Глава 30
Жанна поселилась в только что достроенном Королевском особняке и предалась предсвадебным хлопотам с таким пылом, словно вовсе не была больна. Она таскала меня по всему Парижу, чтобы взглянуть то на отрез материи, то на пару подсвечников или столовые приборы. В лавке на левобережье Сены она пришла в такой восторг от изящных, шитых золотой нитью перчаток итальянской работы, что я купила их для нее. Жанна приняла подарок с ребяческим восторгом, доказав тем самым, что и ей не чужда суетность. Увлекательно было наблюдать за женщиной, какой могла бы стать Жанна, если бы религиозное рвение не наложило оков на ее сердце.
Едва пришло известие, что ее сын покинул Нерак, я приказала расклеить объявления, приглашавшие всех жителей страны в Париж для участия в великом событии. Все шло, как было задумано, но однажды вечером у Жанны случился обморок.
В сопровождении Марго я по выстланным сырым туманом улицам поспешила в особняк. В зале у входа толпились люди, одетые в черное, — сплошь гугеноты. Все они разом, как по команде, повернулись к нам и натянуто поклонились.
Из толпы выступил Колиньи.
Он выглядел более здоровым, чем при последней нашей встрече, лицо округлилось и посвежело, чрезмерная худоба исчезла, глаза смотрели живо и зорко. Время, проведенное в Шатильоне с новой женой, совершило в нем чудесные перемены, и, когда он отвесил нам поклон, я внутренне похолодела от недоброго предчувствия.
— Я не знала, что вы вернулись, господин мой, — проговорила я. — Вам следовало бы известить нас о своем приезде.
— Прошу прощения, ваше величество. Я едва только прибыл в Париж и разместился в своем городском доме, как узнал, что ее величество королева Наваррская заболела. Я решил, что лучше будет вначале явиться сюда, дабы предложить свои услуги.
В голосе его прозвучали странные нотки, смысла которых я определить не смогла. Насколько серьезен этот обморок Жанны? Неужели нам предстоит встречать ее сына в трауре?
— Она слишком слаба, чтобы сойти вниз. — Колиньи словно прочел мои мысли.
— Тогда мы поднимемся к ней.
Я сделала знак Марго, и Колиньи повел нас через толпу гугенотов: они расступились, храня многозначительное молчание. Беспокойство мое усиливалось. Жанна — моя гостья. Неужели они полагают, что я могла причинить ей вред?
Когда мы вошли в спальню, Жанна полулежала на кровати, опираясь спиной на подушки, и лицо ее было белее простыней. Прилив воодушевления, побудивший ее метаться по всему Парижу, поглотил все силы больной.
— Мадам, — пробормотала она, — мой смертный час близок.
— Чепуха. — Я погладила ее по руке, холодной и сухой. — Вы просто переутомились. Скоро встанете на ноги. Нам еще предстоит подготовиться к свадьбе, помните?
— Подойди ближе, дорогая моя. — Взгляд Жанны переместился на Марго. — Я должна кое-что тебе сказать.
Марго наклонилась к ее бесцветным губам. Я услышала невнятный шепот.
— Да. — Моя дочь кивнула. — Обещаю.
Жанна вздохнула. Едва глаза ее закрылись в изнеможении, из алькова выступили пасторы. Я повернулась к двери, чтобы уйти, и краем глаза заметила на столике у камина шитые золотом перчатки, те самые, которые я подарила Жанне. Перчатки были вывернуты наизнанку, кончики пальцев отрезаны.
— Я пришлю к ней нашего придворного врача, мэтра Паре, — сказала я Колиньи, когда мы вышли из спальни. — Она нуждается в опытном докторе и…
— Прошу прощения, но в этом нет необходимости. — Голос Колиньи прозвучал отчужденно, словно он разговаривал с назойливым незнакомцем. — Я уже послал за опытным доктором; он будет здесь к ночи.
Опешив от его тона, я ограничилась коротким кивком и ушла. На обратной дороге в Лувр я спросила Марго, что сказала ей Жанна.
— Попросила меня оберегать ее сына.
— Оберегать? — Я нахмурилась, вспомнив, что те же самые слова слышала от Нострадамуса. — Но почему?
Дочь подняла на меня взгляд.
— Разве ты не поняла это по лицам гугенотов, по тому, как с тобой разговаривал Колиньи?
Я застыла. Так вот что я уловила в голосе Колиньи, но не сумела определить, — подозрение! Подозрение, направленное на меня.
— Ты, верно, шутишь, — проговорила я с нервным смешком. — Жанна болеет уже много лет, все это знают. Сам Колиньи говорил мне об этом.
— В последние дни она чувствовала себя неплохо. — Марго не сводила с меня с глаз. — Это ведь ты купила ей те перчатки? Почему у них обрезали кончики пальцев?
