Глава 33
Я расхаживала по своей комнате дворца в Лионе, пинала носками туфель усаженный драгоценными камнями подол бархатного темно-красного платья и всякий раз, когда из внутреннего двора доносился какой-то звук, резко оборачивалась к окну.
Во Францию пришла осень. Листва на дубах отливала медью, холмы нежились в опаловой дымке молочно-белого тумана. Прошло четыре месяца после смерти Карла — четыре долгих и нелегких месяца, за которые я похоронила сына, отправила его вдову в Шенонсо и неустанно трудилась над тем, чтобы обезопасить свое государство. Теперь я получила известие, что Генрих проехал через Авиньон и движется вверх по Роне, сопровождаемый Эркюлем. Самый младший из моих сыновей приобрел немалый вес, сделавшись новым наследником трона.
Скоро мой возлюбленный сын станет королем.
Я отвернулась от окна. Шаркая ногами, вошел Бираго с охапкой неизменных бумаг. Глядя, как он водружает эту охапку на стол, я поморщилась. Мне бы следовало почувствовать сострадание к Бираго; смерть Карла обездолила и изрядно состарила его, и он пытался унять горе, работая от зари до зари. Сегодня, однако, я была не в том настроении, чтобы снисходительно взирать на его скорбное лицо или выслушивать долгий список неотложных дел.
— Что бы это ни было, пусть подождет, — бросила я.
— Но это депеши из Англии. Королева Елизавета требует, чтобы мы поддержали ее протест против испанской агрессии в Нидерландах. Она заявляет, что…
— Что если мы не ввяжемся в это дело, она не позволит Эркюлю ухаживать за ней. Она уже несколько месяцев пользуется этим предлогом, чтобы не отвечать согласием на наши требования. Если уж ей так необходима наша поддержка против Испании, пускай даст нам что-нибудь взамен.
— Но эти беспорядки могут перекинуться на территорию Франции. Нам нельзя…
Я топнула ногой.
— Разве я выгляжу так, будто собралась на заседание Совета?
Бираго выпрямился, насколько позволяло его нынешнее состояние.
— Прошу прощения. Вижу, пришел в неподходящее время. Похоже, государственным делам придется подождать.
Прихрамывая, он вышел. Лукреция освободила мою вуаль, зацепившуюся за плоеный воротник.
— Чувствую себя телячьей ногой на праздничном блюде, — пожаловалась я. — Неужели необходимо так наряжаться?
— Безусловно. Или вы хотите предстать перед его величеством во вдовьем трауре?
— Мне все равно, в чем пред ним представать. Я только хочу, чтобы он поскорее приехал и…
Окончание фразы заглушил пушечный выстрел. Я опрометью выскочила из комнаты и побежала по коридору со всей скорость, какую позволял тугой корсет и громоздкое платье. Мои дамы едва поспевали за мной.
Во внутреннем дворе я сразу заметила Марго, окруженную фрейлинами. Она надела шелковое платье персикового цвета с таким широким плоеным воротником, что ее голова покоилась в этом воротнике, точно в раме; лицо было напудрено, изысканная прическа украшена перьями, на шее и на груди блистали турмалины. Я освободила Марго от заточения в собственных покоях, однако потребовала, чтобы ее сопровождали строгие матроны, отобранные лично мной.
— Платье тебе к лицу, — заметила я, подойдя к дочери.
Мой гнев на Марго понемногу начал остывать; Карл умер, а она после бегства наваррца жила, как в аду, будучи женой и королевой только по названию. Тому, что она совершила, не было оправдания, однако я слишком хорошо знала, как горек бывает вкус разочарования.
— Как бы я ни вырядилась, все равно двор смотрит на меня, будто на убогую вдовицу. — Марго одарила меня саркастической усмешкой. — Так и шепчутся за спиной: «Ах, бедная Марго, муж бросил ее и даже ребеночка в утешение не оставил!» — Она умолкла, едва заметно вздернула подбородок, лишь сейчас сообразив, что ненамеренно призналась мне в своей тайной слабости. — Кстати, о моем муже… Ты слыхала недавние новости? Насколько я понимаю, он, к великой радости своих подданных, добрался до Наварры и торжественно отрекся от католической веры. Теперь он снова гугенот. Хотелось бы знать, как скоро он решит объявить нам войну.
