный снегом внутренний двор замка в Нераке, наваррец ожидал нас.
Он не выехал нам навстречу, чтобы полюбоваться торжествами, которые устроили его подданные в честь нашего прибытия; не видел, с каким изумлением жители Наварры смотрели на Марго, которая восседала на своей кобылке, одетая в алое с золотой каймой платье и подбитый горностаевым мехом плащ. Я тем не менее знала, что Генриха Наваррского уже известили о том, какой шум вызвало ее появление, и он приветствовал нас сардонической усмешкой. На нем был неброский камзол из черной шерсти, мешковатые штаны едва доходили до колен. Он был все так же ладно скроен и плотно сбит; медно-рыжие вихры торчали во все стороны, словно разворошенная ветром солома, окладистая борода подчеркивала длинный нос. Марго он крепко поцеловал в губы, его зеленые глаза заискрились смехом. Она сморщилась. Наваррца нельзя было счесть непривлекательным, но я, даже стоя поодаль, уловила исходящий от него едкий запах мужского пота и поняла, почему Марго презирает мужа. Генрих явно не утруждал себя регулярным мытьем, в то время как Марго была истовой поборницей чистоты.
— Как я рад тебя видеть, дорогая, — промурлыкал он и окинул взглядом вереницу повозок с багажом, въезжавшую вслед за нами во двор. — Ты что, прихватила с собой весь Париж?
И, не дожидаясь ответа, повернулся ко мне с широкой улыбкой, словно мы не виделись всего лишь неделю.
— Тетушка Екатерина, добро пожаловать в мои скромные владения.
Я тотчас же приметила произошедшую в нем перемену. Наваррец мог притворяться безразличным, напуская на себя тот бесшабашный вид, который так привлекал парижских шлюх, но я почуяла в нем новообретенную уверенность в себе. Надежно укрывшись в своем горном королевстве, в окружении верных гугенотов, Генрих ощутил почву под ногами. Теперь уже не он, а я была гостьей при враждебном дворе.
— Сын мой, у тебя такой здоровый вид. — Я улыбнулась в ответ. — Здешний воздух явно идет тебе на пользу.
— Конечно! — хохотнул он. — Это ведь мой воздух. — И прибавил, взяв Марго за руку: — Прошу прощения — наш воздух, дорогая. Все, чем я владею, теперь и твое, моя королева. Пойдем, я приготовил для тебя покои. — Он помолчал. — Надеюсь, тебе там понравится. Боюсь, мне не под силу состязаться с роскошью Лувра.
— Этого я от тебя и не ожидала, — отозвалась Марго.
Она взяла Генриха под руку, и он повел ее в замок, предоставив мне плестись следом и подчеркнуто не замечать критических взглядов его гугенотских советников.
Разговоры о делах Генрих откладывал, ссылаясь на приближавшийся праздник Рождества. Желая показать Марго своим подданным, он устроил поездку по стране, и в пути нас щедро потчевали чесночной похлебкой и форелью из горных ручьев. Трясясь в носилках вслед за королевской четой, я разглядывала кряжистых селян, которые взирали на меня недоверчиво и с опаской. Протестанты до мозга костей, они видели во мне чудовищную «королеву-мать», вдохновительницу Варфоломеевской ночи, и некоторые доходили даже до того, что при виде меня соединяли два пальца в древнем знаке, оберегающем от сглаза.