Я знала почему. То был старый трюк, изобретенный семейством Борджиа: яд помещался внутрь перчатки, и хозяин ее ничего не подозревал, пока не становилось совсем поздно. Перчатки обрезали для того, чтобы осмотреть кончики пальцев.
— Dio Mio, да они спятили! — Голос мой задрожал. — Как могло им прийти в голову, что я ее отравила?
— Ты же Медичи. Они никогда не верили в твою искренность.
— А ты веришь? — спросила я и затаила дыхание, страшась услышать ответ.
— Верю, — тихо сказала она. — Но я же не гугенотка.
Жанна Наваррская умерла на следующий день. Я последовала совету Марго и послала за Паре, чтобы он сделал вскрытие. В легких Жанны обнаружилось обширное нагноение, подтвердившее, что причиной смерти стала болезнь. После некоторых колебаний, — ибо я опасалась, что сын Жанны сочтет ее смерть веским поводом отменить наши приготовления, — я послала ему письмо с соболезнованиями и распорядилась, чтобы тело Жанны бальзамировали и отправили в Наварру для погребения.
К моему облегчению, сын Жанны сообщил, что не станет откладывать свой отъезд. В середине июля, под палящими лучами раскаленного до белизны солнца, он въехал в Париж.
Невыносимая жара навалилась на город; люди спали на крышах и в поисках хоть какой-то прохлады толпами заполняли берега Сены. Между тем головорезы, воры и нищие благоденствовали в почти беззаконной атмосфере города, до краев набитого тысячами католиков и гугенотов, которые съезжались со всей Франции, чтобы поглазеть на предстоящую свадьбу. Когда Генрих Наваррский со своей гугенотской свитой въехал в город, его единоверцы разразились такими громкими приветственными воплями, что в них потонули голоса редких католиков, осмелившихся выкрикивать оскорбления; так что со стороны могло показаться, будто весь Париж встречал его единогласным ликованием.
Я наблюдала за его приближением с балкона. Мне не терпелось снова встретиться с ним, собственными глазами увидеть, стал ли он, повзрослев, тем гордым всадником из моего давнего видения. Когда он спешился во внутреннем дворе — коренастый, плотный, весь в черном, — я подала знак Марго. Она выглядела воплощением чистоты и свежести: платье из светло-голубого шелка, жемчуга вплетены в прическу и обвивают шею.
Мы спустились в зал. Там уже толпились придворные, и дерзкое разноцветье их нарядов смешивалось с траурно-черными одеждами спутников Генриха Наваррского. Оглядев дворян-гугенотов, я не обнаружила среди них Колиньи и вздохнула с облегчением. Менее всего мне хотелось, чтобы его угрюмая физиономия испортила нынешнее событие.
Генрих Наваррский стоял у возвышения вместе с Карлом и Эркюлем; первый в ярком золотистом камзоле и шляпе с пером, второй в наряде из красно-коричневого шелка. Карл оживленно беседовал со своим кузеном Бурбоном, а семнадцатилетний Эркюль, похожий на крикливо разряженного карлика, с любопытством глазел на Генриха.
— Говорю тебе, то была лучшая охота в моей жизни! — донеслось до меня восклицание Карла. — Я прикончил вепря одним выстрелом. Одним! Колиньи сказал, что в жизни не видел ничего подобного. Правда же, Эркюль?
Мой младший сын пожал плечами. Я увидела, как Генрих откинул голову и расхохотался. Пламенно-рыжие волосы непокорными вихрами окружали его раскрасневшееся от солнца лицо. Когда мы с Марго подошли поближе, он повернулся к нам.
Я едва не споткнулась.
Он выглядел в точности как тот зрелый мужчина, которого я когда-то разглядела в мальчике, — вплоть до смеха, искрившегося в зеленых, близко посаженных глазах.
Свита Генриха Наваррского ненавязчиво сомкнулась вокруг него. За этим кольцом я разглядела своего Генриха. Он был великолепен в наряде из розовато-лилового бархата, длинные волосы ниспадали на плечи, в ухе покачивалась жемчужная серьга. Он стоял, кривя губы в сардонической усмешке, небрежно положив руку на плечо своего друга Гуаста.
— Дитя мое, как же ты вырос! — Я протянула руки к Генриху Наваррскому.
— Тетушка Екатерина! — Он наклонил голову. — Мы долго не виделись.
Я обняла его, привлекла к себе. Коренастое тело его на ощупь было твердым как сталь и пахло потом. Черный камзол давно был изрядно потерт, старомоден и лишен украшений. Но когда я отстранилась и взглянула в его глаза, осененные густыми, почти девичьими ресницами, на крепкий подбородок и выразительно очерченный рот, на густые встрепанные волосы и впечатляюще широкие плечи — мне подумалось, что от него веет здоровой сельской мужественностью, которую так редко можно встретить у французских щеголей.
