Книга: Откровения Екатерины Медичи
Назад: Глава 33
Дальше: Глава 35

Глава 34

Коронация моего сына состоялась в феврале, а два дня спустя он сочетался браком с Луизой Лотарингской-Водемон.
Расследование Бираго выявило, что невеста невероятно добродетельна. Даже Клод, которая недавно разрешилась второй дочерью и из-за легкой лихорадки не смогла присутствовать на свадьбе, одобряла выбор Генриха. Наша будущая королева, которой исполнился двадцать один год, вела прежде уединенную жизнь вдвоем с отцом, а после его смерти перебралась в Савойю и стала фрейлиной моей золовки Маргариты.
У меня не осталось никаких причин для возражений: единственным ее недостатком было родство с Гизами. И все же, глядя, как она идет по проходу к алтарю — хрупкая, юная, в бледно-лиловом платье, — я невольно гадала, чем же эта девушка могла привлечь моего сына. Генрих тем не менее выказывал неподдельное восхищение невестой и даже выдернул из висевшей над их головами гирлянды розу, чтобы украсить ее светлые волосы. От этой выходки Луиза зарделась и подняла на жениха полный обожания взгляд карих глаз; Генрих поцеловал ее, и весь двор разразился аплодисментами.
Бираго, сидевший по другую сторону прохода, перехватил мой взгляд и подмигнул.
После свадьбы я посвятила все лето тому, чтобы вместе с Генрихом подобрать новый состав Совета, а Бираго наставлял его в государственных делах — подобострастно и без малейшего нажима, и мой сын, судя по всему, даже не подозревал, что его наставляют. Гуаст, вопреки первоначальным опасениям, не привлек внимания придворных сплетников даже после того, как все же получил титул и в придачу роскошный новый гардероб, зато Луиза, державшаяся скромно и с достоинством, снискала всеобщие похвалы. Бираго докладывал, что мой сын посещает ее спальню по меньшей мере дважды в неделю.
В конце июля пришло известие, что здоровье моей дочери Клод ухудшилось. Ей было всего двадцать семь, но трудные роды и затянувшаяся послеродовая лихорадка истощили ее силы. Я немедля решила поехать к ней. В последнюю минуту, когда мы с Лукрецией уже забирались в карету, появилась Марго с дорожной сумкой.
— Моя сестра больна, и я хочу ее навестить, — заявила она.
Я удержалась от соблазна язвительно заметить, что прежде Марго не было никакого дела до Клод. Правду говоря, моя вторая дочь так тихо и неприметно жила в Лотарингии, вдалеке от наших запутанных дел, что мы все подчас забывали о ее существовании.
Прибыв в дом Клод, мы узнали, что она сейчас отдыхает. Не желая беспокоить дочь, я попросила ее мужа, бледного от тревоги, проводить меня в отведенные мне покои. Когда я устроилась в мягком кресле, вытянув на скамеечке больные ноги, а Лукреция принялась разбирать вещи, герцог привел к нам старших детей Клод — малышку Кристину и Карла.
Десятилетняя Кристина была точной копией Клод в этом возрасте — такая же пухленькая, с карими глазами, кроткими, как у лани. Ее брат Карл стройной фигурой и высоким ростом явно пошел в лотарингских Гизов; задумчивое лицо его отчасти портили юношеские прыщи. Нетрудно было заметить в глазах детей боязливый трепет перед легендарной бабкой, о которой им, без сомнения, порассказали много небылиц; но затем Кристина порывисто обвила пухлыми ручками мою шею:
— Ах, бабушка, до чего же ты старенькая!
Она просто не могла помнить меня. Ежегодно я посылала детям Клод подарки и деньги, не пропуская ни дней рождения, ни Рождества, но самих детей не видела ни разу, ибо Клод, изредка приезжая ко двору, никогда не брала их с собой. Тем не менее от невинного восклицания Кристины на глаза мои навернулись слезы.