Впрочем, меня мало интересовало отношение этих людей — куда занимательней было наблюдать их отношения с Генрихом. Можно было не сомневаться, что они любят своего короля. Куда бы он ни пошел, вокруг неизменно собирались подданные, и Наварра, не выказывая никаких опасений за свою жизнь, терпеливо уделял время каждому и внимательно выслушивал жалобы. Было очевидно, что он, покинув Францию, без устали трудился над тем, чтобы сменить жалкое обличье вероотступника на возвышенный облик несгибаемого монарха, поскольку отчетливо сознавал, что любовь и восхищение подданных суть наилучшая защита короля. Чувствуя угрызения совести, я тем не менее помимо воли сравнивала обходительные манеры наваррца с высокомерием, свойственным моему Генриху. В то время как мой сын вынужден был оберегаться от тех, кто мог причинить ему зло, наваррец оставался внешне беззаботен, и радость жизни, которую он излучал всем существом, неизменно воздействовала на окружающих. Даже Марго в присутствии мужа оттаяла и начала кокетничать, как в юности. Я не заметила пока ни единого признака, чтобы они разделяли ложе, однако, глядя, как Марго не сводит с него глаз, подозревала, что вскорости дойдет и до этого. Чем бы ни пахло от Генриха, Марго явно была им очарована, а когда она понесет дитя, наваррец окажется еще прочнее привязан к нам.
Между тем за всю свою жизнь я не могла припомнить более суровой зимы. Снег валил неделями, засыпав всю округу, и, покуда я, зябко ежась в стылых каменных стенах, грелась у огня, Генрих расхаживал по своей крепости в одной рубахе, словно в разгар лета. Его жизнерадостность и непринужденность вскоре начали действовать мне на нервы, поскольку он вел себя так, будто мы и впрямь явились к нему погостить по-родственному. Моя досада лишь усилилась, когда я получила известие, что Елизавета Тюдор наконец-то согласилась принять ухаживания Эркюля и Генрих отправил моего младшего сына в Англию на борту галеона, груженного подарками. Я злилась, что не смогла присутствовать при отплытии Эркюля, и беспокоилась о том, каково ему придется вдали от родного дома.
Марго, со своей стороны, вполне освоилась на новом месте. Как-то днем я пробудилась от послеобеденного сна, продрогшая и закоченевшая больше прежнего. Вдвоем с Лукрецией мы отправились поискать тепла в зал и там обнаружили мою дочь: стоя на голом полу, она раздавала указания небольшой армии слуг, сновавших туда и сюда с ящиками, гобеленами и разнообразной мебелью. Генрих, восседавший у камина в новеньком позолоченном кресле, вертел в руках кубок, и на губах его играла беззаботная усмешка.
— Dio Mio, — проговорила я, — что все это значит?
— А ты как думаешь? — огрызнулась Марго. — Я меняю обстановку. Весь этот камень и ледяные кирпичи — сущее варварство! Я — королева, и мне полагается жить в подобающих условиях.
Я искоса глянула на Генриха. Он пожал плечами.
— Если так будет продолжаться, она опустошит мою казну, — пробормотал он, — но, по крайней мере, мы будем подыхать с голоду в изысканной обстановке.
Тем же вечером Марго в одном из своих причудливых париков и придворном наряде самого откровенного фасона возглавляла пиршество: более полусотни блюд подавалось в заново обставленном зале, и королева откровенно наслаждалась тем, что вокруг не было ни одной дамы, способной ее превзойти. Потом я узнала, что той ночью они с Генрихом разделили ложе. Наконец-то развеялось мое опасение, что им так и суждено прожить до конца дней, не познав истинной цели своего союза.
На следующий день наваррец сообщил, что желает меня видеть.
Я вошла в его личный кабинет — по-мужски сдержанную, обшитую деревянными панелями комнату, в которой Марго, вихрем пронесшейся по всему замку, так и не удалось побывать. Широкое окно кабинета выходило на покрытые снежными шапками горы, пол был застлан потертым ковром, на стенах красовались оленьи рога.
Генрих указал мне на кресло. Наполнив два кубка подогретым сидром, он вручил один мне и без обиняков сказал:
— Я хочу договориться. Не желаю, чтобы мою привычную жизнь и впредь переворачивали с ног на голову. Скажите, чего ради вы приехали сюда, а я, если сумею, исполню ваше желание.
Я отпила сидра, придя в замешательство от его прямоты.
— Я желаю, чтобы мы достигли согласия, — начала я. — Уверена, что мы оба хотим одного — мира.
— И стало быть, настало время забыть прошлые обиды?
— Ты смеешься надо мной? — Я вздрогнула.