— Ты выглядишь истым королем, — сказала я. — Я всем сердцем рада тебя видеть.
— Лучше бы я выглядел истым принцем, а моя мать была бы жива, — отозвался он.
— Да, конечно. Бедняжка, она так гордилась тобой. Я уверена, она сейчас смотрит на нас с небес и улыбается. Ну же, поздоровайся с Марго.
Я отошла в сторону. Марго сделала шаг вперед и, наступив на подол платья, едва не упала на Генриха Наваррского. Ее лицо вспыхнуло.
— Кузен, — пробормотала она и поцеловала его в поросшую щетиной щеку.
— Марго, верно? Не Маргарита, а именно Марго, — проговорил он вполголоса, улыбаясь. — Или что-то изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз? Лучше дай мне знать об этом сейчас, ладно? Нам с тобой вместе еще жить да жить.
Марго заколебалась. Она явно не ожидала обнаружить у Генриха чувство юмора.
— Можешь звать меня Марго, — натянуто сказала она. — Впрочем, как угодно. Что я смогу поделать?
Я нарочито громко рассмеялась.
— Ну разве они не очаровательны? — воскликнула я, оглянувшись на придворных, которые с напряженным вниманием наблюдали эту сцену.
Все разразились громкими аплодисментами.
— Тост! — воскликнул Карл.
Он выхватил у пажа пару кубков, расплескав часть кларета на пол, и сунул один принцу, второй Марго. Мне он предоставил позаботиться о себе самостоятельно. Эркюль ринулся вперед и, стремясь схватить последний кубок, едва не опрокинул на пол пажа вместе с подносом. Усмешка Генриха стала шире; он не тронулся с места.
Карл поднял кубок.
— За моего кузена Генриха и мою сестру Марго! — Он залпом выпил вино, и все последовали его примеру. — А теперь пойдемте к столу!
Сверкая золотым камзолом, Карл первым направился в пиршественный зал; за ним потянулись придворные. Я подала было руку принцу Наваррскому, поскольку хотела, чтобы за столом он сидел рядом со мной, и тут Марго сказала:
— Прошу прощенья, господин мой, но у меня разболелась голова. Мне лучше уйти.
Я одарила дочь убийственным взглядом. Словно не заметив этого, она присела в реверансе перед Генрихом и двинулась через зал в сопровождении недовольных дам из своей свиты, которые поневоле обязаны были последовать за ней. Генрих вопросительно изогнул бровь.
— Ничего страшного! — усмехнулась я. — Нервничает, как все невесты. Она просто переутомилась.
Едва пир закончился, Карл, по своему обыкновению, поднялся из-за стола и ушел. Во время трапезы мне едва удалось обменяться с принцем Наваррским парой слов, потому что Карл единолично завладел разговором и расспрашивал наваррца обо всем на свете: от погоды в его королевстве до охотничьих предпочтений. Герцог отвечал охотно и дружелюбно, однако ни слова сверх того, о чем спросили. Выпил он куда больше, чем, казалось бы, в человеческих силах, но по-прежнему оставался трезв и, удобно откинувшись на спинку кресла, с интересом разглядывал ужимки и выходки придворных. Генрих, сидевший рядом с опустевшим троном Карла, ковырял в зубах серебряной зубочисткой, а Эркюль явно вознамерился в одиночку уничтожить целое блюдо засахаренного миндаля.
Вот-вот должны были начаться танцы. Придворные выстроились для сальтареллы — буйного, жизнерадостного танца, который позволял кавалерам покрасоваться своей ловкостью, а дамам — выставить напоказ ножки. Стайка обильно накрашенных женщин — куртизанок с почти обнаженной грудью и кроваво-красными губами — неспешно прогуливалась вдоль помоста. Одна бесстыжая красотка с приклеенным к щеке бриллиантом подмигнула Генриху.
Тот выпрямился в кресле, отбросив расслабленность; даже Эркюль перестал набивать рот миндалем.
— Кто эти дамы? — спросил у меня наваррец. Голос его чуть осип от вина.
— Они состоят при дворе.
— Случайно не в вашей ли свите? До меня доходили слухи, будто вы нанимаете на службу самых изысканных женщин; их называют «летучий эскадрон», потому что на охоте они скачут верхом, словно амазонки. — Глаза его заблестели. — Мне нравится охота. Очень нравится.
Краем глаза я заметила, как Генрих поднес ладонь ко рту, пряча усмешку.
По правде говоря, я никогда не слыхала ни о каком «летучем эскадроне»; однако многие женщины при дворе жили за счет мужчин, и если принцу по вкусу это название — к чему его разочаровывать? Я хотела, чтобы наш гость чувствовал себя как дома.