— Здравствуйте, госпожа бабушка! — неловко прокашлявшись, вслед за ней проговорил Карл.
— Дитя мое, ты так вырос. — Я улыбнулась ему. — Уже почти взрослый. Ну, подите сюда, я привезла вам подарки.
При этих словах моя внучка просияла.
— Лукреция, — продолжала я, — покажи Кристине ее новое платье. Думаю, оно превосходно подойдет к ее цвету лица.
Покуда Кристина шумно восторгалась платьем из розового бархата, которое мои дамы сшили для нее из моих придворных нарядов, Анна-Мария подала мне томик, переплетенный в темно-бордовую флорентийскую кожу: его по моему заказу изготовили в Италии специально для Карла, и на обложке книги было вытиснено сусальным золотом его имя.
— Это «Государь» Макиавелли, — пояснила я, вручив Карлу подарок. — Моя любимая книга. Полагаю, ты уже достаточно большой, чтобы оценить по достоинству ее премудрости.
Мальчик прикоснулся к книге так бережно, словно это была величайшая драгоценность.
— Спасибо! — выдохнул он.
Глаза его засияли точно так же, как сияли глаза его тезки, моего покойного сына, когда ему дарили щенка или нового сокола. Этот Карл явно обладал склонностью к наукам; судя по тому, как он отошел к окну, дабы благоговейно полистать книгу, его внимание никогда не привлекут ни оружие, ни доспехи.
Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза, наслаждаясь безыскусной радостью детского общества.
Тем же вечером, позднее, я отправилась повидать Клод. Один взгляд на ее исхудавшее тело и смиренную улыбку заставил меня похолодеть от страха. Тем не менее я озабоченно поцокала языком, достала видавший виды тигель, травы и принялась готовить питье из ревеня, покуда Лукреция отдавала распоряжения слугам.
Целых два месяца я каждое утро просыпалась, купала свою дочь и помогала ей добраться до кресла у окна, выходящего в сад. Иногда я читала ей вслух. Порой мы сидели молча, и Клод любовалась садом, улыбаясь, когда слышала, как юная дочь ее весело смеется вместе с Марго.
— Марго так полна жизни, она и сама как дитя, — сказала однажды Клод. — Она будет хорошей матерью. Ты должна позаботиться о ее воссоединении с мужем. Ей непременно нужно обзавестись собственными детьми.
Я улыбнулась, сдерживая слезы при мысли о том, как наблюдательна и душевно тонка наша Клод и как мало на самом деле мы ее знали.
Однажды, августовским днем, я очнулась от послеобеденной дремоты и обнаружила, что Клод неотрывно смотрит на меня. Она никогда не была красива, но сейчас черты ее обрели почти невесомую хрупкость, большие серые глаза на истаявшем лице казались особенно огромными.
— Я устала, матушка, — тихим голосом проговорила Клод.
У меня перехватило горло. Я поняла, что скоро потеряю свою дочь, ту, которой меньше всего уделяла внимания, чья стоическая преданность нашей семье уберегла ее от крайностей, присущих всем нам. Лишь сейчас я запоздало осознала, что из всех нас именно Клод была самой мудрой. Она лучше всех знала, как избежать ярости и боли, которыми была исковеркана наша жизнь.
Я приподнялась было, чтобы помочь ей вернуться в постель.
— Нет, я хочу остаться здесь, у окна. — Клод покачала головой. — Позови остальных.
Один за другим входили в комнату те, кого хотела видеть Клод: одержимый горем муж, который любил ее так, как немногие мужчины любят своих жен; любимые слуги и служанки; преданная кормилица, что заботилась о ее крошечной дочурке; ее сын Карл, у которого дрожали губы. Кристина играла в моих покоях с Анной-Марией, ибо я не хотела, чтобы она увидела мать умирающей; подобное зрелище слишком мучительно для юной души.