Мне бы и хотелось выразить ей сочувствие, да только она, само собой, никогда бы этого не допустила.
— С чего бы Генриху Наваррскому воевать с нами? — парировала я. — Он следующий после Эркюля наследник трона. Полагаю, он предпочел бы сохранить с нами хорошие отношения. — Я ущипнула ее за руку. — И вот еще что: не вздумай замышлять никаких каверз. Я сохранила твою тайну и теперь хочу, чтобы ты не мешала Генриху спокойно править.
— О, насчет моей тайны можешь не беспокоиться, — язвительно отозвалась она. — Генриху она не нужна, ему и собственной тайны хватает.
И, предоставив мне ломать голову над этими загадочными словами, величаво поплыла к своим дамам.
Все-таки Марго невозможна; как бы я ни старалась, ей неизменно удавалось вывести меня из равновесия. Усилием воли я изгнала ее из своих мыслей и вытянула шею, пытаясь хоть что-то разглядеть за бесчисленными головами придворных. Я не позволю Марго испортить мне настроение. Мне пятьдесят пять, и я пережила немало потерь. Сегодня день моего триумфа. Сегодня сбудется все, о чем я мечтала.
На трон взойдет Генрих III. Наконец-то у нас будет король, достойный Франции.
— Можно, если хотите, пробраться ближе к воротам, и тогда вы первой встретите его, — проговорила Лукреция, чувствуя мою радость.
— Не надо. — Слезы навернулись мне на глаза. — Эта минута принадлежит ему, так пускай насладится ею сполна.
И все же, когда я наконец увидела, как сын в сопровождении свиты въезжает во двор, так гордо и прямо сидя в седле, я не сумела сдержаться.
— Генрих, мой сын! — Протолкавшись через толпу, я простерла к нему руки. — Генрих!
Сын спешился, и я бросилась к нему в объятия, вдохнула незнакомый резкий запах. Темные волосы его надушенными волнами ниспадали из-под шляпы, лиловый камзол облегал тугое, мускулистое тело. Я обхватила его лицо руками, и он, наклонившись, поцеловал меня в губы.
— Милая матушка! — прошептал Генрих и, не выпуская меня из объятий, повернулся к замершей в ожидании толпе. — Сегодня, — произнес он звенящим голосом, — я воздаю почести своей матери, которая твердой рукой провела эту страну через множество бед и опасностей, дабы я смог дожить до сегодняшнего дня.
Все вокруг зааплодировали, а я почувствовала, как по лицу текут ручьями непрошеные слезы.
Мы вернулись в Париж, двигаясь по дорогам неспешной процессией, чтобы народ мог вдоволь насмотреться на Генриха. Он ехал верхом во главе кавалькады, до мелочей похожий на того короля, каким я всегда представляла его в мечтах; разодетый в сиреневую, шитую серебром парчу, он царственно, но вместе с тем от души махал рукой людям, толпившимся по обочинам дороги, а они кричали: «Да здравствует Генрих Третий! Да здравствует король!»
В Лувре я устроила пир в честь Генриха, украсив зал ветвями вечнозеленых растений — символом постоянства. Я сидела на возвышении рядом с Генрихом и Эркюлем; по обе стороны от нас протянулись в зал столы, за которыми сидели Гиз (я разрешила ему вернуться в честь восхождения Генриха на трон), его дядя монсеньор и другие католические вельможи. Марго заняла место за отдельным столом, вместе с дворянскими женами и другими влиятельными дамами двора.