— Отнюдь нет. Однако вы здесь не ради мира, вы прибыли, чтобы заключить договор. Хотите, чтобы мы стали союзниками, чтобы я поддержал вас войсками, если вам понадобится помощь в борьбе с Гизами; взамен вы пообещаете оставить мне право наследовать трон. Я прав?
Генрих невозмутимо разглядывал меня, ожидая ответа, и в этот миг я поняла: пробудилась та врожденная мощь, которую я почуяла в нем при первой встрече. Ему пока не хватало изощренности, но если он избегнет естественной для молодого короля склонности к героическим деяниям, то со временем Генрих Наваррский станет великолепным правителем. Мысль эта одновременно взволновала и обеспокоила меня; наваррец — идеальный оплот против махинаций Гизов, но вместе с тем он еретик.
— Да, — сказала я наконец, вскинув голову. — Ты прав. Именно поэтому я здесь.
— Я ценю вашу искренность. — Генрих отошел к столу. — Однако же, поскольку я не стремлюсь к кровопролитию, мне хотелось бы знать, что я выиграю, если соглашусь на ваши условия?
— Ты остановишь Гизов. Все, что тебе нужно сделать для этого…
— Переменить веру? — Он хохотнул. — С какой стати мне это делать? Вы же не хотите, чтобы я занял французский трон. Вам нужен временный спаситель — до тех пор, покуда ваш сын не обзаведется наследником. После этого вы откреститесь от меня.
— Неправда! — возразила я. — Ты понятия не имеешь обо всем, что я для тебя сделала.
— О нет, — негромко проговорил Наварра, — я это знаю. Пускай иные утверждают, что вы живете единственно ради власти, но мне-то известно: вы стремитесь сохранить королевство своих сыновей. Мы с вами во многом схожи… хоть и далеко не всегда прибегаем к схожим методам.
— Что ты хочешь этим сказать? — Я ошеломленно воззрилась на него.
— Только одно: я знаю, что той ночью вы спасли мне жизнь. — Генрих проницательно взглянул на меня. — Вы оставили меня в живых, а затем позволили бежать. В то время я не понимал, почему уцелел, когда столько людей погибло, но теперь понимаю. По какой-то неведомой причине мне и вам предназначено сыграть главные роли в этой пьесе. Вот почему я остаюсь мужем вашей дочери и до сих пор не потребовал расторжения брака. Однако для каждого человека наступает время любой ценой защищать свои убеждения. Вот и я должен защищать свою веру.
Он повернулся ко мне спиной, открыл ящик стола.
— Притом, даже если я перейду в католичество, проку от этого не будет. Видите ли, Гиз принял деньги от Испании, чтобы создать против меня Католическую лигу.
Недоброе предчувствие всколыхнулось во мне. Генрих протянул обрывок бумаги. Напрягая глаза, я прочитала:
«Господин мой герцог принял предложение пятидесяти тысяч золотых экю, пожертвованных его католическим величеством на изничтожение ереси. Ваше величество могут быть уверены, что герцог употребит свои силы на то, чтобы предотвратить провозглашение еретика Генриха Наваррского…»
Далее шел оборванный край бумаги.
— Где ты это взял? — Я не сдержала дрожи в голосе.
— Мои разъезды порой перехватывают на границах тайных курьеров; в сумках у этих курьеров обнаруживаются прелюбопытнейшие вещи. Вы представить себе не можете, что некоторые доверяют совершенно постороннему человеку. Увы, курьер, перевозивший это письмо, удрал с остатком донесения. — Генрих улыбнулся. — Как видите, независимо от того, какую веру я приму, Гиз не успокоится, покуда не отправит меня на тот свет.
— Но откуда… откуда тебе знать, что это правда? — Я с трудом сглотнула. — Всякий шпион, который недаром ест свой хлеб, мог состряпать ложное донесение, чтобы потрафить своему хозяину.