Я стояла, сжимая руку Лукреции, и тут вошла Марго, живо напомнив мне своим видом, какими она и Клод были когда-то в детстве: одна — безрассудная и дерзкая, жадная до восхвалений, другая — флегматичная и неброская, вечно остававшаяся в тени.
— Я была тебе плохой сестрой, — проговорила Марго, опустившись на колени возле Клод. — Прости меня.
— Мне нечего прощать. — Клод погладила Марго по щеке. — Пожалуйста, будь добра к матушке. Почитай и поддерживай ее, ведь ты теперь ее единственная дочь. Обещай мне.
— Я… да, обещаю. — Марго отвернулась.
Наши взгляды встретились, и на краткий миг горе объединило нас.
Мы вместе ждали конца. На закате Клод поцеловала мужа и закрыла глаза.

 

После похорон супруг Клод по моему настоянию увез детей к бабушке и деду, чье поместье располагалось неподалеку от родового гнезда Гизов в Жуанвиле. Оставшись в доме вместе со слугами, Лукреция, Марго и я уложили все вещи Клод и отправили их в качестве дара от ее имени монастырю Святой Клары, которому она покровительствовала при жизни.
В ночь перед нашим отъездом я стояла в своих покоях, наблюдая за укладкой сундуков, как вдруг ощутила пробуждение своего дара. Я так и застыла с приподнятой рукой; стены вокруг меня растаяли.
…Я стою в освещенном факелами коридоре перед парадным залом; слышно бренчание лютен и звон литавр, которые перемежаются со взрывами хохота, и хотя не вижу придворных, знаю, что они веселятся. Озираюсь: почему я здесь? Затем вижу, что ко мне приближаются шестеро мужчин в масках и плащах с капюшонами; предводитель их широкоплеч, и лица его, скрытого маской, я не могу разглядеть. Рядом с ним, натянув плащ поверх горба, идет Эркюль. Они минуют меня, и я замечаю, с каким блеском в глазах Эркюль поглядывает на широкоплечего вожака. Лицо сына, изрытое оспой, порозовело от предвкушения. Я тянусь к нему, чтобы задержать, остановить, но рука моя проходит сквозь тело Эркюля, словно он соткан из дыма.
Они вступают в многолюдный зал. На возвышении сидит, небрежно откинувшись на спинку трона, Генрих; на нем роскошный красный с золотом камзол. Он улыбается, наблюдая за кем-то. Проследив за его взглядом, я вижу посреди зала Гуаста: глаза у него завязаны, и придворные куртизанки, заливаясь хохотом, вертят его кругом. Гуаст машет руками, пытаясь схватить кого-нибудь. Во всеобщем веселье никто не замечает людей в масках, никто не видит, как их вожак подталкивает Эркюля вперед. Эркюль срывает повязку и усмехается в безмерно изумленное лицо Гуаста; шлюхи бросаются врассыпную, и хохот их замирает.
— Час пробил, — говорит мой младший сын.
Я открываю рот, чтобы выкрикнуть предостережение, шлюхи начинают вопить, а Эркюль выхватывает из-под плаща кинжал. Гуаст вскидывает руки. Отсвет факелов вспыхивает на лезвии, и миг спустя Эркюль вонзает кинжал по самую рукоять в живот Гуаста.
Воцаряется мертвая тишина. Эркюль стоит, тяжело дыша, его взъерошенные волосы торчат, словно черные перья. Гуаст в предсмертном потрясении смотрит на кинжал, торчащий у него в животе. Черная кровь извергается из раны, и он, обмякнув, оседает на пол.
Тишину разрывает страшный крик Генриха. Шатаясь, сбегает он с помоста, и в это мгновение люди в масках, повинуясь властному жесту вожака, утаскивают Эркюля прочь. Вслед за ними обращаются в паническое бегство придворные, и наконец в зале остается один только Генрих.