— Можешь подойти к ним, — вслух сказала я. — Они всегда рады новым знакомцам, особенно любителям охоты.
Наваррец встал, провел руками по измятому камзолу. Я встретилась взглядом с Генрихом и едва не покатилась со смеху. Жанна, как видно, напичкала сына отвратительными баснями о нашей распущенности, но это, похоже, лишь раздразнило его интерес, потому что сейчас он разглядывал наших накрашенных шлюх так, словно они были лакомыми кусочками оленины, которые ему не терпелось испробовать.
— Составь компанию своему кузену. — Я щелкнула пальцами Эркюлю.
Тот метнулся к Генриху. Едва они спустились с возвышения, куртизанки плотно окружили их и, обвив руками с ярко-красными ногтями, повлекли прочь.
— «Летучий эскадрон»? — Генрих боком передвинулся ко мне. — Оригинальное название. Твоя идея, я полагаю?
— Не совсем. — Откинувшись в кресле, я ущипнула его за щеку. — Кто знает, какие ужасы рассказывала ему обо мне Жанна? Но принц совсем недавно потерял мать, и если он нуждается в женской ласке, кто мы такие, чтобы лишать его этого?
— Эти шлюхи, вне сомнения, знают свое дело, вот только что скажет Марго?
— Сомневаюсь, что ее это заденет, — доверительно заметила я, взяв кубок. — Разве ты не видел, как она покидала зал с видом мученицы в терновом венце? Можно подумать, ее отдают в жены самому Сатане.
— Она тоскует по Гизу. — Взгляд его из-под полуопущенных век переместился в зал. — А Гиз явно тоскует по ней. Я слыхал, он в бешенстве оттого, что мы посмели обещать Марго в жены еретику, и намерен протестовать.
— Пусть только попробует. — Я коротко глянула на сына. — Я запретила ему являться ко двору, пока за ним не пошлют. Если он попытается снова нам напакостить, то не выйдет за ворота поместья до конца своих дней.
— Разве кого-то из Гизов это остановит? — отозвался Генрих. — Они точно такие же, как Колиньи.
При этих словах лицо его потемнело, и мне стало не по себе. Меня беспокоила эта внезапно возникшая неприязнь к Гизу — до стычки из-за Марго они были лучшими друзьями. Я бы предпочла, чтобы так и оставалось. Гиз принадлежал к тем людям, которых лучше не выпускать надолго из виду, ведь отцом его был Меченый!
— Что ж, — сказала я, — ни Гизу, ни кому-то иному я не позволю разрушить наши замыслы. Смотри-ка, не твой ли это друг Гуаст болтает вон с теми юношами? Не хочешь к нему присоединиться?
— Гуаст меня утомил. Он жаден и вечно что-нибудь у меня клянчит. Теперь ему захотелось обезьянку; можно подумать, я выращиваю их на деревьях в собственной спальне!
— Подари ему своего брата Эркюля, — сострила я.
— Матушка, до чего же ты злая! — Генрих рассмеялся, поцеловал меня в щеку и легким шагом направился к своему алчному другу.
Я вздохнула. У меня болела нога, и хотелось поскорей добраться до постели. Я встала, прошла через толпу придворных и поднялась по лестнице. В последнюю минуту решила заглянуть к Марго. Я постучала в дверь ее покоев, и одна из ближних дам впустила меня.
В окно лился серебристый лунный свет. Моя дочь сидела у окна все в том же атласном платье, и призрачное сияние луны окружало ореолом жемчужины в ее волосах. При виде Марго сердце мое смягчилось. Она казалась такой маленькой и одинокой. Я вспомнила, что ей всего лишь девятнадцать и во многом она еще ребенок…
— Если не ляжешь спать, завтра утром у тебя будет усталый вид, — заметила я.
— Кому какое дело до моего вида? Если я не хочу спать, то и не буду. Или ты и это мне запретишь?
— Дитя мое, у тебя впереди целая жизнь. — Я шагнула к ней. — Не надо ожесточаться раньше времени. Первые муки любви проходят. Они развеются как дым, и ты все забудешь.
— Тебе-то почем это знать? Ты никогда не любила.
— Неправда! — возразила я и вдруг ощутила себя безмерно усталой и старой. — Ты полагаешь, будто знаешь меня, но это совсем не так. Я давно поняла, что у человека есть лишь два пути: либо принять то, что предлагает жизнь, либо умереть. Вот и все.
— Тогда я предпочла бы умереть.
— Но ты не умрешь. — Я склонилась над ее застывшей фигуркой, тронула губами сухую щеку. — Ты будешь жить. Иначе у тебя и не выйдет. Потому что ты — моя дочь.