Генрих восседал на троне, и на голове его красовался королевский венец. Он сердечно беседовал с придворными, которые выстроились в ряд, чтобы обратиться к нему с приветствиями, и называл каждого по имени с той безошибочной точностью, которая напомнила мне его деда Франциска I. Мы угощались жареным мясом вепря, лебедями, павлинами и фазанами; после пиршества труппа карликов разыграла комическую пьесу. По окончании представления Генрих подал знак своему телохранителю Гуасту, и тот бросил актерам кошелек с золотом. Карлики попадали на пол и, теряя парики, принялись драться за добычу, что вызвало у зрителей новые раскаты бурного хохота.
— В Савойе у каждого вельможи имеется собственная театральная труппа. — Генрих зевнул. — Никто больше не содержит шутов. — Он повернулся к Эркюлю, который глазел на дерущихся карлиц с таким видом, словно готов был проглотить их живьем. — Как думаешь, обезьянка? Не избавиться ли нам от шутов?
Вопрос прозвучал добродушно; Генрих никогда не проявлял враждебности по отношению к младшему брату, однако сейчас Эркюль покраснел точно рак и огрызнулся:
— Я тебе больше не обезьянка! Я теперь дофин!
Генрих улыбнулся и снова перевел взгляд на заполненный людьми зал. Музыканты настраивали инструменты.
— Монсеньор, пару слов о мадам Лотарингской-Водемон, — внезапно проговорил мой сын, когда придворные начали выбирать партнеров для предстоящего танца.
Я понятия не имела, о ком речь. Монсеньор, сидевший с другой стороны, подался ко мне, и по его изможденному лицу стало ясно, что он подслушивал каждое наше слово.
— Его величество имеет в виду мою кузину Лотарингскую, с которой познакомился недавно в Савойе. Она занимает место фрейлины в свите герцогини.
— Да, — сказал Генрих, — она очаровательна. Я хотел бы видеть ее при нашем дворе. Позаботьтесь об этом.
— Почту за честь, — ответил монсеньор медоточивым тоном, который появлялся у него всякий раз, когда он чуял выгоду.
Пускай он от старости лишился почти всех волос и зубов, но ум его по-прежнему работал, как хорошо смазанный механизм. Я собиралась уже наклониться к Генриху и подробнее расспросить его о вышеупомянутой мадам Лотарингской-Водемон, но тут заметила, что взгляд сына переместился на Гуаста, который мрачной тенью маячил у подножия помоста.
— Я так устал. — Генрих опять зевнул. — Пожалуй, стоит удалиться к себе.
— Но как же танцы? — возразила я. — Все ожидают, что ты будешь открывать бал.
— Пускай этим займется Эркюль. Может взять себе в пару Марго.
Прежде чем я успела возразить, Генрих встал и, спустившись с возвышения, вышел из зала. Гуаст следовал за ним по пятам.
Я притворилась, что не замечаю колкого взгляда монсеньора, и отыскала глазами дочь. Она перебралась из-за стола на кушетку, стоявшую возле пилястров, и сейчас полулежала там, окруженная толпой воздыхателей. Зрелище это не прибавило мне спокойствия.
Словно почувствовав мой взгляд, она подняла голову и посмотрела на меня — холодно и многозначительно.
Я проснулась еще до рассвета. Нам с Генрихом предстояло обсудить список дел для заседания Совета, которое должно состояться на этой неделе, — первого заседания, на котором он будет присутствовать в качестве короля. Наспех позавтракав, я сложила бумаги в портфель, вышла и в коридоре повстречала Бираго. Он тяжело опирался на палку, и его морщинистое лицо искажала гримаса боли.
— У тебя распухла нога, — заметила я. — Опять подагра?
— Боюсь, я переел на пиру. — Бираго поморщился. — Впрочем, я принял питье и…
— И должен сегодня отдохнуть, — перебила я.
Бираго хотел было запротестовать, но я предостерегающе вскинула руку:
— Нет. Возвращайся в постель, друг мой. У меня всего лишь частная встреча с сыном. Я потом к тебе загляну.
Бираго благодарно кивнул и, хромая, ушел, а я двинулась дальше. Свернув за угол, в королевское крыло, я увидела, что у дверей в покои Генриха стоит часовой.
— Его величество еще не вставал, — сообщил он. — И велел, чтобы его не беспокоили.