Я вижу, как он падает на колени рядом с Гуастом, не замечая, что стоит в луже крови…
Настоящее обрушилось на меня, словно бурный поток весеннего паводка. Я стояла на коленях, протянув перед собой молитвенно сложенные руки.
— Госпожа моя, что случилось? — Лукреция наклонилась ко мне, лицо ее было бледно от тревоги.
— Помоги нам Боже, — прошептала я. — Эркюль убил Гуаста.

 

Мы добрались до Лувра в полночь, после двух дней безумной спешки. Во внутреннем дворе чадили факелы, задыхаясь в гнилостном тумане. Едва мы вышли из кареты и конюхи бросились разбирать наш багаж, я велела Марго отправляться прямиком в свои покои, а сама поспешила во дворец.
Он казался совершенно заброшенным. Идя по тускло освещенным коридорам, я не встретила по пути ни одного придворного, не услышала никаких звуков. Воздух в коридорах был холодный и затхлый; определив дорогу по канделябрам, развешенным на равном расстоянии друг от друга по стенам, и молчаливым гвардейцам, которые стояли на посту у галереи, я добралась до королевских покоев и, к облегчению своему, обнаружила там Бираго.
— Я жду здесь с тех самых пор, как это произошло, — сказал он; лицо его было восково-желтым от усталости. — Он заперся в спальне и никого не хочет впускать.
— А… Эркюль? — прошептала я.
— Бежал. Я снарядил людей на поиски, но пока что никто не знает, где он скрывается.
— Продолжайте искать. Он не мог уйти далеко. — Я теснее запахнула плащ. — Распорядись, чтобы в кухнях развели огонь, а потом принеси горячей еды. Ступай. — Я сопроводила свои слова взмахом руки. — Об этом я позабочусь сама.
— Госпожа… Вам следует знать… Тело… до сих пор там, в спальне.
Я кивнула и, подавляя дрожь, направилась к двери. Постучала. В этот миг я отчетливо вспомнила, как была здесь в последний раз, вспомнила обнаженного Гуаста, спавшего в постели Генриха.
Отклика не было. Я постучала снова, на сей раз громче, вслушиваясь в гулкое эхо, как будто дворец был совершенно пуст.
— Генрих! — позвала я. — Это я. Я здесь. Открой мне, сын.
Я уловила приглушенный звук движения, звяканье покатившегося по полу предмета, а затем Генрих отозвался глухим, безжизненным голосом:
— Уходи.
— Нет, Генрих, прошу тебя, открой. Я… Я хочу увидеть его.
Наступило долгое молчание. Я подумывала уже, что придется приказать выломать дверь, но тут услышала скрип повернувшегося в замке ключа. Схватив стоявший поблизости подсвечник со свечой, я толкнула дверь.
Несмотря на холод, в лицо мне ударила нестерпимая вонь. Я заметила на буфете незажженный канделябр, подошла к нему и своей горящей свечой поочередно коснулась вощеных фитилей. Пламя вспыхнуло, разгоняя темноту. Генрих сидел на краю кровати, длинные пряди волос падали ему на лицо. На нем был тот же алый с золотом камзол, что и в моем видении, только рукава камзола были расстегнуты и манжеты рубашки болтались на запястьях окровавленными клочьями.
За спиной у него на кровати лежал раздувшийся труп Гуаста.
Сердце мое словно разорвалось надвое.
— Он… он не попрощался, — смятенным голосом проговорил Генрих. — Я твердил ему, что негоже уходить, не попрощавшись… — Он поднял голову, и у меня едва хватило духу смотреть в его затравленные глаза. — Почему, матушка? Почему они так поступили?
— Не знаю, — пробормотала я и шагнула к нему. — Сын мой, ты должен проститься с ним. Он услышит тебя, хотя и не сможет ответить. Потом мы похороним его, как подобает…
— Я не могу! — Генрих застонал, закрывая лицо руками. — Не могу отпустить его в темноту! Он терпеть не может темноты. Он… он вечно хочет, чтобы на ночь у кровати оставляли свечу.