День свадьбы приближался. Шпионы Бираго извещали меня о каждом шаге Генриха Наваррского, и я радовалась, слыша, что он с головой погрузился в предлагаемые Парижем развлечения. Если он и скорбел по матери, то весьма искусно скрывал свои чувства, до первых петухов пьянствуя в наших тавернах со своими товарищами-гугенотами и не пропуская ни единой шлюхи, которая попадалась на глаза. С Колиньи его не видели ни разу, и это радовало меня больше всего. До тех пор, покуда ко мне не явился Бираго. Дело происходило в моем кабинете; я сидела за столом, разбирая свою нескончаемую корреспонденцию.
— Госпожа, речь пойдет о его величестве. Один из моих осведомителей видел, как он тайком, в плаще с капюшоном пробирался через людскую. Поскольку он частенько выходит развлекаться подобным образом, никто вначале не счел это происшествие достойным внимания. Но два дня назад то же самое случилось снова.
— Шпион пошел следом?
— Да. Его величество встретился с Генрихом Наваррским, и они… — Бираго неловко кашлянул, прикрывая рот ладонью.
— Могу представить, — сухо проговорила я. — Надеюсь, бордель был хотя бы дорогой.
— Нет, госпожа. — Бираго поднял на меня взгляд, в котором явственно читалась тревога. — Они пошли не в бордель. Они отправились в городской дом Колиньи на улице Бетизи.
Я застыла в кресле, не произнеся ни слова. Затем спросила:
— Тебе известно, что они там делали?
— Боюсь, что нет. Мои шпионы люди усердные, однако мне не удалось проникнуть в личные покои Колиньи. Я, правда, сумел подкупить одного повара с тамошней кухни, но он, естественно, ничего не слышал.
— Сколько раз они встречались? — Мне стало трудно дышать.
— По меньшей мере дважды. — Бираго моргнул слезящимися глазами. — Карл решил отправиться к Колиньи после того, как тот отказался занять свои прежние покои во дворце: дескать, ему будет удобнее в городском доме, поскольку он привез гостей на свадьбу и там ему будет проще их разместить.
— Гостей… — эхом повторила я.
Мне припомнились лица людей, которых я видела, когда пришла навестить Жанну на смертном одре. Я узнала тогда нескольких видных вельмож-гугенотов, однако в то время, учитывая обстоятельства, не придала этому значения.
— Разузнай все, что сможешь. Мне нужно знать, сколько этих его друзей размещено в доме и что они замышляют. В том, что они что-то замышляют, я не сомневаюсь.
— Да, госпожа. А как же Карл? Следует ли мне с ним поговорить?
— Нет. Предоставь это мне.
Бираго кивнул и вышел. Лишь тогда я ощутила в ладони острую боль.
Я сама не заметила, как раздавила перо.
Я отправилась прямиком в покои сына. Там царил хаос, одежда и охотничьи принадлежности были разбросаны повсюду, охотничий пес Карла грыз кость, а сам Карл стоял у двери, в спешке надевая плащ. Минутой позже я бы его уже не застала.
Он стремительно развернулся ко мне, и лицо его побелело.
— Что… что ты здесь делаешь?
— Пришла навестить тебя. Помешала? Ты куда-то собираешься?
— Я… э-э… возле Венсенна обнаружилось новое стадо оленей, и мы с Генрихом…
— Не лги мне. — Я решительно встала у двери. — Ты ведь идешь на встречу с Колиньи?
Карл отпрянул, и на лице его отразилось безмерное изумление.
— С Колиньи? — нервно пробормотал он. — С чего ты взяла? Я не собирался встречаться с Колиньи. Он больше не любит охотиться.
— Думаю, любит. Только не на оленей. Мне известно о твоих встречах с Колиньи. Ты тайно ходил в его городской дом вместе с принцем.
Я помолчала. Глаза Карла расширились, губы беззвучно шевелились: он явно подыскивал подходящие оправдания.
— Скрывать это от меня незачем. Ты ясно дал понять, что намерен править так, как считаешь нужным. Просто расскажи мне правду, и я сегодня же покину двор.
— Покинешь… но как же… это невозможно! — пролепетал он. — Мы должны сыграть свадьбу Марго и наваррца!
— Какую свадьбу? — Я издала натянутый смешок. — Если тебе взбрело в голову заключать соглашения с Колиньи, ты рискуешь всем, чего мы достигли. По крайней мере, избавь меня от необходимости видеть, как погибнут все мои труды.
— Но я ни на что не соглашался! — Лицо Карла прояснилось. — Клянусь тебе, я только слушал…
— И что же ты слушал?