— Я знаю, что это правда, ибо знаю Гиза. И вы его тоже знаете. — Генрих обогнул стол, взял мою руку и поднес к губам. — Что ж, тетушка, думаю, ваш сын сейчас нуждается в вас. Быть может, мы с вами еще встретимся — после того, как вы управитесь с Гизом.
С этими словами он вышел. Когда его шаги затихли в коридоре, я медленно скомкала обрывок бумаги.
До Парижа я добралась в середине ноября, после девяти месяцев отсутствия. Бираго выехал мне навстречу; в черном дамастном камзоле он был похож на краба. Сжимая в скрюченных пальцах палку, он забрался ко мне в карету.
— На улицах волнения, — сообщил он. — Разразилась чума, и его величество укрылся с королевой в Венсенне. Заразу удалось удержать в пределах бедных кварталов, однако он не желает возвращаться в Париж, пока не будет уверен, что его жизни ничего не угрожает.
Бираго умолк, деликатно кашлянул в ладонь. Выглядел он ужасно — исхудавший, ссутуленный, костлявые плечи проступают под мантией.
— Что-нибудь еще? — тихо спросила я.
Нельзя было мне уезжать так надолго; нельзя было взваливать бремя всех забот о сыне и государстве на хрупкие плечи своего старого друга.
— Касательно того дела, о котором вы упоминали… Я не обнаружил никаких следов денежных выплат из Испании, но Гиз тайно встречался с другими католическими вельможами. Судя по всему, он стремится заключить союз с Испанией и Римом, на манер Триумвирата, который был создан его покойным отцом.
— Итак, — пробормотала я, глядя на шпили Нотр-Дама, — Меченый восстает из мертвых. Продолжай следить за ним. Я хочу знать все; что он делает, куда ходит, какие места посещает, с кем встречается. Придет время, и я с ним разделаюсь.
Анна-Мария была безумно рада моему возвращению. Наобнимавшись вдоволь, мы с Лукрецией сняли дорожные плащи, и я подумала о том, сколь во многом привыкла полагаться на этих двух женщин. С самого моего приезда во Францию они были моими неизменными спутницами; когда я нуждалась в них, всегда оказывались рядом, пожертвовав ради меня возможностью обзавестись собственной семьей и домом.
Вечером я сидела перед зеркалом. К насморку, плохому кровообращению и привычному комку в груди, из-за которого мне то и дело становилось трудно дышать, прибавилось еще одно: мои волосы совершенно поседели. Я попросила Лукрецию остричь их, поскольку на людях всегда носила чепец с вуалью и не видела больше необходимости в локонах. Тогда меня это обстоятельство нисколько не огорчило — напротив, я порадовалась, что больше не нужно каждую неделю красить волосы соком грецкого ореха, возиться с раскаленными щипцами и хитроумными прическами. Сейчас, однако, глядя на свое изжелта-бледное лицо с редким старческим пушком, я не могла не заметить, как неумолимо подступает к нему дряхлость. Подбородок одряб, на лбу и в уголках рта пролегли глубокие резкие морщины. Темные глаза, бывшие некогда самой примечательной чертой моего лица, запали, обведены темными кругами, потеряли блеск, кожа в уголках их покрылась сетью морщин.
Анна-Мария принесла мой ночной чепец.
— Как полагаешь, — тихо спросила я, — я не слишком стара?
Она встретилась взглядом с моим отражением в зеркале. Из нас трех Анна-Мария более всего походила на себя в молодости; ее лукавое личико почти не изменилось, а благодаря крохотному росту и проворным движением она и вовсе казалась вечно юной.
— Госпожа моя, — улыбнулась Анна-Мария, — вы не можете быть слишком старой, пока Франция нуждается в вас.
— Да, — пробормотала я и накрыла ее ладонь своей. — Именно так мне и подумалось.
Затем я отправилась в кровать и, измученная усталостью, сразу заснула. И мне приснился сон.