— Что ж, пора ему и проснуться. Посторонись.
У солдата хватило ума не прекословить, и я прошла в приемную сына. В комнате царил полумрак, лучи восходящего солнца лишь едва пробивались между плотными занавесями. На столе стояли графин и два кубка; полуоткрытая дверь в стенной панели вела в спальню. Я шагнула к этой двери, и вдруг меня охватило странное, недоброе предчувствие. Было так тихо, что я могла различить доносившееся из-за двери похрапывание. Заглянув в спальню, я увидела прямо перед собой кровать; алые занавески балдахина были раздернуты, и взору моему предстал крепко спящий Гуаст. Его мускулистое тело было совершенно обнажено, поросшая темным волосом рука откинута поверх измятых подушек.
Подавив глухой вскрик, я подалась назад. И стремительно развернулась, уловив за спиной какой-то звук. Из ниши в стене приемной выступил Генрих. Он был в просторной домашней накидке из белого шелка, густые волосы в беспорядке падали на плечи. Без придворного наряда он выглядел моложе своих двадцати трех лет, хотя на широкой груди, видневшейся под распахнутой накидкой, курчавилась темная поросль — точь-в-точь как у его отца.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, и я услышала в его голосе досаду, смешанную со стыдом.
— Не важно. Тебе следовало запереть дверь. Что… что это все значит?
— Я приказал часовому никого не впускать. — Генрих прошел мимо меня и захлопнул дверь спальни. — Только у тебя одной и хватило смелости нарушить мой приказ.
Сын отошел к столу, взял графин. Наполняя кубок, он посмотрел на меня.
— Что до «всего этого» — думаю, ты и сама уже знаешь ответ.
Я прижала портфель к груди, на мгновение лишившись дара речи.
Генрих поднес кубок к губам, начал пить, не сводя с меня глаз.
— Ну? Неужели так ничего и не скажешь?
Я не хотела задавать вопросы. Не хотела осознавать то, что было ясно и так. Генрих всегда был неустрашим — отважный боец, готовый отстоять и свою жизнь на войне, и свое положение при дворе, достойный носить имя своего отца. Среди всех моих детей он был самым одаренным: прилежней Марго, сообразительней Елизаветы, любознательней Карла. Я считала, что в нем соединились лучшие стороны как Медичи, так и Валуа, и возлагала на него все свои надежды. Верила, что в его лице Франция наконец получит сильного короля. Ему случалось совершать ошибки; он был импульсивен и упрям, но ведь он молод, а стало быть, еще научится держать себя в руках. И как в случае с его братьями, я всегда буду рядом, чтобы наставлять и направлять своего сына-короля.
Но такого я предвидеть не могла.
— Давно… давно это началось? — наконец сумела выдавить я.
— Сколько себя помню. — Генрих отошел к окну и раздернул занавеси. В комнату хлынул ослепительно-яркий свет. Сын повернулся ко мне. — Я, если помнишь, познакомился с Гуастом во время своей первой кампании против гугенотов. Он помог мне пережить… в высшей степени трудное время. С тех самых пор он всегда был со мной. Если бы не он, я, вполне вероятно, пал бы жертвой тех самых убийц-гугенотов, которые, по твоим словам, так жаждут пролить мою кровь. — Он помолчал. — Гуаст предан мне, как никто… не считая тебя, конечно. Я хочу даровать ему титул. Он заслужил награду за все, что сделал и делает для меня.
— Это невозможно, — не раздумывая, сказала я. — Все сразу поймут, что к чему. Посели его в сельском замке, оплачивай его расходы из своего кошелька, но только не здесь, не при дворе.
Я говорила — и сама себе дивилась. Всего лишь через день после возвращения моего сына я столкнулась с тем, с чем даже и не представляла, как справляться… и уже изыскиваю способы скрыть тайну Генриха.
— Матушка, — негромко проговорил он, — уж кто-кто, а ты должна бы знать, как невыносимо отказаться от того, кого любишь.