Кровь отхлынула от его лица. Он взирал на меня с такой ужасной смесью ошеломления и страха, что на миг я поневоле задумалась, где же совершила ошибку, как не сумела понять, что моя постоянная забота о Карле никогда не преодолеет влияние такого человека, как Колиньи. Мой сын был очень уязвим; он рано потерял отца, видел, как страдал под давлением Гизов его старший брат, и пережил многие годы войны. С тех самых пор, как он поднял плеть на Марго, я чувствовала, в нем что-то надломилось. Теперь Колиньи пользовался его слабостью, безудержным стремлением к прочному миру и борьбой за то, чтобы в нем видели короля, не зависящего от указаний своей матери.
— Чего он хочет? — спросила я. — Я не стану тебя винить, обещаю. Знаю, каково тебе сейчас; знаю, как хорошо он умеет убеждать нас поверить почти всему. Просто расскажи мне правду.
Карл теребил край плаща, украдкой поглядывая по сторонам, словно искал путь к бегству.
— Он… он… — Мой сын судорожно сглотнул и наконец выпалил: — Он хочет, чтобы я изгнал тебя из Франции! Он говорит, что ты навлечешь на нас новую беду, что ты, вполне вероятно, отравила Жанну Наваррскую и станешь вынуждать Генриха принять католическую веру. Он говорит, что, если это случится, гугеноты вынуждены будут начать войну, чтобы защитить наваррца.
Гнев закипал во мне, но я усилием воли подавила его, сохранив бесстрастный тон, будто признание Карла нисколько не застало меня врасплох.
— Он именно так и говорил?
— Да! Только мы ему не поверили. Генрих так и сказал: «Я женюсь на Марго и клянусь вам, ничто на свете не принудит меня перейти в католичество». — Карл метнулся ко мне, схватил за руки. — Прости! Колиньи попросил о встрече, и я не смог отказать. Но я знаю, что не должен был позволять ему вести при мне такие разговоры!
Я опустила взгляд на его пальцы, переплетенные с моими.
— И все же ты собирался пойти на новую встречу, — услышала я собственный голос и восхитилась своей способностью скрывать бурлящие во мне ярость и страх.
— Только чтобы ответить отказом! Я хотел сказать ему, что никогда, никогда не прогоню тебя прочь.
Я резко высвободила руки и намеренно отступила на шаг. Карл глухо вскрикнул, как будто я ударила его.
— Нет, — прошептал он, — не покидай меня! Пожалуйста, матушка, не надо! Я… я его боюсь. Он говорит, что я не должен тебя слушать, что ты сбиваешь меня с пути истинного. — Карл задрожал всем телом. — Мне так хочется верить ему, когда он говорит, что я могу стать великим королем, но он смотрит так странно, словно вовсе меня не видит. Он обещал, что поможет мне принести Франции мир и процветание, только мне кажется, что не меня он хочет вести и направлять.
Бедный мой сын! Колиньи загипнотизировал его, опутал ложью и обманом. Карл, однако, был более понятлив, чем я когда-то. Он уже почувствовал, что в глазах Колиньи является только средством для достижения цели. Колиньи не заботила судьба моего сына. Ему нужен был Генрих, его бесценный принц, наследник его покойной королевы; Генрих, который по крови своей обладал правом на престол. Колиньи хотел, чтобы Генрих Наваррский получил корону Франции. Вот почему он тогда подписал письмо Жанне, вот почему пытался сместить меня. Если бы ему удалось убрать меня со сцены, гугеноты смогли бы вести войну до тех пор, пока уже некому станет оспаривать права Генриха на трон.
— Карл, — проговорила я, тронув сына за плечо. — Ты должен пообещать, что никогда больше не станешь встречаться с этим человеком. Ты ему не дорог. Он — лжец. Он всегда был лжецом и предателем.
Губы Карла задрожали, в глазах проступили слезы.
— Обещаю, — прошептал он. — Клянусь.
— Не плачь. — Я привлекла его к себе. — Я здесь, с тобой. Я никогда не дам тебя в обиду. Никогда.
Я послала за Бираго и оставила Карла под его присмотром, а к дверям приставила стражу. Затем я вернулась в кабинет, где Лукреция уже закрыла ставни, чтобы защитить комнату от внешнего жара.
Долгое время я сидела в тишине, воскрешая в памяти прошлое.
Я снова видела Колиньи таким, каким он был на пиру в честь моей свадьбы, — серьезный юноша в белом, с удивительно красивыми глазами. Я вспоминала сумерки в Сен-Жермене, когда просила его помощи в борьбе с Гизами; ночь в Шенонсо, когда он овладел мной. Все слова, которые мы когда-либо говорили друг другу, все наши прикосновения промелькнули сейчас в моей памяти. И когда с этим было закончено, воспоминания о прошлом валялись у моих ног, словно смятые письма. На самом деле их было не так уж много, по пальцам сосчитать. Но достаточно, чтобы заполнить целую жизнь.