…Кровь капает с потолка. Я лежу навзничь в постели; чувствую, как мои губы раскрываются, чтобы закричать, но самого крика не слышу. Капли крови стекают с расписных карнизов и одна за другой падают на мое покрывало. Смерть рядом. Смерть вокруг. Я чую близость ее, почти ощущаю железистый привкус и горечь. Я извиваюсь, пытаюсь отползти, но капли падают все быстрее и чаще, превращаются в кровавый дождь, который низвергается на меня, заливает широко открытые глаза, рот…
— Госпожа моя, проснитесь!
Лукреция, наклонившись к моему изголовью, немилосердно трясла меня за плечи.
— Dio Mio, никогда еще у меня не было такого ужасного сна! — Я с трудом села, обливаясь потом.
— Вы кричали. — Лукреция вгляделась в меня. — Так громко кричали, что было слышно в соседней комнате, и мы проснулись.
— Который час? — пробормотала я.
— Почти рассвело. — Она поглядела на погасшую свечу у моего изголовья. На боку свечи виднелись насечки, отмечавшие часы. — Поспите еще немного.
— Нет… нет, мне пора вставать. Я должна сегодня быть в Венсенне, повидаться с Генрихом.
В памяти еще мелькали обрывки сна. Я торопливо поднялась с постели, и Лукреция помогла мне облачиться в домашнее платье. Затем она подбросила дров в камин и поставила рядом с ним графин, чтобы подогреть утреннее вино.
— Принести вам что-нибудь поесть? — спросила она и вдруг запнулась.
— Лукреция, — окликнула я, — в чем дело?
Она молчала. Я обернулась и увидела, что на пороге стоит Генрих. Худой, бледный, он был одет в неброский черный камзол, волосы в беспорядке рассыпались по плечам.
— Эркюль, — очень тихо произнес он.
У меня перехватило горло.
— Но ведь Эркюль в Англии, ухаживает за королевой Елизаветой…
— Нет. Елизавета дала ему отставку, а потому он отправился в Нидерланды и там ввязался в лютеранский мятеж. Его захватили в плен. Бираго уплатил выкуп. Пару дней назад он вернулся, но… — Голос Генриха задрожал. — Матушка, ты должна ему помочь. Доктор Паре говорит, что Эркюль умирает.
— Умирает? — Я оцепенела, подумав, что, верно, ослышалась.
— Да. Его ранили в ногу, началось заражение. Я заставил всех поклясться, что не скажут тебе ни слова. Хотел, чтобы ты услышала это от меня. Но ты приехала такая уставшая. Тебе требовалось отдохнуть.
— Отведи меня к нему. — Я протянула руку к платью.
У ложа Эркюля я увидела Бираго и старого доктора Паре. Они встретили меня горестными взглядами, лица их осунулись от усталости. Должно быть, они бодрствовали всю ночь, заботясь о моем сыне, чтобы я могла поспать.
Я шагнула к кровати. Кожа Эркюля стала совсем прозрачной, под ней отчетливо проступали вены.
— Матушка, ты вернулась… — Хриплый голос его звучал тихо, едва ли громче шепота.
— Мне сказали, что ты ранен. — Я прикоснулась ладонью ко лбу сына. — Можно, я тебя осмотрю?
Я говорила негромко и ласково, чувствуя, как пышет жаром его лицо.
— Не позволяй им отрезать мне ногу… пожалуйста!
— Тебе не отрежут ногу. Обещаю.
Паре откинул край простыни. Мне едва удалось сдержаться и не вскрикнуть при виде гниющей раны на правом бедре Эркюля; воспаленная плоть, казалось, вот-вот лопнет. Зловещие красные полосы протянулись, точно щупальца, к распухшим чреслам.
— Я видел такие раны на поле боя, — сказал Паре. — Если не вмешаться, заражение распространится на кровь. Его высочество был слишком плох, когда его привезли сюда, и я не решился на ампутацию. Теперь…
— Я не виню тебя. — Я остановила его. — Ступай. Принеси мне горячей воды, чистого полотна и макового настоя.
Я смахнула груду одежды со стоявшего неподалеку стула и, присев у кровати, взяла Эркюля за руку.
— Я здесь, с тобой. Все будет хорошо, вот увидишь.