— Мы оставим ему свечу.
Голос мой прозвучал на удивление спокойно, хоть сердцем я скорбела о сыне: ему выпало пережить такое горе, познать боль утраты, которую неспособно излечить время.
— Пойдем со мной. — Я протянула руку.
Пальцы Генриха были вялы и холодны, на них запеклась кровь. Мне представилось, как он в одиночку выносит тело Гуаста из зала, несет вверх по лестнице, через галерею, к дверям спальни…
Рука Генриха с силой сжала мою ладонь.
— Я хочу, чтобы их всех арестовали и посадили в Бастилию — Эркюля, его кровожадных подручных, всех, кто замешан в этом… Но более всего я хочу уничтожить наваррца.
Я замерла, заглянула в его широко раскрытые глаза.
— Почему… почему ты думаешь, что он причастен к этому?
Генрих встал, взял с буфета какую-то вещь и протянул мне; то был кинжал, которым убили Гуаста. Лезвие кинжала во всю длину покрывала засохшая кровь, а на рукояти я, потрясенная до глубины души, увидела эмблему Генриха Наваррского — переплетенные серебряные цепочки.
— Это его герб. — Голос Генриха похолодел. — Он подговорил на убийство Эркюля, но на самом деле убийца — он, наваррец. Это его рук дело. Он убил моего Гуаста. Я хочу отомстить ему.
Не ответив, я взяла кинжал, и он показался мне невероятно тяжелым. Потом позади нас раздалось деликатное покашливание, и я, сдавленно вскрикнув, обернулась. Это был Бираго, и в руках он держал накрытый крышкой поднос. Когда из-под крышки поплыл к нам запах горячей еды, в глазах Генриха заблестели слезы. Опершись на мое плечо, он позволил мне увести его из пропахшей смертью комнаты — словно, кроме меня, ему в этом мире опираться было больше не на кого.

 

Несколькими часами позже, когда в зимнем стылом небе появились розовые отблески зари, я вернулась в свои покои. Генриха, которому доктор Паре дал лошадиную дозу ревеня и мака, уложили в постель в другой комнате, как можно дальше от его спальни, а Бираго между тем надзирал за уборкой: слуги унесли труп Гуаста и принялись наводить чистоту в королевских покоях.
Меня ждали Лукреция и Анна-Мария, а еще Марго. Она сидела на скамеечке для ног, держа на коленях мою дряхлую шестнадцатилетнюю любимицу Мюэ. Когда я медленно вошла, измотанная настолько, что едва держалась на ногах, Марго переложила Мюэ на ее подушку.
— Эркюль в Шамборе, — сказала она. — Я дала кое-кому знать, что желаю поговорить с ним. Пары взяток хватило, чтобы добиться своего.
Я смерила ее взглядом. Горький опыт научил меня, что Марго никогда и ничего не делает просто так. С какой стати она по доброй воле сообщает мне подобные сведения?
— Шамбор — охотничий замок. В это время года там всегда пусто. С чего бы Эркюлю отправляться туда в одиночку?
— Потому что он отправился туда не в одиночку. С ним люди. Шамбор их как раз вместит.
— Люди? И сколько же их там?
— Ходят слухи, что он собрал целую армию и намерен двинуть ее против Генриха. — Марго притворялась равнодушной, однако я уловила в ее голосе дрожь страха — впервые с тех пор, как она совершила свою страшную месть. — Эркюль просто дурачок. Он не понимает, что творит. Я… я не хочу, чтобы он попал в беду. В этой семье и так уже было пролито слишком много крови.
— И это все? — Я твердо встретила ее взгляд. — Что ж, тогда мы завтра же отправимся в Шамбор. И вот что я скажу: если Эркюль и вправду тебе дорог, ты изыщешь способ пробудить в нем благоразумие, пока не станет поздно.
Назад: Глава 33
Дальше: Глава 35