Наступил вечер. Лукреция, бесшумно проскользнув в кабинет, зажгла свечи и спросила, буду ли я ужинать. Нынче вечером не ожидалось никаких официальных приемов, а потому я велела накрыть стол в моих покоях, но почти не притронулась к еде. Лукреция с беспокойством осведомилась, не нужно ли мне что-нибудь еще.
— Да, — сказала я. — Передай Генриху, что мне надо с ним поговорить.
Вскоре Генрих явился — в просторных алого цвета панталонах и рубахе с распущенными завязками, из-под которой виднелись темные завитки на его скульптурно вылепленной груди. Волосы ниспадали на плечи, словно черная грива, глаза блестели от выпитого за ужином вина, и этим он живо напомнил мне своего деда Франциска.
— Здесь жарко, как в аду, — заявил он. — Найдется у тебя лента?
Я отстегнула с рукава полоску кружев, и Генрих, с беспечным видом направившись к столу, на ходу стянул волосы на затылке. Длинными тонкими пальцами он ухватил ломтик мяса с блюда с остатками жареного фазана.
— Марго просто невыносима. Я пригласил ее сегодня отужинать со мной, а она сообщила, что у нее болит голова. Она что же, держит меня за дурачка? У нее в жизни не бывало головной боли. Просто ей сейчас хочется сидеть в своих покоях и хандрить.
Генрих взял хрустальный графин и налил в кубок вина. Затем выпил, не сводя с меня глаз.
— Итак?
И тогда я спокойно, без малейшего гнева рассказала обо всем, что обнаружила.
— Бог ты мой, какая изощренная интрига, — вздохнул Генрих, когда я умолкла.
Я шевельнулась в кресле.
— Он исполнен решимости уничтожить всех нас, чтобы…
— Натравить на нас еретических демонов, — усмехнулся Генрих. — Что ж, поскольку Карл не пришел на нынешнюю встречу, надо полагать, Колиньи это послужило предостережением.
— Пока да, однако этого недостаточно. Он изыщет другой способ. Как всегда.
Я расстегнула плоеный воротник и отшвырнула прочь. Генрих прав: в кабинете ужасная духота. Мне хотелось распахнуть окно, однако мои покои располагались на втором этаже, как раз над садами, и я опасалась, как бы нас не подслушал кто-нибудь из придворных: они часто укрывались в темноте, дабы плести интриги или предаваться плотским утехам.
— Ты могла бы убить его, — сказал Генрих, и я бросила на него пронизывающий взгляд. Он снова взялся за графин. — Есть один способ. Никто и не заподозрит, что ты приложила к этому руку.
— Что за способ? — тихо спросила я.
— Гиз. Он винит Колиньи в убийстве своего отца. Подвернись ему случай, он бы искупался в его крови. Разумеется, ему надобно подсказать, как действовать. Мы же не хотим, чтобы он заколол Колиньи на глазах у всего двора.
— И ты мог бы…
— Уговорить Гиза? — Генрих провел пальцем по краю кубка. — Безусловно. У нас с ним имеются разногласия, но, когда речь заходит о Колиньи, мы прекрасно понимаем друг друга.
Я обвела взглядом комнату. Каждая вещь тут была мне знакома и близка, но дороже всего я ценила развешанные по стенам портреты моих детей. Взгляд мой остановился на картине, изображавшей Елизавету. Сходство было передано так точно, что казалось, сама Елизавета, живая, глядит на меня со стены. Нечто зловещее, некая ужасная сила всколыхнулась в глубине моего сознания.
«Пока живы он и подобные ему, мир в стране невозможен…»
— Что ты предлагаешь? — спросила я и поразилась тому, как легко приняла мысль об убийстве.
А еще меня поразило чувство облегчения: будто с плеч спало тяжкое бремя, о котором я раньше и не подозревала.
— Все должно быть проделано тайно, так что Гизу понадобится выбрать время и место. У Колиньи, полагаю, имеется некий распорядок дня?
— Не знаю. — Я прикусила губу. — Бираго может это выяснить, однако нельзя допустить, чтобы неизбежный шум поднялся до того, как состоится свадьба. Вот после свадьбы… — Я задумалась. — Что, если я вызову Колиньи к себе?
— Ты думаешь, он придет? — Генрих изогнул бровь.
— Придет.
Мысленно я уже видела перед собой Колиньи — в черном камзоле, непреклонного, как всегда. Я вдруг осознала, что хочу встретиться с ним лицом к лицу. Хочу услышать, как он говорит правду, хотя бы раз в жизни.