И другой рукой погладила Эркюля по щеке. Борода его, спутанная и жесткая, изрядно отросла, однако не могла скрыть того, как пугающе исхудало его лицо.
— Матушка, — прошептал Эркюль, — мне страшно.
На глаза мои навернулись слезы. Он был плоть от плоти моей, последний плод моей любви к мужу. С самого начала он был обречен; изуродованный болезнью, он оказался беспомощен в мире, которому ведома одна только жестокость. И я тоже не сумела помочь ему. Я должна была его защитить. Уберечь.
— Не бойся, — сказала я. — Тебе ничего не грозит. Я люблю тебя. Твой брат Генрих и Марго, твоя сестра, любят тебя.
Шесть дней я неотлучно была при Эркюле, промывала рану и не скупясь поила его настоем мака и ревеня. Он так исхудал, что под кожей проступали кости. Я знала, что его уже ничто не спасет, а потому старалась, насколько возможно, избавить от боли. Когда дыхание сына стало совсем слабым, а нога почернела, я легла в постель рядом с ним и положила его голову себе на грудь. Я напевала ему песенки, которые матери обыкновенно поют своим маленьким детям; и он прижимался ко мне, успокоенный звуком моего голоса, неустанным движением моей ладони, гладившей его волосы.
И когда Эркюль наконец обмяк и затих, сердце мое разбилось на тысячу осколков. Я обхватила руками безжизненное тело и зарыдала над ним так, как никогда не рыдала при жизни. Я оплакивала сына и злосчастную судьбу, которая с первых шагов в жизни отняла у него будущее.
Я потеряла сына. Генрих потерял наследника.
И если Гиз добьется своего, то Франция потеряет все.
Передав тело Эркюля бальзамировщикам, я отправилась в покои Генриха. Когда я вошла, сын поднялся с кресла, испытующе вглядываясь в мое лицо.
— Эркюль… — только и проговорил он и, когда я кивнула, застонал и отвернулся.
— Нам нужно обдумать свои дальнейшие действия, — сказала я.
Голос мой звучал отрешенно, скрывая нестерпимую боль, которая грозила вот-вот выплеснуться наружу. Сейчас, как никогда, я должна оставаться сильной. Сейчас главная опасность — то, что у Генриха нет наследника-католика.
— Действия? — Сын взглянул на меня с нескрываемым страхом. — Какие еще действия? Что, по-твоему, я должен предпринять?
— Мы пригласим наваррца ко двору. — Я твердо встретила его взгляд. — Он теперь стал твоим вероятным наследником. Правда, в разговоре со мной он наотрез отказался перейти в католичество, но, быть может, нам удастся его переубедить.
— Пригласить наваррца ко двору? — Генрих провел дрожащей рукой по волосам. — Да он же еретик! Гиз нипочем не согласится с тем, чтобы наваррец был объявлен наследником. Он его попросту убьет.
— Возможно. — Я помолчала. — Но ты еще молод, и Луиза тоже молода. Если она забеременеет…
Я осеклась, потому что Генрих разразился безумным хохотом. И тут же стих.
— Ты не понимаешь, — прошептал он. — Я пытался… Господь свидетель, я старался, как мог! Я касаюсь ее, касаюсь и… ничего не чувствую. У меня не выходит… — Генрих сглотнул, затравленно глянул на меня. — Луиза не виновата. Дело во мне. Я… неспособен быть с женщиной.
Эти слова окончательно разрушили жалкие остатки иллюзии, которую Генрих когда-то сотворил в утешение мне и себе. Я не стала увещевать его, не стала ни укорять, ни подбадривать. Как и я, он не мог изображать желание, которого не испытывал. Мне придется смириться с тем, что он не оставит потомства.
Остается только Наварра. Он должен спасти нас от Гиза.
Я протянула руки, и Генрих, шатаясь, упал в мои объятия. Он все же мой сын. Он все же наш король.
И пока он жив, у нас есть надежда.
— Положись на меня, — сказала я. — Я не подведу. Я буду сражаться за тебя до последнего дыхания.