«Генриху и собственной тайны хватает», — вспомнился мне презрительный голосок Марго.
— Любишь? — эхом повторила я. — Ты… любишь его?
— Да, насколько мы вообще способны любить. Знаешь, Марго, конечно, стерва, но она права. Когда ее разлучили с Гизом, она сказала мне, что мы не такие, как все прочие люди, мы не умеем любить по-настоящему, поскольку не способны отдавать, не ожидая ничего взамен. — Генрих задумчиво посмотрел на закрытую дверь спальни. — Были времена, когда я считал, что смогу любить таким образом, однако я ошибался. Впрочем, Гуаст принимает то, что я ему предлагаю, и наши отношения в какой-то мере можно назвать любовью.
— Это моя вина. — Я опустила глаза, терзаясь глубокой внутренней болью, которой никогда не признавала вслух. — Меня не было рядом, когда ты и твоя сестра были еще совсем маленькими, я не могла показать вам, как сильно вас люблю. Нельзя было допускать, чтобы вас растила Диана. Я должна была драться за вас зубами и когтями, чтобы отобрать у этой волчицы.
— Я тебя не виню, — отозвался Генрих, и в голосе его прозвучало такое понимание, что мне неудержимо захотелось расплакаться. — К тому же никто со мной этого не сотворил. Винить тут некого. Таких, как я, много.
Тугой комок подкатил к моему горлу.
— А что, по-твоему, скажет двор? Что скажут послы, вельможи? Думаешь, они поймут? — Голос мой задрожал, выдавая тщетную попытку сдержать нахлынувшие чувства. — Наши враги обратят эту твою склонность против тебя, объявят ее слабостью. Подумай о Гизе: он теперь вождь наших католиков, а Церковь запрещает…
— Не поминай при мне Гиза и Церковь! — Лицо Генриха отвердело, и в голосе его явственно послышалась сталь. — Милостью Церкви я омылся в слезах, милостью Гиза — в крови! Мне больше не нужно доказывать, на что я способен. Я теперь король и стану править не только на словах, но и на деле — я, и никто другой.
— Не понимаю тебя… — Я похолодела.
— Что ж, позволь объяснить.
С этими словами он подвел меня к креслу. Портфель выскользнул из моих пальцев. Генрих сунул мне в руку кубок с кларетом и нагнулся, чтобы поднять портфель. Положив его на край стола, он порывисто, всплеснув полами накидки, опустился передо мной на колени, сжал другую мою руку и заглянул мне в лицо с такой нежностью, что глаза мои наполнились слезами.
— Я хочу сказать, — мягко начал Генрих, — что я не таков, как мой брат Карл. Матушка, я хочу править сам. Я теперь король Франции. Мне нужно все решать самому.
Я обмякла, не в силах вымолвить ни слова, а сын поднес мою руку к губам и коснулся ее легким поцелуем.
— Ты, должно быть, так устала. Последние пятнадцать лет ты вела неустанную борьбу, чтобы спасти нас от гибели. Ты потеряла мужа, двоих сыновей и многих друзей; настала пора снять это бремя с твоих плеч. Я теперь король. Разве не этого ты хотела — сына, способного править страной, ради которой ты принесла столько жертв?
Я молча кивнула, держа в одной руке кубок, к которому так и не притронулась. Другая моя рука все так же безвольно покоилась в ладонях сына.
— Я знаю, чего ты боишься, — сказал Генрих. — Именно поэтому ты позволила наваррцу бежать. Ты хотела, чтобы он оказался в безопасности — на тот случай, если мы не оправдаем твоих ожиданий. Пока наваррец связан браком с Марго, остается надежда, что, если когда-нибудь ему выпадет занять французский престол, он снова перейдет в католичество.