— Колиньи подозревает, что я убила Жанну, и опасается за жизнь наваррца. Лишившись поддержки Карла, он неизбежно испугается потери влияния. Да, я думаю, что он со мной встретится. У него попросту не будет выбора.
— Когда? — Глаза Генриха засверкали, словно ограненные камни.
— Я сообщу. Скажи Гизу, что я оплачу услуги того, кого он наймет для этого дела, но дай понять, что он действует на свой страх и риск. Если дойдет до огласки, я буду отрицать свою причастность.
Генрих залпом осушил кубок. Затем наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, и на меня повеяло резким мускусным запахом кларета, соли и пота, к которому примешивался аромат жасминовых духов — Генрих умащал ими шею и запястья.
— Предоставь Гиза мне, — проговорил он и, распустив волосы, уронил полоску кружев мне на колени.
Оставшись одна, я наконец-то распустила волосы. Спальню мою озарял неяркий свет; свечи были зажжены, покрывала на кровати откинуты. Меня дожидались Лукреция и Анна-Мария.
Вот только я знала, что нынешней ночью сон не принесет мне желанного покоя.
Повинуясь призывному перезвону колоколов, мы собрались не в прохладных недрах собора Нотр-Дам, но на помосте перед входом в собор, и теперь в громоздких пышных нарядах изнывали от жары. Вокруг помоста волновалось людское море — католики и гугеноты, ненадолго объединенные предстоящим событием. Моя дочь и ее жених преклонили колени у переносного, лишенного всех церковных примет алтаря. Марго была в лиловом; Генрих выбрал сиреневый, сочетавшийся с ее нарядом; его рыжие непокорные вихры торчали из-под шляпы того же цвета.
Монсеньор приступил к молитве — недолгой, чтобы дать нам возможность поскорее уйти с палящего солнца. Однако уже на середине молитвы Карл начал ерзать на троне, нетерпеливо барабаня длинными пальцами по подлокотнику.
— Ну же, ну! — бормотал он. — Благословил бы их, и вся недолга! Жара просто адская.
Я от души согласилась с ним. Мой чепец и платье из пурпурного дамаста насквозь промокли от пота. От жары страдали все; даже молодой Гиз, восседавший напротив со своей матерью, вдовой герцогиней, дядями, моей дочерью Клод и ее мужем, герцогом Лотарингским, — даже он, судя по всему, испытал облегчение, когда монсеньор наконец вопросил:
— Согласна ли ты, Маргарита Валуа, принцесса Французская, взять Генриха Бурбона, короля Наваррского, в законные супруги и жить с ним долго и счастливо, пока смерть не разлучит вас?
Я затаила дыхание. Марго не шелохнулась. Молчание затягивалось.
— Черт бы ее побрал! — прошипел Карл и, подскочив к сестре, увесистым тычком вынудил ее склонить голову, отчего венец съехал ей на лоб.
Лицо Марго вспыхнуло, и она резко выпрямилась.
— Она согласна! — ликующе выкрикнул Карл, и монсеньор обратился с тем же вопросом к жениху, который лаконично ответил:
— Да.
Венчание окончилось. Народ принялся бросать в воздух увядшие цветы, а мы, собравшись позади Марго, проследовали в Нотр-Дам. Идя по проходу к скамьям, я почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо, и, обернувшись, увидела Генриха.
— Мои поздравления, матушка. Колиньи не прервал венчания.
— Тсс! — шикнула я под тягучие переливы труб. — Что с другим делом?
— Он согласился. — Сын придвинулся ближе. — У него на службе состоит некий… Морвер, так, что ли, его зовут. Думаю, тебе будет забавно узнать, что прежде этот господин служил в гугенотской армии. Он перебежчик, так же как тот, что застрелил Меченого. Вот ведь совпадение, правда?
— Да-да, конечно. Но помни: не раньше, чем я дам знать.
Я села рядом со своей невесткой, совсем измучившейся от жары. Елизавета до сих пор ничем не проявила своей способности к деторождению, хотя Бираго уверял меня, что Карл усердно исполняет супружеский долг. Я уже забеспокоилась, нет ли у нее каких-то изъянов; мне нужно было, чтобы Елизавета родила сына, который еще дальше отодвинет Генриха Наваррского от французского трона.
— После мессы тебе стоило бы удалиться к себе, — посоветовала я. — Вовсе незачем так переутомляться.
Елизавета устало кивнула в благодарность и снова обратила взгляд к алтарю. Там стояла на коленях Марго — одна. Генрих Наваррский сейчас присутствовал на гугенотской службе в храме неподалеку.
— Такая красивая невеста и такая печальная, — вздохнула Елизавета.
— Не беда, — резко бросила я, раздосадованная этим ее тоном. — Пускай только понесет дитя, тогда-то и будет счастлива.
Два дня спустя я вызвала к себе Колиньи.