Я вздрогнула, как от удара. Генрих мягко покачал головой:
— Не говори, что это не так. Я тебя не корю. Ты любишь Францию, а оба старших моих брата умерли, не оставив наследников. Эркюль не годится для трона, а теперь ты думаешь, будто я пренебрегу своим долгом. Однако тебе незачем этого бояться! Я не допущу, чтобы любовь к Гуасту помешала мне действовать сообразно доводам рассудка. Правду говоря, я намерен как можно скорее жениться и зачать ребенка, дабы никто не посмел усомниться в моей мужской силе. В конце концов, что бы там ни говорили люди, а я — мужчина. Господь оснастил меня не хуже прочих.
И опять он словно прочел мои мысли. Мне казалось, что я, прибегнув ко лжи и интригам, скрыла от него правду, но теперь стало ясно, что мне не удалось скрыть ничего. Единственное, что осталось тайной для Генриха, — та ужасная месть, которую учинила нам Марго.
— Ты только представь себе, — улыбнулся сын. — У тебя скоро будет внук нашей крови, и отнюдь не отпрыск еретика. Я даже выбрал себе невесту. Я женюсь на Луизе Лотарингской-Водемон.
— Но она из семьи Гизов! — воскликнула я. — Как ты можешь снова связать нашу жизнь с этим кланом?
— Она вовсе не из Гизов. Луиза происходит из Лотарингского дома, она племянница мужа моей сестры Клод. Она живет в Савойе с тех пор, как ей исполнилось двенадцать, а Гизов почти и не знает. — Генрих сжал мою руку, не давая мне прибегнуть к новым возражениям. — К тому же она все понимает. В Савойе мы много беседовали с глазу на глаз, и Луиза знает обо мне всю правду. Она сказала, что для нее стать моей королевой — великая честь и она сделает все, чтобы оказаться достойной такой чести. В конце концов, от нее только и требуется, что произвести на свет наследника, а ведь ты не станешь отрицать, что ни у Гизов, ни у Лотарингского дома никогда не было недостатка в потомстве.
Он уже все обсудил с Луизой. Он обдумал это еще до своего возвращения. Голова у меня шла кругом; я чувствовала себя так, словно шагнула с крутого обрыва в пропасть неведомого. Подсознательно я понимала, что, если стану возражать, если попытаюсь разубедить Генриха, он попросту перестанет мне доверять. Таково первое решение, которое он принял, став королем, и я должна с уважением отнестись к его воле — как бы нелегко это ни было.
Я отставила кубок, наклонилась к Генриху, обхватила его лицо ладонями, вдохнув запах его тела, смешанный с ароматом дорогих духов, которыми он умащивал свои волосы.
— Ты уверен в этой девушке?
Сын кивнул.
— Ты займешься этим, матушка? Ты окажешь мне честь, устроив мою свадьбу? Я не знаю никого, кто бы лучше тебя справился с этим делом.
Я заглянула в его глаза — такие темные и выразительные, так похожие на мои глаза в юности, что казалось, я смотрю в зеркало.
— Да. Я займусь твоей женитьбой. А теперь отдохни. Ступай к своему Гуасту.
Генрих поцеловал меня и встал. Поднявшись с кресла, я потянулась было к портфелю, в котором лежали мои рекомендации к заседанию Совета, но сын сказал:
— Оставь. Я просмотрю это позже.
Я улыбнулась и, выйдя из комнаты, направилась прямиком к Бираго. Он полулежал на кушетке, прикрыв шапочкой лысую, в бурых пятнах макушку, рядом с кушеткой стоял походный столик — Бираго, как всегда, был с головой погружен в работу.
Я рассказала ему все. Когда я закончила, он некоторое время молчал и наконец сказал:
— Может быть, это и к лучшему.
— Ты, верно, шутишь? — Я потрясенно уставилась на него. — Генрих хочет жениться на девушке из семьи Гизов!
— Формально, как он сказал, она принадлежит к Лотарингскому дому. Кроме того, она вряд ли может быть опасна.
— Вот как? А что, если он ошибается? Что, если монсеньор решит взять ее под свое крылышко, как некогда Марию Стюарт? — Я понизила голос. — Она знает о Генрихе всю правду, он сам мне так сказал. Сообща с монсеньором она может сделать из него посмешище, восстановить против него весь двор.
— Госпожа, я доверяю монсеньору не более, чем вы, но Луиза Лотарингская-Водемон не принесет в этот брак ничего, кроме себя самой. К тому же люди, обладающие подобной склонностью, вполне способны иметь дело с женщинами. Будь иначе, половина всех браков в мире оказалась бы бездетна.
Я впилась в него взглядом, гадая, не питает ли и сам Бираго противоестественного пристрастия к мужчинам. За все годы, которые он служил мне, я ни разу не замечала даже намека на нарушение приличий и привыкла видеть в нем бесполое существо, хотя, безусловно, у него были свои потребности плоти. При мысли о том, что я, быть может, недостаточно хорошо знаю своего ближайшего помощника, с губ моих сорвался отрывистый смешок.
— Ты и вправду полагаешь, будто она станет добросовестно закрывать глаза всякий раз, когда Гуаст займет ее место в постели Генриха?
— Да. Именно так поступают во всех королевских семьях, независимо от склонности супругов, и все королевские браки служат только одной цели: произвести на свет наследника. После его величества трон наследует принц Эркюль, а мы знаем, что он не способен ни править, ни обзавестись потомством. После него идет наваррец. В иных обстоятельствах я бы согласился, что Луиза — далеко не лучший выбор, однако нам нужна передышка, чтобы упорядочить дела в стране. На троне новый король; наши расходы многократно превышают доходы; в стране неурожай; гугеноты вновь тайком просачиваются через наши границы. Мы не можем позволить себе роскошь оспаривать выбор короля, главное — чтобы у него была королева.
— Ты испытываешь мое терпение, — сухо проговорила я. — Все наши трудности мне и так хорошо известны. Разве не я правила страной все эти годы?
— Госпожа, никто не подвергает сомнению ревностность ваших трудов. Однако теперь у нас совершеннолетний король, и он должен править сам. — Бираго помолчал. — Львице всегда нелегко отпустить своего детеныша, но рано или поздно ей приходится это сделать. Львенок должен стать настоящим львом. Что сейчас нужно королю, так это опытные советники, которые направят его на верный путь, и королева, которая примет то, что он может ей дать. Однако, если вы попытаетесь перечить сыну, он может заупрямиться. Вспомните Карла. Нам нельзя допустить той же ошибки.
Я нахмурилась.
— Ладно, будь по-твоему. Но ты должен разузнать о Луизе все возможное. И еще: она выйдет замуж без всяких выгод для себя и прибудет к нам одна, без своры братьев и дядей, ищущих королевских милостей. Я не желаю, чтобы нам на голову свалился весь Лотарингский дом. Надеюсь, это понятно?
— Безусловно. А что станем делать с монсеньором? После заключения этого брака он наверняка будет рассчитывать на место в Совете.
— Пускай рассчитывает хоть на манну небесную. Как только он доставит к нам Луизу, ему надлежит вернуться в свою епархию и заняться наставлением паствы. Его присутствия при дворе я не потерплю. Если кому из Гизов и можно доверять, так только покойникам.
Шесть дней спустя кардинал лично явился попрощаться со мной.
Я ужинала в своих покоях, как вдруг потянуло холодком. Подняв глаза, я увидела монсеньора: он стоял у стены, и его призрачная фигура колыхалась на фоне гобелена красноватым дымком. Монсеньор поднял руку. На губах его промелькнула сардоническая усмешка; затем я моргнула, и призрак растаял.
Лукреция зябко поежилась и подошла к окну, чтобы задернуть занавески.
— Что-то сквозит, — пожаловалась она.
— Это не сквозняк, — сказала я. — Монсеньор умер.
Мои дамы оцепенели. Я вернулась к еде.
Наутро пришло известие, что монсеньор по дороге в Савойю подхватил лихорадку и слег в постель. Он скончался в тот самый час, когда я видела его в своих покоях. Ему было сорок девять лет.
Я не скорбела о нем — не настолько я лицемерна. И однако же, приятно было думать, что, явившись ко мне в виде призрака, монсеньор тем самым окончательно признал мою победу.
